Оружейная башня

— Я пришёл говорить с вами, — повторил Широк. — Я знаю, что многим из вас нелегко, — он подождал, пока утихнут согласные возгласы. — Нелегко и мне. Будет ещё тяжелее, поверьте. Война подступает к нашему порогу, над Кузней нависла угроза, какой не было ещё никогда. Если мы не отстоим свою честь, свою свободу, то белосоюзные… — его слова потонули в криках, порывах ветра и шуме широких листьев пышной черёмухи. Когда умолкла волна недовольства, Щегол снова сумел расслышать голос Широка, тот говорил: —… требует чрезвычайных мер. Городу нужны запасы, иначе не выдержать осады. Каждый, чьё имуществу было отчуждено, должен получить… — снова ветер и крики заглушили слова, —… полновесным серебром. Вынужден признать, что городская стража… — снова неразборчиво и выкрики из толпы: «Малиновки! Зачем топтать людей? Повесить их, всего делов...», —… первый стражник уже снял малиновку. Пусть те, кто лишился дома, поутру придут в присутствие, и писари… — крики: «Знаем мы ваших писарей! Толку от этих бумаг! Не утром, а сейчас же! Как сносить, так утра не ждали». —… немедленно разойтись! Когда враг у порога, не время решать… — что-то железно звякнуло, оборвав речь. Помощник зашевелился, с скрежетом лязгом пробежался взад-вперёд, присел, высоко задрав передние ноги, угрожая броситься. Народ отпрянул в испуге, едва не смяв Щегла. Пришлось отскочить в сторону, так что боль в правом боку на миг ослепила. Он уже проклинал себя за излишнее любопытство — зачем было идти сюда, в ночь, в морось, подставляя усталое лицо порывам холодного ветра, что нового он услышал здесь? Люди кричали всё громче, что-то отвечал Широк, но разобрать слова уже не было никакой возможности. Снова что-то звякнуло о бок помощника и вдруг удары посыпались один за другим. Паук качнулся, дёрнулся и короткими прыжками помчался прочь, спасая Великого Кузнеца от гнева толпы. Помощник убегал под свист и улюлюканье, Щегол ковылял в противоположную сторону — прочь от безумствующей черни, вдоль тихих, умытых лёгкой моросью городских улиц, мимо высокой ограды сада, чтобы обогнуть, уйти, и снова, окольным путём прийти ко дворцу. Он шёл, а в ушах звенели голоса, будто он всё ещё слышал те выкрики: малиновки зарвались, перевешать! Проклятые палачи. Их куртки от крови красны, а вы — малиновки, ха! Кровь-не кровь, а вот что чужое серебро вытрясают, так это… У кого есть серебро, а у кого одна кровь в жилах, да душа в теле, что ещё взять? Упыри, одно слово.

Улицы казались бесконечными, он устал идти, тело ныло и не подчинялось, лицо пылало, била крупная дрожь, будто-то бы начиналась лихорадка...

Когда он проваливался в сон в жарко натопленной комнатке в стражницком крыле, ему всё ещё казалось, будто он идёт сквозь ночь, сквозь ветер и морось, и тянутся очертания домов бесконечным и равнодушным рядом, и крики осмелевшей толпы преследуют его, и уже в него летят камни, и лицо не закрыть руками… Он вздрагивал всем телом, но не просыпался, а только глубже погружался сон, в непогоду, в ночь, и ему казалось, что вот-вот старичок с ехидной улыбкой выскочит откуда-то из-за поворота и ласково предложит пойти с ним, чтобы разобраться, что это он ночью у дворца шастает, если, например, он ничего дурного не затевает, так и опасаться нечего, отпустят, ещё наливочки на дорожку нальют, а если, например… Сквозь полусон и полубред Щегол отчётливо произнёс одно слово: «Крысы» — и больше видения не тревожили его, позволив забыться до утра. Он не слышал ни рожка, играющего подъём, ни топота ног, ни хлопающих дверей, будняя жизнь стражи кипела вокруг, но Щегол её не замечал.

Его разбудил Дюж Бивец. Толстяк сам отыскал его комнату и тормошил его мягкой, будто подушка, ладонью:

— Поднимайся, небесный, — говорил он, пока Щегол тряс головой, пытаясь отличить явь ото сна. — Просыпайся, нам нужна твоя помощь.

— Что такое, что случилось? — спросил Щегол.

— Цветлан заперся в оружейной башне, с ним почти вся стража. Утром Сухонь собрал малиновок принять над ними приказ, и насчитал едва ли с два десятка. Кинулись искать остальных… — толстяк тяжело втянул воздух, —… не нашли. Потом только поняли, что стража с Цветланом ушла. Пока разбирались… — сказал Бивец и хохотнул, — ещё десяток перебежал в Оружейную. Теперь у Сухоня двенадцать малиновок ровным счётом, и те смотрят на него… — Бивец не договорил, его разобрал приступ воркующего смеха, даже слёзы на глазах выступили.

— Как на крысу, — закончил за него Щегол, и Бивец кивнул сквозь смех.

Успокоившись и выпив холодной воды из медной кружки, которая, вместе с кувшином и медной лоханью, составляла всё богатство комнаты, он продолжил:

— Помощников тоже увели. Даже наладчиков — и тех не сыскать. Народ у дворца толпиться, тысяч двадцать собралось. Лишнего им вчера Широк сказал, небесный, теперь они одного требуют — вздёрнуть малиновок, будто заняться им нечем. Самих ведь вздёрнут, года не пройдёт, словом… — он снова тяжело втянул воздух. — Стражники испуганы и озлоблены. И оскорблены, в придачу, тем, что первым стражем назначили Крысу. Они в Оружейной и готовы защищаться. Дворец пустой, Широк в ярости, народ не расходится.

Толстяк помолчал и добавил веским итогом:

— Нужно что-то делать.

Щегол с некоторым трудом поднялся, всё тело отозвалось болью. Пока толстяк молча сидел на кровати (а больше в комнате не на что было сесть), Щегол осторожно прошёлся взад-вперёд, сделав два десятка шагов, покрутил головой, стараясь хоть как-то сбросить вязкое оцепенение сна. Наконец, умылся водой из кувшина. Повязка на плече сбилась и запеклась кровяной коростой. Шипя и проклиная всех лекарей этого и обратного берега, Щегол содрал её совсем и смыл едва показавшуюся кровь. После долго в холодной воде из того же кувшина взбивал помазком мыльную пену в медной лоханке. Бивец с любопытством следил за ним.

— Что, — спросил Щегол, первый раз пройдя бритвой во щеке. — Думал, небесному нет нужды бриться?

— Не знаю, что сказать, — ответил толстяк. — Не задумывался об этом. Всем известно волшебство небесных, я думал, что...

— Нет нужды тратить его по мелочам, — сухо откликнулся Щегол. — Так что ты думаешь предпринять?

Бивец вздохнул стянул со своей большой, круглой головы, мягкую шапочку, обнажая обширную лысину. Он протёр её большим, белым платком, с кружевом по краю, снова натянул шапочку, вздохнул и сказал:

— Нужно идти к ним и разговаривать. Широк слышать ничего не хочет, он готов сам возглавить толпу и повести её на Оружейную, если та не покорится. Поспешим же, небесный, а то может быть слишком поздно… А, может быть, уже слишком поздно.

Пока Щегол брился, Бивец тяжело дышал и молча глядел себе под ноги.

— Бивец, скажи — долго ты у Широка в советниках? — спросил Щегол.

— А? — вскинулся толстяк. — Долго ли? Долго… лет тридцать, пожалуй. Тридцать семь, если считать с битвы на Быстром ручье.

Что для вечного тридцать семь лет? Небесные их не считают, но для смертного это — вся жизнь. Щегол сам ещё не прожил тридцати семи, но одна мысль о том, что впереди — вся вечность, заставляла его забыть счёт годам. Перед ним же сидел толстяк, уже старик, всю жизнь прослуживший тенью Великого Кузнеца. Он, верно, не раз размышлял над будущим Кузни, и видел, как она растёт, шумит и веселится. Радовался, как ребёнку, когда из чертёжных палат выводили нового, всего в смазочном масле, помощника. Следил, как крепнут и поднимаются выше стены, как наполняются народом улицы. Не трудно было представить, с какой тщанием и заботой толстяк подбирал наставников и учителей своему племяннику, и как мальчик мужал, на его глазах превращаясь в доблестного воина, прирождённого полководца. Верно, не раз и сам Широк думал о том, что Цветлан стал бы славным преемником ему и добрым мужем его дочери, и, конечно, Бивец догадывался об этих замыслах, но — что теперь? Будто изящный кувшин, какие лепят из синей глины на обратном берегу, в славном Сне-над-морем, выскользнул из рук и летит на камни — цел ещё, но уже не поймать, мгновение — и разлетится брызгами осколков. Широк повесит на воротах Цветлана, если только тот не сложит оружие, не оставит башню, предаваясь воле победителя, который не слушает уже никого — только голос восставшей толпы. А первые отряды Белого союза давно уже прошли через Змеиное ущелье.

Щеглу стало жалко старика, и он поспешно затянул ноющее тело в подобающее вельможе одежды, что трудно было сделать без посторонней помощи — и толстяк неумело, но охотно помог ему. Наконец, щегол провёл щёткой по волосам, перекинул через плечо перевязь с саблей, щёлкнул каблуками и весело сказал:

— Идём же спасать Кузню, Дюж Бивец!

И толстяк поспешно поднялся, и они пошли. Вышли с чёрного крыльца, куда обыкновенно поварихи приносят с базара гусей, капусту и хлеб. Шли пешком, и толстяк раскраснелся, и дышал с присвистом и стонами, но шёл и не отставал от Щегла. Бивец спешил, но не пытался найти возницу в замковой конюшне, а по улицам теперь их было не сыскать — не у дворца, во всяком случае. Редкие прохожие не обращали на них внимания. «Ничего, ничего, — отдувался толстяк. — Уже скоро Оружейная… вон, уже крыша видна. Вон там торчит» — и верно, там, куда он показывал поднималась островерхая крыша, крытая красной черепицей. Прошли мимо базара, и слышно было, как торговки торгуют луком и мясом, как продают пирожки и яйца, кто-то заунывным и слышным далеко голосам предлагал починить упряжь и наточить ножи всего за три медяка, улицы кривились и поворачивали, тяжёлыми громадами нависали дома… Наконец, дошли. Площадь перед башней полнилась народом, но то были зеваки, любопытные и просто прохожие — кто шёл мимо, кто прохаживался в надежде увидеть судьбоносные события, кто чёрт знает за чем отирался рядом, но держались по двое, по трое, а всё больше — поодиночке. Здесь ещё не слышны были гневные требования вешать малиновых, и народ пересмеивался, тянул пиво, поглядывал на ощерившуюся копьями стражей Оружейную, кто-то пел удалую песню под нестройное звучание лютни.

— Пойдём скорее, — шепнул Бивец Щеглу, хотя сам едва ли уже мог идти, но шёл всё равно.

На Оружейную в самом деле стоило посмотреть. Она готовилась к осаде по всем правилам военной науки. Вкруг мощной, одиноко стоящей башни стражники успели за ночь возвести стены из тяжёлых мешков с песком, и стены эти ощерились уже щетиной копий. Внутри на много голосов мерно пощёлкивали помощники, их ездоки были в сёдлах или прохаживались неподалёку от высоких суставчатых ног. Высокая башня уходила в небо двумя крутыми ступенями, и зубьями первой поблескивали самострелы, часовые в малиновках прохаживались рядом и зорко следили за толпой.

Вдруг под самым носом Щегла прогрохотала по мостовой телега, парой лошадей правил стражник, и его яркая малиновка казалась вызовом и бахвальством в городе, готовом убивать.

— Р-р-расступись! — кричал он, и прохожие бросались прочь из-под копыт. Телега сбавила ход и подъехала к башне, подбежали стражники, стали выгружать хлеб, бочонки, в каких возят вино, а порой и воду, какие-то мешки.

— Что затеяли, что затеяли, ты смотри… — причитал Бивец. — Ведь правда осаду держать думают. Идём скорее, небесный, может, тебя мальчик послушает.

Подошли ближе, толстяк стал выкликать стражников по именам и в толстяке узнали дядьку Бивеца, пропустили и его, и Щегла, тут же сунули в руки по кружке с какой-то кашей, дали ложки. Засыпали вопросами:

— Что, дядька Бивец, теперь к нам, в Оружейную? Добро… Что там во дворце говорят? Крысу уже утопили в бочке, а? Широк что думает, что Кузнец-то думает? Теперь никакая осада не страшна, ребята! Только, слушайте, нужно ещё три мешка крупы и десяток бочонков с мясом, ха-хах… Чего ждать, расскажи, Бивец!

— Ох, плохо ребятки, плохо, — ответил толстяк, едва смолкли голоса. — Что вы тут затеяли? Не сносить вам голов, да и мне вместе с вами. Где Цветлан теперь? Ведите к нему.

Больше не спрашивали ни о чём, провели в тесную комнатушку башни с одним высоким стрельчатым окном. По стене — подставки с копьями, и бочки, без дела брошенный рожок. У другой стены, на большом сундуке в сапогах и малиновке, подложив седло под голову спал Цветлан.

Щегол хотел потрепать его по плечу, разбудить, но стражники тут же схватили его под локти:

— Ты, парень, не лезь, — сказали ровно, но с угрозой. — Дюжа Бивеца мы знаем, а ты кто такой? Стой рядышком и не дёргайся.

От шума Цветлан проснулся сам. Сел, спустил ноги с сундука, обвёл собрание полубезумными, распахнутыми глазами.

— Дядюшка, — сказал он. — Снишься мне, что ли?

— Нет, Цветлан, не снюсь, — тихо ответил Бивец. — Что же ты натворил, скажи?

— А что было делать? — тем же голосом ответил Цветлан, но после добавил с нарастающей злобой: — Что делать, скажи? Дать этой черни перевешать моих людей? Позволить крысе приказывать малиновкам? Лучше смерть в бою, дядюшка.

— Но с кем ты собрался биться? Широк велел вам сложить оружие, покинуть башню.

— Сколько воинов осталось у Великого Кузнеца? — сухо спросил Цветлан.

— Толпа собралась перед дворцом, она пойдёт с ним, если Широк поведёт их сюда.

— Сколько воинов, дядюшка? Я не боюсь толпы.

— Если не боишься, то почему ты здесь? Почему вы готовитесь к осаде в собственном городе?

Цветлан уронил голову и промолчал.

— Вчера я мог всё это остановить. Даже сегодня, если бы Широк встал на нашу сторону, я бы подавил мятеж, но теперь… я не знаю.

Щегол поймал на себе умоляющий взгляд толстяка, Бивец ждал помощи. Советник, он впервые растерялся и не знал сам, как поступить. Щегол кашлянул, Цветлан поднял глаза на него и впервые, кажется, заметил. Тогда Щегол сказал.

— Цветлан, стражникам придётся оставить Кузню.