Великий кузнец

— Я готов служить тебе и Гнезду со всем жаром, на которое только способно моё сердце, пока бьётся оно! — вымолвил Щегол, и речь его оттого сделалась необыкновенно цветистой, что он уже давно на разные лады мысленно повторял эту клятву верности, ожидая, когда сочтут его, наконец, достойным, и поручат такое дело, которое станет подвигом, и Соловей воспоёт его в одной из многочисленных песен, как воспевает он великие деяния Ворона и Ястреба, не забывая, впрочем, и себя.

— Это хорошо, мальчик, это хорошо… — задумчиво ответила Сова, и ещё десяток шагов они прошли молча, ступая между разросшихся кустов сирени по дорожке, усыпанной мелким белым камнем, гладким и ровным, как морская галька, ибо сотни лет такие же точно шаги ступали по нему.

— Я слишком давно оставила Кузню, Щеглёнок. За этот срок города меняются так, что их не узнать. Той Кузни, где родилась я, уже нет. Нет тех кузнечников, которых я знала. Соловей зорко следит за всем вокруг, но его глаз не хватает на всё. Тем более, ты знаешь сам, он всё чаще уходит в земли за северными степями. Кто скажет, чем он занят там, когда нужен нам здесь? Более того, к кузнечникам он спускается как вечный к смертным, и явление его подобно празднику, правители Кузни устраивают пиры в его честь, и велят гражданам веселиться. Он собирает вкруг себя певцов и мыслителей… Хочешь ли знать, Щеглёнок, что мыслители эти додумались теперь до того, что всё сущее, считая и вечных, состоит из частиц огня и камня, как дома сложены из кирпичей? Этим занят Соловей! Что я слышу от него, когда он возвращается в Гнездо? Новые песни и новые глупости мудрецов!.. Но не будь его, до моих ушей не доходило бы и этого. Мы слепы в своём Гнезде, Щеглёнок. Я хочу, чтобы ты отправился туда, в Кузню, жил бы там не как вечный, а как горожанин из горожан, слушал бы, что происходит там, о чём говорят в Кузне, какие опасности и возможности скрываются за их беседами… Мне нужны глаза и уши среди народа, что так близко к нам!

— Я готов, Сова!

—… и может быть, — продолжала она, — со временем, ты будешь править Кузней… Что может быть лучше для народа, — голос её чуть затуманился, — чем мудрый правитель, который ведёт его через века, будто корабль через волны? Конец глупым распрям и мелкой возне вельмож за первенство, конец восстаниям… Не будут больше певцы Кузни нашёптывать правителям о сладости и счастье, что ждали бы их в Гнезде. В вечном и верном союзе мы окажемся неприступной крепостью для любых врагов.

Тут Сова будто опомнилась, и как бы вздрогнула, опущенная голова встрепенулась, распахнулись глаза:

— Нам уже пора спешить. Чувствую, что гости поднимаются в Гнездо. Скорей же!

Сова, неловкая в мечтательной прогулке по саду, переменилась мигом, едва лишь перед ней возникла цель. Теперь она являла собой совсем картину столько отличную, что не заметить перемены Щегол не мог. Походка её сделалась стремительной, движения уверенными, голос чётким. Она не спрашивала уже о согласии, она отдавала распоряжения:

— Отправишься с ними сегодня же, они не пробудут долго в Гнезде — нечего. Постарайся сдружиться с теми, кого сейчас увидишь — они влиятельны в Кузне, многое знают, и будут полезны. Тебя будет навещать Соловей, рассказывай ему всё, что узнаешь. Знай, что запас росы ты получить не сможешь. Потому, во-первых, что держать его в Кузне всё равно, что порох у печи, во-вторых же, потому, что запас мне необходим для исследований. Суть их тебе лучше сейчас не знать — помешает твоей задаче.

Она была куда ниже его ростом, и Щегол никак не мог приноровиться к её новой походке и иначе звучащему голосу. Ему приходить то забегать вперёд на своих длинных ногах, то, напротив, замедлять шаг, отставая. При том, желая уловить каждое слово Совы, он старался склониться ближе к ней. Наверняка эти двое являли собой зрелище весьма потешное, и Ястреб, который обещал быть в саду, мог бы вволю посмеяться над ним, но сад был велик, и Ястреб угрюмо скучал у озерка, поросшего по берегам ивами. Тропинка петляла, змеёй извивалась, проводя сквозь густые кусты сирени и стремясь назад, к ручью, где успокоилась бы и побежала ровно, без прихотей, выводя из сада под журчанье и переливы своего вечного спутника. Наряд Щегла сверкал сквозь ветви малиновыми пятнами и золотыми искрами, неожиданным мазком белого плаща, нестерпимым от яркого солнца блеском пряжки на сапоге. Он, вился вокруг блёклой Совы, которая сделалась некрасива оттого, что брови её сошлись к переносице, глаза сузились, заострился нос, поджались губы, приподнялся подбородок, словом, лицо её приняло выражение решительности. Он едва ли не кружился, приплясывая, как шмель над клевером, и ей не могло не нравится это восторженное внимание племянника, чьё лицо, полное свежестью и дыханием юности, можно было уподобить рассвету, если бы восход солнца с той же силой мог будить в душе Совы желания, осуществление которых было в равной степени манящим и пугающим.

Тропинка вела их, никем не замеченных, прочь из сада, вдоль ручья, и дальше, круто поднимаясь в гору, где не было уже защиты деревьев и ветер гулял над открытым местом так, что белый, лёгкий, щегольской плащ Щегла метался, путался в ногах, а то рвался вперёд и едва не бросался в лицо. На ветру стало, к тому же, довольно холодно.

Взлетели по мраморному изгибу лестницы, прошли чередой знакомых комнат и вновь очутились на продуваемой разгулявшимся ветром площадке. Сегодня Сове вздумалось украсить её так: на розовом мраморе плит багровым пятном темнел ковёр, в чьём ворсе ступни утопали едва не по щиколотку. Вкруг площадки, отделяя её от прозрачно-синей небесной бездны, плескались на ветру малиновые знамёна. Каждое из них было украшено белым вороном, расправившим крылья. На площадке собрались вечные. Лебедь, закутанная в белоснежный песцовый мех полулежала, поджав ноги, на подушках, у стены. По вечной любви своей к вызову, Иволга, повисла между двумя знамёнами, ухватившись за древки, голые пятки её были на самом краю площадки. Она смеялась от того, что пропасть небесной бездны открывалась под нею, и глаза не видели ничего, кроме сини, редких облаков да туманной дымки внизу. Щеглу хотелось и любоваться ею, и схватить немедленно, увлечь прочь от зияющей пустоты.

— Вот как думаешь, Щегол, мысль мне пришла, а сам не знаю, — прогудел вдруг Глухарь над самым ухом Щегла, — а не был бы наш Ворон совсем седым, что же? И на знамёнах был бы чёрным?

Щегол от неожиданности вздрогнул, открыл было рот ответить, но тут Сова сказала: "Летят!" — и Щегол увидел упряжку. Воронёным железом шлемов отливали головы и тела, радужный блеск мерцал в дрожащем воздухе — это бились прозрачные крылья. Шестёрка небесных коней, хищных стрекоз, в одной упряжке неслась к ним из глубокой синевы. Она быстро летела, возок сверкал каплей расплавленного железа, возница правил, стоя на облучке; ноги его были полусогнуты и будто готовы к прыжку, руки сжимали натянутые вожжи, огромные, в половину лица, глаза сверкали солнечным светом, и оттого он сам делался похож на лупоглазую стрекозу. Вот уж подлетели совсем близко, взметнулись над площадкой, покружились над нею, и тут возница окриком заставил стрекоз повиснуть в воздухе, как умеют они, выслеживая себе добычу в жаркий день над заросшим прудом. Повиснув на постромках, медленно опускалась вниз капля возка. Вытянутая вверх рука возницы по-прежнему сжимала вожжи, и глаза его всё так же сверкали, но было уже видно, что это не глаза вовсе, а очки кожанного лётного шлема. Возок, мягко спружинив, опустился на мрамор, возница стоял на нём, победителем на груди поверженного великана. Он помахал нам свободной рукою в рукавице, крикнул знакомым голосом: "Привет, вечные! Долгой жизни!" — и прыгнул, не выпуская вожжей. Привычные к таким его проделкам стрекозы тяжело и устало погудели, и расселись, одна за другой по шесткам знамён, сложили усталые крылья, перебирали за какой-то надобностью и в одном им известном порядке длинными и тонкими ногами. Иволга прыткой девчонкой подскочила к одной из стрекоз и дёрнула за ногу — та взвилась, потрещала крыльями, покружила, и села на шесток подальше от разбойницы.

Возница отдал вожжи Глухарю, и тот прогудел что-то вроде: "Одного не пойму никак — как же они у тебя не путаются?", но вопрос его остался без ответа. Стянув кожанные рукавицы на меховой подбивке, расстегнув такую же куртку со множеством ремешков и пряжек, стащив очкастый шлем с ослепительно горящих на солнце пшеничных кудрей, перед вечными предстал Соловей. Голубые глаза его смеялись, улыбка блестела рядом ровных зубов, весь он являл собою радость встречи и торжество жизни. Разумеется, мало кто заметил, как отворив дверцы в гладком боку, неловко выбирались из перевёрнутого возка кузнечники.

— Вечные, я привёз вам гостей! Поите их вином, расспрашивайте обо всякой безделице, только не увлекайтесь слишком, а то они захотят остаться.

Соловей потянулся, поднявшись на цыпочки, покрутил руками, разнимая плечи и отправился вглубь дворца:

— Милый мой, неси вина! — донёсся оттуда его звонкий голос.

Кузнечники, тем временем, успели выбраться из плена крохотного возка. Дивно было, как все они там уместились — высокий, очень худой старик с копной пепельно-седых волос, совершенно растрепавшихся дорогой. Из-под его кустистых, тоже седых, бровей, смотрел острый взгляд чёрных глаз. И сам он был весь в чёрном: чёрная куртка со множеством серебряных перевитых верёвочек, чёрные же порты и сапоги с тонким серебряным тиснением. Его тяжёлая, костлявая рука с длинными пальцами опиралась на трость. Справа от него стоял, отдуваясь, толстяк с блестящей лысиной во всю голову (впрочем, он поспешил натянуть мягкую серую шапочку, которая едва-едва прикрывала его большой, круглый череп). Одет он был проще, в рубаху, портки и босовки, серые, как и его шапочка, зато живот его обхватывал ярко-жёлтый кушак, завязанный на боку в изящный узел. Слева же от старика, к некоторому удивлению Щегла, испуганно стояла, обхватив руками свой тонкий стан, девушка. Как и старик, она была вся в чёрном, но ни следа серебренного шитья не было в её длинном, до полу, платье.

Едва сверлящий глазами Глухаря старик понял, что тот на него смотрит, он глубоко поклонился, а спутники его упали ниц.

— Вечные рады видеть вас гостями в Гнезде, — молвила Сова. — Поднимитесь же.

Девушка поднялась, старик распрямился (стало видно, что лицо его, сделалось красным и жилы вспухли на висках), с трудом вскарабкался на ноги толстяк.

— Дозволено ли мне говорить? — осведомился старик. Голос его оказался глубоким и низким.

— Говори, — ответила Сова.

— Я — великий кузнец Кузни, вечные, Широк Седой. Со мною лучший наш полководец, искуснейший воин, Дюж Бивец, и моя юная дочь, которой я не сумел отказать в её просьбе, и вот она, как и я, здесь, вечные, пред вашими ликами.

— Мы рады приветствовать тебя, Широк, твоего полководца и твою дочь, — отозвалась Сова.

Щегол понял, отчего Сова просила Ястреба не встречать гостей. Что сказал бы он при виде этого толстяка, названного искуснейшим воином? Что-то такое, пожалуй: "Перед тем как зажарить гуся, его хорошо бы откормить, наверное поэтому твои противники, толстяк, всё ещё жалеют тебя!" Толстяк бы тогда раскраснелся и запыхтел, побагровел бы седой старик, и говорил бы дальше, учтиво улыбаясь, и шипя сквозь зубы. Нет, Сова верно поступила, что отправила Ястреба в сад.

— Могу ли я принести вам дары нашей земли, сколь бы скудны они ни были?

— Ты можешь, — ответила Сова.

Старик кивнул, и толстяк поторопился к возку, залез в его нутро по пояс, долго возился, но вытянул, наконец, ларец. Ларец он, пыхтя, поставил, у ног Совы, и отворил крышку.

— Что там, Совушка? — в первый раз подала голос Лебедь.

Сова подняла взгляд на старика, и тот ответил:

— Там золото, которое дорого ценится в разных землях, там самоцветные камни, которые радуют глаз и ценятся ещё дороже, там жемчуг, подаренный морем.

Толстяк, тем временем, поставил к ногам Совы другой ларец и отворил его. Там был синий порошок.

— Это краситель, каким красят ткани в небесно-синий и в небесно-чёрный, он ценится высоко в разных землях.

Толстяк продолжал доставать ларцы, и старик называл то благовония, то пряности, наконец толстяк с низким поклоном приподнёс тонкой работы золотую птицу.

— Это соловей, — объявил старик. — Если завести его пружину и тронуть за перья, он запоёт. Покажи, милая, — обратился он к дочери.

Девушка взяла птаху в свои ладони, покрутила что-то, чего-то коснулась, и золотой соловей будто ожил, вращая головой, насвистывая песню и шевеля крыльями, так что все пёрышки его топорщились, а после приглаживались снова.

— Смею ли я просить вашей помощи, вечные? Враг идёт на Кузню, и у нас не хватит сил дать ему отпор.