Осиновый князь

— Отпустим её, а?

Голос был шепелявый, неловкий, я даже не сразу узнал его, а после догадался — это Вёртка. Да, Рыжий, по моей вине у тебя до конца дней будет такой голос, а крепкозубая улыбка не досчитается двух зубов, — и, видит Ясноокая Зоре, ибо от её глаз не скроется ничего, что ни творилось бы на земле и на небе, я не хотел. Малька лежала посередине поляны. Зоре широко раскинулась над лесом, багряные и косые, её лучи пронизывали рощу, ветви, листья и стволы сменили цвет и отливали тёмной медью, в воздухе пахло прохладой, от земли поднималась сырость. Кровь на Мальке загустела и потемнела, от жара её тела и от солнечного тепла, она испарялась, и надо всей рощей висел сильный запах, кисловатый и тошнотворный, он медленно плыл в воздухе, мешался с тёплыми запахами земли и нагретой коры, доводил до безумия. Малька сперва боялась пошевелиться, она стояла посреди поляны неподвижно, только дрожала и ещё дышала, мелко, еле заметно. Но усталость стала брать своё, и она уже то переступала с ноги на ногу, то украдкой бросала в мою сторону короткие взгляды, и снова отворачивалась туда, к лесу, откуда должна была появиться тварь. После она присела, а там и вовсе легла на бок, сжалась, притянула колени к груди. Видно было, что верёвка ей мешает, что ей стыдна нагота, что колкая, сухая трава неприятна коже, и, хуже всего, на всякий шорох, на каждый звук — срывалась ли птица с ветки, трещал ли дятел, падал ли сучок, на всё, она встревоженно поднимала голову и долго всматривалась в глубину леса. Но когда Краснощёкая Солнце спускалась к своему закату, и косые её лучи заливали поляну теплом и светом, началась новая напасть. Муравьи разведали дорогу к пролитым лужам крови. Я не видел, как они суетились и сновали многими дорожками караванов, как таскали пропитанную питательной жидкостью землю, но разве сложно было представить? Они донимали Мальку, я видел, как она стряхивает их, пытается избавиться от мелких, настырных разбойников, которые заползали на ступни, ползли по голеням, скусывая запёкшуюся кровь, поднимались и выше — запах притягивал их. Если сначала Малька стряхивала муравьёв, переступала с ноги на ногу, дёргалась от каждого укуса или щекотливого шевеления мелкого существа, то после устала сопротивляться, и лежала неподвижно, пока дневная жара не стала спадать, и муравьиная суета не сошла на нет.

А Рыжему Вёртке никто не ответил. Так и остался его вопрос висеть в воздухе. Мы не говорили с тех пор, как я привязал Мальку вместо овцы, речь казалась оскорбительной и невозможной, мы ждали. Не знаю, что там творилось на душе вислоусого Прынича, уж больно спокоен был старик, а Жилич, я видел по его лицу, тешил себя похотливыми мыслями. Мелкие его глаза обегали Мальку с головы до ног, набухли жилы на висках и лбу. Я убью его, когда Охран предоставит такой случай, а Охран милостив и справедлив, потому нужно только ждать.

Я запрещал себе думать о том, что Мальку можно отпустить. Нельзя. Нет. Если боги требуют жертвы, они в своём праве, не смертным перечить им. Если они вложили в уста Прынича свою волю, а следом послали сюда Мальку, то пусть. Пусть они вкушают страдания смертной женщины, пусть видят, как беззащитна она перед их гневом, и пусть они, наконец, спустят на неё тварь, которую Сова, которая звалась среди людей Трелью, признала своей. Боги Тихойской земли, вы жестоки, но справедливы! Вы не будете гневаться, если я отниму у вас то, что вы уже сочли своим. Не того ли ради вливала мне в кровь по тонкой и прозрачной жиле вместо красной крови, белую кровь Многомудрая Трель? Я сумею победить тварь, значит и Малька будет жить, как бы ни скалились ветви деревьев, как бы ни пылало красным жаром вожделения небо, как бы ни ласкал её похотливый Дуван, нужно терпеть. А иначе — всё зря. Зря наш поход к богам, зря, напрасно проломлена грудь Суховея, зря погиб в дозоре Грозка, и зря дичью, приманкой, жертвенной овцой в испуганном и тяжёлом полусне, в забытьи, лежит на сухой траве позднего лета моя Малька.

Шло время, в воздухе нагретом свистели и перекликивались птицы, сгущались сумерки, веяло долгожданной прохладой, и тут послышался хруст веток, всхлипывания, всхрапывания — оттуда, из-под сени леса, приближался крупный зверь. Мы переглянулись. Я услышал два лёгких щелчка — это Прынич натянул тетиву. Скользнул со змеиным шелестом меч из ножен Вёртки, и я обнажил свой. Мы были готовы, зверь ломился скозь подлесок, будто не разбирал дороги, он тяжело, натужно, со свистом, дышал и похрапывал, скачками приближался к поляне, и кровь уже стучала в моих висках, ноги напружинились и были готовы к прыжку. И вот, в разреженном, сумеречном воздухе, когда ни Солнце, ни Зоре, ни Месяц, ни звёзды не освещают небо, когда серая мгла лоскутами и обрывками повисает на ветвях и колышется лёгким ветром, когда изменяют глаза и обостряется слух, когда просыпаются волки, — в сумеречный час зверь выскочил на поляну. Крупный, чёрный, мощный, он нёсся вперёд — ещё чуть, и свалился бы в волчью яму. Вёртка дёрнулся вскочить и бежать к Мальке, но я сжал руку на его плече, и он остался недвижим. Зверь остановился, он настороженно поводил крупной головой, будто вросшей в плечи, слышно было его дыхание.

Будто лопнула натянутая жила, хлестнула тетива, коротким свистом пронеслась стрела и увязла в чёрной плоти твари. Зверь взвизгнул, побежал, но не прямо, а кругами, петлями, и они делались всё меньше, пока он не свалился.

Я осторожно подошёл, и волчья яма осталась за моей спиной. О, боги Тихойской земли, можно ли представить лучший исход? Тварь умирала. Чёрная кровь сочилась из раны, где застряла длинная, тяжёлая стрела. Покрытый густой и короткой шерстью бок судорожно поднимался, и тут же падал. Ощеренный загривок и короткие ноги, рыло, клыки, что торчали вперёд двумя крюками.

— Это вепрь! — крикнул я. — Ты подстрелил свинью, Прынич.

Я присел рядом с убитым вепрем, но живым ещё вепрем, чтобы лучше рассмотреть его. Это был крупный, мощный, старый зверь, он мог мы задрать человека, но чем дольше я всматривался в него, тем меньше мог поверить, что именно он убил Грозку. Грозка был сильным и умелым воином, он был конным и при мече, как кабан мог погубить его? Как мог испугать Бражку до полусмерти?

— Жданка… — тихо позвала меня Малька, но я не ответил, я не мог оторваться от этих маленького, чёрного кабаньего глаза, который косил на меня и редко моргал.

И вот тогда я услышал дыхание за спиной. Не столько услышал даже, сколько почувствовал. Я медленно встал и повернулся, чтобы увидеть то, что искал так давно и страстно. О, боги Тихойской земли, это была стохийская тварь. От неё улепетывал навстречу быстрой смерти павший вепрь, и, да не осудит Зыркан, я тоже побежал бы, если бы месть не обязывала меня сражаться.

Тварь была бледной, почти белой. Шерсти на ней не было вовсе, а шкура собиралась неловкими складками. Поднимались от дыхания рёбра, и видно было, что тварь худа, а тело её покрыто язвами. Она пахла, как пахнет гнилое мясо, болезнь жрала её, или сама она явилась в край Стоха воплощением болезни и гибели. Запах был столь резок, что на моих глазах выступили слёзы. Я не знаю, как мог я не почувствовать его сразу — верно, слишком сильно въелась в мои ноздри разлитая по поляне кровь, которая повисла в воздухе тяжёлым дурманом. Холка твари была не ниже моей груди, вытянутая голова опущена к земле, исподлобья на меня смотрели тёмные, гноящиеся глаза. На длинных лапах видны были крепкие, чёрные когти. В растерянности я отступил. Тварь же шагнула ко мне, и взгляд её глаз не отрывался от моих. Я слышал повизгивание лебёдки и стрёкот шестерён — Прынич возился с самострелом. Видел, что зверь вот-вот бросится, и приготовился отскочить в сторону и рубануть мечом — если бы он подмял меня под себя, то уж загряз бы наверняка. Я ждал прыжка, я смотрел в глаза смерти, ибо, истину говорю, лучше смотреть ей в глаза, чем быть настигнутым со спины. Мы стояли друг против друга, недвижны и напряжены, в короткий миг успел заметить, как вздулись мышцы на спине и лапах твари, но тут раздался громкий крик:

— Эй, ты! Шсюда давай, штаташилище! Сюда! Шсюда!

Кричал Вёртко, я бросил на него быстрый взгляд, и разгадал его замысел; голая, бледная тварь, по чьей шкуре шли смердящие язвы, тоже мотнула головой в сторону обидчика, но вряд ли и она разгадала его мысли. Снова зверь уставился в мои глаза, а я — в его, будто мы условились играть в гляделки. Он мягко шагнул вперёд, я чуть отступил. Но Вёртка продолжал кричать, и вслед за криками камни и ветки летели в тварь, и некоторые удары, видно, причинили ей боль — она дёрнулась всей шкурой, скособочилась, рыкнула, утробно и глухо, и прыгнула. Не на меня, а туда, где стоял Вёртка, прямо в волчью яму. Ветви настила громко зашумели и рухнули под её весом, обезумевшая тварь скребла лапами и рвалась вверх — ей случилось прыгнуть так, что передние лапы встали на твёрдую земли, а задние грузно провалились вниз, но она не желала падать, скребла, тянулась, и медленно поднималась. Медленно, будто в дурном, вязком сне, она лезла вверх, Светлоликий Месяц уже лил свой свет, и в его бледных лучах, нестерпимо медленно тварь поднималась вверх, но я понимал, что не успею обежать ловушку, и встретить её на той стороне, а Вёртко стоял, будто заворожённый. Тварь лезла и лезла, а он стоял неподвижно, Месяц лил свет и тихо стрекотала лебёдка самострела.

Я хотел крикнуть, но вместо того почти прошипел:

— Вёртка!

Он будто очнулся, нашёл меня глазами, кивнул, и с размаху пнул сапогом морду твари, которая уже почти вытянула себя из ямы. Если бы он ударил мечом, всё и обошлось бы, может, но он только пнул её, пусть и сильно. Тварь взрыкнула, обозлились, дёрнулась, напряглась, и выбросила своё худое, бледное тело вперёд, Вёртка в испуге шагнул назад, но оступился, и упал, а тварь медленно шла вперёд, и пасть её уже нависала над грудью Вёртки. Я не мог больше ждать, и бросился по долгой дуге в обход ловушки. Ветви деревьев плясали перед моими глазами, в ушах стучала кровь, я слышал свист собственного дыхания, храп твари, бормотанье Прынича. Я чуть не споткнулся о тушу вепря, но вовремя заметил его чёрный бок. Когда я готов был с обнажённым мечом встретить стохийскую тварь, я увидел с ужасом, что она склонилась над Малькой. Сперва я не понял, что происходит, но после разглядел, что Малька замерла, застыла в испуге, перестала дышать и мелко дрожит, но жива, а тварь, будто редкое лакомство, слизывает с неё овечью кровь. Я боялся подойти, боялся ударить, испугать тварь, чтобы от своего страшного лакомства не перешла она к другому пиршеству, которое Мальке уже не пережить. Что с Вёрткой? Ничего, живой, сидит на краю ямы, головой трясёт. Почему Прынич не стреляет? Я попытался найти его, разглядеть в его убежище, скрытом ветвями и темнотой, но тщетно — я остался один на один со стохийской тварью. И тогда я решился, я приноровился, и прыгнул, целя мечом ей промеж лопаток.

Ночь была хороша. Дуван гулял, дул и беззаботно резвился, перемигивались звёзды, рогатая ладья Месяца купалась в небесных волнах, свистал соловей, и я слышал его песню, и радовался ей. Отчего не радоваться было, ели всё позади, и отрезанная голова стохийской твари лежит в корзине вместо хлеба, мёда и сыра, которые принесла нам Малька, а сама Малька идёт рядом со мною, испуганная, но живая, и на плечах её мой тёплый, шерстяной плащ, и даже Вёртка шагает позади, и его шаги сливаются с нашими.

Славная ночь, и конец всему. Хватит вмешательства богов в жизнь Осин, довольно. Заживём, как прежде. Если Прынич говорит, что стохийская тварь — это медведь, чья шерсть повылезла из-за болезни, и от неё же прибавилось сил и злости, то пусть и будет медведем, оставим, забудем, как забывают дети страшный сон.

Прынич оставался со своим самострелом, Жиличу я велел быть при нём и помочь старику, если придут волки, даром, что толстяк только пыхтел и вжимался в землю, когда показалась на поляне стохийская тварь. Пусть хоть волков не испугается. А испугается, так пусть его съедят первым.

Мы уже подходили к воротам Осин, и от мирно спящего города тянуло запахом еды, очагов и дома. Всю дорогу я пытался развеселить вздорными глупостями мою милую Мальку, но она шля рядом молча, и только куталась в плащ, пока, наконец, я не сдался, и не решил, что несколько ночей хорошего сна вылечат её испуг лучше любого лекарства. Мы шли и шли, и тут я заприметил, на знакомой дороге, среди знакомых маслин, осин и буков, незнакомого путника. Он брёл, опираясь на посошок, и не спешил никуда. Мы поровнялись с ним:

— Куда идёшь, путник? — спросил я.

— В Осины. Надеюсь найти приют на день или два.

— Пойдём же скорее, ибо и я иду туда, и несу добрую весть в этой большой корзине! Пойдём, путник, нам откроют ворота, стража разбудит город, праздник несу я в этой корзине.

— Что же пойдём, — отвечал путник сухим, стёртым голосом, и мы поспешили к Осинам.

— Кого несёт? — окликнул нас стражник, в ответ на стук в ворота. К моему удивлению, вместо меня ответил мой спутник:

— Открой ворота, стражник, и впусти тех, кто стоит за ними, ибо, говорю тебе, это я, Суховей, который вернулся из-за порога, и Жданка, который несёт в корзине голову твари Стоха, и Малька, его жена, и воин Вёртка, и если не откроешь ты, стражник, ворота, и не назовёшь Жданку князем Осин, то ишак тебе отец, а мать твоя — русалка. Отворяй ворота и бей в колокол, стражник, праздник пришёл в город!

Верно, свет утренних сумерек был слаб и тускл — я посмотрел в лицо путника, и не узнал Суховея.