Осиное гнездо

— Не заблудимся? — тихо спросил Вёртка.

Прохладная ночь была полна движения, звуков и запахов. После долгих дождей пахло сырой землёй и прелыми листьями. Шарахнулся в сторону при виде коней долговязый лось, с рогами как две ладони, которые собрали пальцами вверх и приставили к носатой голове; качались ветви бузины, ивы тянулись и тянулись, как ряд плакальщиц, чьи волосы посыпаны пеплом горя, и будто даже слышен был плач. Волки? Горные волки грызут рёбра оленя, слышен хруст, и запах смерти разлит в воздухе так, как если бы чарку с парной воловьей кровью поднесли к самому носу, дали пригубить. С таким же хрустом ломались и дробились рёбра Грозки, под жерновами челюстей твари Стоха, бледного создания, чьё голое тело сплошь покрыто язвами, а кожа свисает лоскутами, будто сама проказа ожила в ночном свете Ясноликого Месяца искупалась в его серебре и обожглась, нечистая. Я слышал, вой и хруст — нет, не оленя задрали волки, моего брата! Весёлый бородач, воин, его рёбра снова трещат и ломаются. Теперь я успею спасти! Я дёрнул поводья, конь развернулся на всём ходу и бросился в чащу, слепой, как и я. Стволы неслись мимо как тени, ветви ломались и хлестали по лицу, я проглатывал боль, как глотают кровь разбитых губ, как глотают слёзы. Ишак испуганно заржал — кругом бурелом. Я пришпорил, и он присел как перед прыжком.

— Стой! Стой!.. Жданка, куда ты?! Стой! Назад! — донеслось до моих ушей.

— Стой, стой, совсем ополоумел, истину говорю, — уже тише приговаривал он, — стой, куда же тебя понесло, сбереги Охран от нечисти, что стряслось?

Он не ждал ответа, но ловил удила Ишака. Поймал, наконец. Двум всадникам нелегко развернуться в теснине чащи. Сам я едва мог дышать — злость и ужас сковали рёбра, деревья будто наступали и сжимали всё плотнее ряды стройных стволов. Вёртка вывел нас обратно на тропу. Под копытами снова захрустел мелкий камень.

— Нет, — тихо сказал я.

— Что — нет, Жданка? — осторожно спросил он.

— Мы не заблудимся.

Вёртка устало и тихо рассмеялся.

— Слезай, — велел он. — Хватит. Перекусим и отдышимся, потом можно и дальше. Слезай.

Я подчинился. Он порылся в седельной сумке и достал баклагу, подал мне:

— На, выпей.

Вино было терпким, зрелым, вовсе лишённым и сладости и кислоты, от него пахнуло виноградником в солнечный полдень, когда от томящей жары хочется спрятаться, но от земли исходит прохлада и питает тугие лозы.

— Ты переменился. С тех пор как… — он не договорил. И без того было понятно.

— Прости.

Я не мог найти лучших слов.

— Знаешь, — начал я, когда вино ровным спокойствием разлилось в крови, и мне снова задышалось спокойно в ночном лесу, — я ведь был в Осином гнезде, мальчишкой, но был. Отец водил нас туда однажны, вместе с Грозкой. Мы возвращались с Полян и дорога не была опасной. Истину говорю тебе, я никогда не видел крепостицы прекрасней. Её видно издали, когда дороги ещё не меньше трёх часов по горным тропам, вот тогда и кажется будто не люди, а какой-то крылатый народ прилепил к самому склону эти башенки и мостки. Если особенным образом повернуть голову, то и вовсе кажется, что замок парит в облаках — обитель Дума и Зоре, не творение людских рук. Но вблизи видение рухнуло. Я был мал, и чуть не расплакался от обиды. Стены где обрушены, где облизаны пожаром. Истину говорю тебе, лучше бы мне не подходить так близко, не видеть выбитых ворот, дерьма и сажи. Тогда бы и теперь я всё ещё думал, что где-то есть прекрасная обитель крылатого народа, о котором иногда рассказывают сказки северные гости.

— А теперь? — спросил Вёртка. — Неужели совсем не веришь?

— А теперь я знаю дорогу к Осиному, друг. Мы не заблудимся.

— Если только ты не бросишься в чащу на перегонки со Слепым, — хмыкнул Вёртка.

— Если только я не брошусь в чащу.

Вёртка хотел дождаться утра, когда перед ясными очами Зоре развеется туман ночных видений, но я настоял, и мы продолжили путь, который освещал один только Среброликий Месяц. Следовало торопиться. Зоре пролила свой багряно-персиковый свет на гористый склон тот час, едва мы выбрались из паутины лесных тропок на большую дорогу, которая бежала по-над берегом резвого и полноводного ручья, и глазам нашим открылся склон, где примостилась, один Дуван знает как, над самым обрывом крепостица — Осиное гнездо. Я не видел её с детства, но в памяти быстро оживали те, прошлые чувства. Башенки сиротливо торчали, как сломанные копья, которые уставили в небо неизвестно зачем и когда, курился, как над обычной избою, тонкий дымок, а воздушная сероватая дымка скрадывала прочие подробности, о которых оставалось только гадать, и потому Осиное, хотя и на краткий миг, но снова показалось обиталищем неведомого и чудного.

Вёртка присвистнул.

— Понимаю тебя, Жданка! Если бы мне довелось увидеть ребёнком такое диво, я сбежал бы из дому и жил бы там, в горах, под небесами. Истину говорю, даже если бы мне пришлось питаться одними ящерицами и ягодами терновника.

Вёртка приложил ладонь козырьком и долго всматривался. Я не мешал ему. Вся окрестная природа дышала осенне, сонно и мирно, и странно было думать, что там, в родных Осинах, уже сложили большие костры, и вместе с копотью и гарью улетают вверх безвременно павшие. Прозрачный, с небольшой и лёгкой примесью тумана воздух, прохладный Дуван, который сонно и равнодушно купался в нём, серые ветлы, селение у подола горы, вся эта безмятежность, всё это — приют разбойников, которые пролили кровь мужей Осин, которые оскорбили женщин Осин, и которым ничего не остаётся теперь другого, как только умереть.

— Что теперь? Туда, вверх? — спросил Вёртка.

Я задумался.

— Нет, нам лучше сначала расспросить местных. Вот там, видишь? Вниз по ручью, пастушок пасёт овец. Узнаем, что и как.

Так и решили, ручей перешли вброд, так что холодная вода доходила до самых голеней, а брызги долетали до лица, вышли выбрались на тот берег и пустились вскачь по лугу. Пастухом оказался белокурый мальчишка лет двенадцати. Завидел всадников и пустился прочь, молча (одному Зыкрану ведомо, почему), не то переполошил бы всю округу. Нагнали, остановили, малец испуганный, глаза как две плошки — видно, что толку не добиться.

— Э, парень! — окликнул его Вёртка. — А ну, покажи, где у вас в селенье набольший? Видишь — мы не разбойники, чего бояться? Говорить нужно.

— А что говорить-то? Езжай своей дорогой, и весь разговор, — неожиданно бойко отозвался мальчик.

— Э, да у тебя голос прорезался! Вот и славно. Что говорить — не твоё дело, ты покажи, где набольший, и ступай себе, храни тебя Охран.

— А может и моё дело, ты расскажи, чего приехали клевер топтать?

— А вот чего, — ответил на этот раз я. — Слышал я от добрых людей, что осы, чьё гнездо во-он там, на горе, опять завелись, и собирают под свою защиту пастухов, из тех, кому надоело, что их стада, щиплют разбойники, что хуже волков.

— И что же, большое у тебя стадо?

— Триста голов, истину говорю, триста конских голов.

— Иди ты! Да они ж тут всё поле вытопчут...

— Так что, собирает господин Осиного под свою руку бедных пастухов, или нет? — спросил я, смеясь.

Мальчишка переменился лицом, видно было, как чувство боролись в нём, и он злобно выпалил наконец, тонким, звонким, ребячьим ещё голосом:

— Ничего такого нет! Не собирает никто и никого! Видит Зоре, не место тебе тут с твоим табуном, приезжий.

Я рассмеялся в голос, и поворотил коня.

— Едем в Осиное, Вёртка, поговорим с тамошними.

— И нечего тебе туда ездить! Что с ними говорить? — кричал вслед мальчик и ветер носил его слова. Попытался ослабшим голосом в последний раз: — Поля тут скудные, трава едва растёт! — но и сам уже не верил в спасительность лжи, и потому только супился, сжимал кулаки и недобро глядел нам вслед.

Как отдалились чуток, Вёртка наклонился ко мне, зачастил:

— Значит, не брехал старик-харчевник, Мёртвый Дядька, выбрал же чёрт водяной себе имечко, значит, гнездо опять полно ос. А дымок ты видел, Жданка? Истину тебе говорю, над Осиным вился дымок, — он пригляделся. — Нет, сейчас уже и не разглядеть, но поутру я видел. Никак всё? Нашли что нужно, поворотим коней и — назад.

— Ты, если хочешь, ступай, расскажи отцу, что и как, — отозвался я. — А я думаю в гнездо наведаться. В одном гнезде я уже был, так не страшнее же осиное орлиного!

— Ты что, давно на суку не висел? Или со Слепым свидится торопишься?

— Висеть не висел, да и не собираюсь. Вот что, Вёртка, дай мне твоего коня, себе Ишака бери.

— Зачем это?

— Затем, что, истину говорю, сын богатого табунщика не поедет на таком тихом, славном, хромоногом и облезлом Ишаке, как мой. Он скорее волу на спину седло привяжет или лосю на холку вскарабкается.

— Так и пусть, — согласился рыжий Вёртка, — что такого? Видит Зоре, я не хочу пускать тебя туда одного, я поеду сам, а мой конь сгодится.

— Как ты думаешь, рыжая твоя голова, если мне довелось уже сговориться с богами, из чьего Гнезда редко кто и выходит, что ж мне, с людьми не сговориться? Слезай с коня, а там как знаешь: хочешь — назад спеши, хочешь, жди в засаде и не высовывайся, не случится мне вернуться, так хотя бы расскажешь Мальке, что не даром я голову сложил.

Вёртка помолчал, пожевал губу — завелась у него такая привычка, и слез с коня. Снял с себя шапку с пером и поручи, которыми любил красоваться — узорами шла по телячьей коже медная набивка, красные шёлковые кисточки свисали с локтя, протянул мне с такими словами: «Возьми, не то тебя и впрямь за бродягу примут, будь ты хоть и на добром коне». Я надел, а рыжий на мне шапку поправил, чтоб сидела лучше. Дальше молча ехали, дорога в горы долгая была, а как крепостица впереди замелькала, вынырнула из-за поворота, так спешились оба, обнялись и расстались, дальше я ехал один.

Странные мысли приходят порою в голову на пороге опасности, когда страх готов сжать человеческое сердце холодными длинными пальцами водяного. Я вспомнил наставление Совы, и поспешно достал из перекидной сумы тонкую склянку, капнул на язык безвкусной росы, и после не искал уже повода мешкать.

Истину говорю, страх отступил перед злобой, как отступает жар раскалённого за день песка перед морским приливом, когда я бил в гулкие ворота, как бьют в колокол, а мне не отвечали. Я спешился давно и прицепил поводья к коновязи, колотил в новые, добротно слаженные ворота, что было духу, и потому только не услышал, откуда взялся и как подкрался ко мне сзади увалень с тесаком с хороший локоть. Одному Зыркану ведомо, что хотели эти тупые, оловянные глаза — то ли вовсе зарезать, то ли схватить и держать у горла нож так, чтобы мне нельзя было дёрнуться, но я вывернулся, да так, что нож выпал из толстой лапищи и зазвенел по камням. Тупое лицо налилось злобой и кровью, и я понял, что противник мой пьян, и оттого лишь держится на ногах, что мало какому вину под силу свалить такую тушу. Он бросился на меня, растопырил руки, будто хотел обнять и прижать к груди, как старую тётушку, которую с детства не видел, но и от этой медвежьей ласки мне удалось увернуться.

— Эй, почтенный! — крикнул я ему едва не в ухо. — Истину говорю тебе, я сюда не драться пришёл.

Он снова попытался схватить меня — ноги его заплелись, и он рухнул ничком с неразборчивым рёвом. Теперь он был скорее смешон, чем опасен, но я носком сапога подальше отбросил его тесак. Глухарь, которого люди края Стоха зовут Охраном, сегодня ты добр ко мне!

— И зачем ты здесь тогда, почтенный? — послышался голос откуда-то сзади.

Я обернулся, и первое что увидел — наведённый мне в грудь самострел. Передо мной стоял щуплый мужчина с большими залысинами и в толстой кожаной куртке с клёпками, которую накинул будто для боя. Он держался настороженно, глаз с меня не сводил.

— Ну, зачем ты здесь? — повторил он.

Я рассказал про отца, большой табун и разбойников, которые не дают нам спокойно жить. А закончил вот чем:

— Слышал, будто ваш господин собирает себе людей, вот и подумалось мне, и отец со мной согласился, что хорошо бы нам встать под защиту сильных и честных воинов. Лучше отдавать раз в год по доброму коню с каждых десяти рождённых и видеть, как твой защитник ладит на нём своё седло, чем в крови и сражениях терять и людей, и скот, и проклинать богов за их немилосердие.

Видно, меня слушали и в крепости.

— А ну, веди его внутрь, — послышался приказ, и мой пленитель отступил от стены, и знаком велел мне идти вперёд. Там, где он стоял, оказался проход, лазейка, какую и не увидишь, если не знаешь, где искать. Я склонился и шагнул в внутрь.

Крепостной двор неметен, то тут, то там разливались по каменной кладке винные лужи, от которых исходил уже густой смрад. По лавкам, и где придётся валялись пьяные. То ещё войско. Но на меня угрюмо смотрели семеро. Вооружены плохо — кто с палицей, кто с дубиной, только один — с мечом, видно, он и приказывал.

— А ну-ка велю вздёрнуть тебя, брехливую собаку. Врать мне будешь?

Он был черноволос, коренаст, жилист, в одной исподней рубахе и портах, но держался с уверенностью князя, который вышел на собственный двор.

— Кто тебя послал к нам?

— От людей услышал. Мёртвый Дядька, слыхал такого?

Он сплюнул.

— Язык распускает, старый чёрт. Зажился на свете.

Он медлил, словно бы напряжённо думал, и не прекращал осматривать меня с ног до головы. Я тоже смотрел на крепость. Залатанная, она всё равно казалась развалиной. Бреши в каменной кладке завалили щебнем, песком и землёй, на стенах видны были чучела — соломой набитые рубахи в шапках, в руки им сунули копья, пусть-де врагам кажется, что нас тут много, а если стрелять начнут, то пусть в солому и стреляют. Я невольно хмыкнул этой уловке.

— Смеёшься? Слепой тебе в лицо дышит, а ты смеёшься! — рассердился черноволосый. — Ты бедней крысы, коня твоего волкам скормить стыдно, всё ложь! Хватай его, ребята.

— Стой, погоди! — вскрикнул было я, но меня уже обступили, схватили за руки. — Нарочно бедно оделся, знал куда иду!..

— Тащи его, тащи! Сейчас позабавимся.

— Эй, дурелом! Да погоди ты его убивать, успеешь. А ну как правду говорит? Что нам, нешто целый табун не нужен. Пусть приведёт сюда батька своего с лошадьми, — остановил дурелома умник с самострелом.

— Какие лошади, не видишь — он вор!

— А ты вот сам пошёл бы, Дурелом, в Осиное в богатом платье, на добром коне? Тут бы ноги унесть.

Ты говори, Умник, говори. А я пока Слепому скажу всё, что думаю, раз так близко старик подошёл — нужно уважить.