На пороге и за ним

— Нет, ты послушай меня, книжник. Из всех глупцов, что жили в Тихойской земле, ты первый! Ибо даже те глупцы, что родились с дурной головой и скорбным разумом, и не понимали речи, даже они не полезли бы погибать, когда можно откупиться. И отомстить после, если подвернётся случай, а случай подворачивается всегда, ибо Охран справедлив.

Я замолчал и посмотрел на Суховея. Ему было совсем худо, но он не терял сознания. Судя по кривой усмешке, в которой изогнулись его пепельно-бледные губы, он даже слушал мою брехню. Потому, воодушевлённый, я продолжал:

— Думаю, не будь тебя, я сумел бы поладить с теми… гостями. Пусть бы, скажем, забирали меч, но уж мою красавицу-Черноногую я бы не отдал им! И то сказать! Бедная кобыла, она так любила меня! Ты помнишь, Суховей, как клала она голову мне на плечо и как тянулась губами за яблоком, когда я кормил её с ладони? Бедное животное, я предал твоё доверие! Пенногривый да простит меня, но если он рассердится, я с покорностью приму кару, и пусть лодка, что будет везти меня по морю, перевернётся, и я пойду ко дну, увлекаемый движением волн! Ты же едешь себе на собственной кобыле, и не знаешь печали, тогда как я вынужден выбирать между ослом и ишаком, что по недоразумению оказались так велики, что их принимают за коней!

Суховей фыркнул, будто рассмеялся, но закашлялся тут же, и дальше мы ехали молча. Видно, удар проломил грудину и сломал рёбра, но я перевязал его грудь рубахой, которую разорвал на полосы, и спеленал крепче, чем пеленают младенцев. Нужно было добраться до людей и жилья, и потому я усадил Суховея в седло и примотал его голени к стременам, а уздечку заставил привязать к руке. Я очень боялся, что книжник уснёт или забудется и выпадет из седла на горной дороге, но покуда страхи мои оставились страхами, и он держался в седле, и кони шли вперёд. Ещё утром, когда роса не совсем сошла с зелени лесов, а Солнце не поднялась на самую вышину, Суховей сказал мне больше губами, чем голосом, что на нашей дороге, если свернуть там, где в эту речку вливается другая, и отыскать пещеры, будет обитель невесть кого. Кого же, я не разобрал, как ни тщился. То ли лекарей, то ли книжников, словом, там было пристанище, в котором Суховей надеялся найти крышу и помощь, а если Смел не изощриться спасти его в этот раз лекарским искусством своих служителей, — то и последний приют.

Славны будьте все боги Тихойской земли, если нам и впрямь удастся найти спасение в этих пещерах, ибо Суховей не выдержит ещё дня пути, а другого жилья поблизости не сыскать. Кто знает, может, и есть где-то рядом кров и приют, но что за польза от них, когда не знаешь, ни где искать, ни куда брести, и не можешь сказать наперёд, отворят ли тебе двери, или прогонят прочь, спустив собак? Порой то, что неизвестно, всё равно что не существует. Я боялся одного, что жар уже затуманил разум Суховея до того, что дорога эта смешалась в его представлении с какой-то другой, и идём мы уже не по той дороге, что вьётся под копытами наших коней, но по дороге из видений распалённого болезнью и жаром разума.

Однако, к немалой радости моей, ближе к вечеру, когда удалось нам обогнуть очередной холм по широкой дуге его склона, впереди и понизу заблестела другой тонкой лентой речушка. Значит, отсюда нужно забирать направо и искать пещеры. Ещё раз я растолкал и пробудил от полудрёмы Суховея, и рассказал ему, где мы и куда собираемся идти. Он покивал, прохрипел что-то, но глаза его смотрели осмысленно, и, видит Ясноокая Зоре, я поверил ему, и мы повернули направо.

Ниже опустился край дальних холмов, и потому сиятельный лик Солнца, прятался за окоём с роскошной неторопливостью, позволяя востоку медленно лиловеть, густеть, и рождать сумерки, в которых уже предчувствовалась чернильная непроглядность ночи, которую и стерпеть можно единственно потому, что звёзды сверкают и блещут, даже в те дни, когда Светлоликий Месяц не светит с ночного небосклона.

Мы ехали теперь меж толстых стволов буков, и ветви шумели в вышине от мягкого дыхания Дувана, а тени путались под ногами, и мешались, и сливались, и становились неразличимы, но свет последних лучей Солнца, что совсем уже было скрылась за грядой холмов, пронизывал рощу насквозь, будто стрелы лучников. Кони брели, глухо стучали копыта, пели беззаботные птицы, и я не различал их голоса, как не различают голоса чужих детей, отчего они, обыкновенно, не становятся менее приятны. Тропинка спускалась всё ниже и ниже, от реки тянуло прохладой и свежим, влажным воздухом. Поневоле я замешкался, и кони, а теперь я в самом деле ехал одвуконь, ибо не бросать же было добытое в бою, замедлили шаг, потом и вовсе остановились, стали тянуться к траве и кустам, и тем самым — по-своему — они отдавали дань уважения прозрачности и красоте рощи.

— Что, Суховей? Скоро мы доберёмся до твоих пещер? — спросил я, и только тут заметил, что книжник мешком обвис в седле, голова его безвольно болталась правая рука будто указывала перстом на что-то важное под копытами кобылы. Сердце моё обмерло, я поспешил к нему.

В беспамятстве. Смел, яви же своё искусство, и исцели раны этого человека, ибо кто как не он служил тебе, о бог книжников и певцов? Не у строгой же Трели просить милости! Она, справедливая, явит её, но только когда тень просящего уже выпьет мёда Тёмного Князя, и все обиды станут для неё так же далеки, как далеки жители обратного берега от берегов Тихойской земли. И даже дальше.

Я бросил коней, залез вторым всадником, за спину Суховея, поднял, его растормошил, откупорил баклажку и протиснул горлышко между зубов. Кажется, он пришёл в себя, и держался хоть как-то, я же поспешил привязать коней, и разглядел… Молитвы мои были услышаны! Среди толстых стволов старых буков, вдали, я различил пещеры. Один холм нависал над другим и сбегал к реке, и там-то, в этом крутом, нависшем склоне зияли пещеры, и глаза врали мне, если не ограды огородов я видел кругом, и если не ворота закрывали вход в одну из пещер, как дно старой дубовой бочки, то не знаю, что!

Вперёд гнала меня надежда и обещание приюта. Я быстрым шагом, который едва не сбивался на бег направился к пещерам. Кобылу Суховея я вёл в поводу, тени пробегали по моему лицу, ветерок вдыхал в ноздри запахи влажной земли и коры. Вскоре я был на месте и стучал в деревянные ворота кулаками.

— Отворяйте, хозяева! Охран велит не гнать гостей, не гневи богов, кто там ни есть! Разбойники напали на нас дорогой, и моему спутнику нужен кров и уход! Откройте, ибо он служит самой Трели, и учёнее его нет во всей округе славных Осин, а Осины известны учёностью мужей своих! Отворяйте или...

Гулкие, умноженные жерлом пещеры многократно, удары мои в ворота разносились далеко и летели над рекой, и отдавались в ущелье. Брань моя и мольбы мешались вместе и сливались в единый поток, но долго не отворялись ворота, и я совсем было пал духом, пока, наконец, не послышалось шарканье шагов по ту сторону, и не приоткрылась калитка, которая открыла щель довольную для того лишь, чтобы протиснулось в неё лицо старика с длинными и редкими, совершенно белыми волосами, которые торчали у него и на темени, и из подборка, отчего он напоминал более всего неоперившегося ещё птенца, с которого слезает детский пух, а перья уже пробиваются, но редко, клочками, и безо всякого пока смысла. Нос старика был огромен и горбат, брови едва не на середину лба, худые щёки его ввалились, а губы крепко сжаты. В довершении всего, большие, заметные глаза его, полностью покрывали бельма — старик был слеп.

— Что кричишь? — тихо и строго спросил он.

Несколько мгновений я не знал, что ответить, и только разглядывал его, потому что, истину говорю, раньше никого подобного мне встречать не доводилось. Облик его дополнялся длинной, до пят, рубахой небелёного льна и запахом каких-то трав, какими натирают обыкновенно покойников перед тем, как возложить на костёр и отпустить душу вместе с дымом к небесам, чтобы отбить запах мёртвого мяса, и не отвлекать родичей от их горя скорбной правдой жизни.

— Мне нужна помощь, старик. Ты видишь, со мной спутник. Он книжник и добрый человек. Разбойники напали на нас дорогой, и случилось так, что лошадь потоптала его. Тряска от езды и жар дневного солнца погубят его верней ножа. Пусти нас, дай приют и кров, помоги выходить моего товарища, и я отблагодарю тебя старик! У меня есть серебро. Охраном тебя заклинаю, не гони.

Старик поморщился, и лицо его сделалось таковым, будто он хотел сплюнуть.

— Знаешь ли ты, дурак, куда пришёл и в какие ворота стучишься? — он помедлил, но я не отвечал. — Знаешь ли ты, что за помощь ты здесь найдёшь?

Вдруг он воскликнул неожиданно громко и даже тряхнул головой, так что белёсые перья его заколыхались:

— Не знаешь! Потому ступай своей дорогой и не тревожь мой покой.

Я разозлился, и кровь моя вскипела, как вода в котелке — я не позволил ему захлопнуть свою калитку.

— Имей сердце, старик! Так ли многого я прошу? Одну лишь крышу над головой и постель для больного! Кто ты такой, чтобы отказывать тому, кто стоит на пороге смерти? Может, Тёмный Князь, уже велел приготовить мёд, а ты гонишь странника — так бойся же гнева богов, если не дашь ему умереть в покое и примирении! Но, чем не шутит проказник Смел, может, раны его залечатся, и тогда...

Старик будто бы внял моим словам, он открыл калитку, сперва как-то высунулся весь, а после ступил несколько шагов за порог.

— А ну, покажи мне его! Видишь, я слеп! Возложи мою длань на его чело.

— Он на коне, старик. Слышишь, конь фыркает? Я привязал его к седлу, и вёз так, чтобы не тревожить ран.

Старик презрительно хмыкнул и долго молчал. Наконец, будто поборов себя, он молвил:

— Подведи к нему, вложи его длань в мою.

Я сделал, как он сказал. Ладонь Суховея была холодна, влага липкого пота покрывала её, ладонь же старика была сухой, тёплой и на удивление твёрдой. Старик стоял, держал в свой руке ладонь Суховея и молчал. Молчанье длилось довольно долго, чтобы в мыслях своих, я вновь проклял людское жестокосердие, и призвал Охрана в свидетели беззакония, что творится между людьми, но тут старик сказал:

— Пусть войдёт, я дозволяю ему.

— Наконец! Твою доброту да не оставят боги без награды! Но что надеяться на богов? Я сам отблагодарю тебя. Теперь же отойди, мне нужно отвязать его и спустить с седла.

С трудом, ибо руки мои устали, а пальцы не слушались, я распустил узлы, и снял с седла Суховея, который свалился безвольно в мои руки. Его мучал сильный жар, дышал он быстро и неглубоко, по лубу катился пот, но книжник был в сознании. Пока я нёс его на руках к порогу он вытянул руку и обхватил мою шею, и приподнялся, и приблизил губы к моему уху:

— Делай так, как он говорит, — шептал он. — Что ни… прикажет — всё делай. У меня жар… Но разум мой трезв… верь мне, Жданка...

Я верил, что мне оставалось. Суховей был довольно тяжёл, и я боялся запнуться и упасть, и уронить его на камни, и тем погубить вовсе. Но ворота были совсем близко. Мне пришлось, — видел бы Смел мои проделки! — изловчиться и подцепить одной ногою калитку, которую успел захлопнуть расшалившийся ветер. Калитка взвизгнула ржавыми петлями, и таким же голосом, как она, закричал вдруг старик:

— Не смей заходить! Порога не переступай!

Я выдохнул, стараясь унять злобу, ибо старые люди слабы становятся разумом и для того, чтобы говорить с ними, надобно терпение:

— Ты помнишь, старик, что впустил меня и дал кров? Мой друг ранен, и ему нужен кров...

— Лжец! — закричал старик, и голос его сорвался на птичий крик. — Никогда я не предлагал тебе крова!

— Ты же сам, старик...

— Спутнику твоему, чью длань я держал в своей, я дозволил войти — и только! Слышишь ли? Убирайся с моего порога, а он пусть идёт, я дам ему и кров, и приют.

— Да не лишился ли ты ума вовсе? Ты слеп и стар, и самому тебе надобна помощь. Как ты поможешь моему товарищу, если он не может идти сам? Я останусь с ним, покуда боги не решат его судьбу, и отблагодарю тебя, старик, и когда я уйду, ты не станешь беднее, чем ты есть теперь.

Но старик не унимался:

— Прочь, прочь от порога! Не тебя я звал!

Руки мои начинали тяжелеть и дрожать, я не мог держать Суховея долго, а сам книжник шептал на ухо:

— Повинуйся ему во… делай… как говорит.

И я покорился безумию, что окружило меня. С великой острожностью я поставил Суховея на ноги, и ждал, пока он не сделал, качаясь, несколько шагов и не растворился в гулкой темноте его пещеры. Я не видел его вовсе, но слышал быстрое, неспокойное дыхание и медленные шаги, что шаркали по каменному полу.

Я вслушивался и всматривался в темноту, и вздрогнул, когда плеча моего коснулась рука:

— Ты подаришь мне коня, — милостиво известил меня старик, и белые волосы, редкие и длинные качались на его голове и напоминали перья.

— Хоть двух, старик, забирай. Я богаче, чем ты думал.

Он пожевал губами, причмокнул, пожевал ещё и сказал:

— Тогда ты подаришь мне двух коней. А себе возьмёшь того, кого звал ишаком.

— Всех дурных коней зовут ишаками, старик. Но будь по-твоему.

И я вложил в его сухую ладонь поводья кобылы Суховея, а после и другого коня, которого звал Ослом. Сам же взобрался на Ишака, и поехал прочь. Я не оборачивался и не думал, ибо произошедшее превысило меру, и думать я не мог. Сумерки уже совсем почти превратились в ночь, тяжёлые и значительные тени буков скользили мимо, ветер пел в вышине, и я сам не заметил, как пустил коня намётом, и хотя конь был дурной, и ночь тёмным саваном укрыла землю, склоны холмов круты, корни и камни многочисленны, но ни я, ни Ишак не сломали шею, и на то была воля богов.

Мне, и мне одному, идти теперь в гору. Я слушал ночь, и слёзы текли по моему лицу.