Последний день овцы

— Да раньше она издохнет он старости, и Тёмный Князь заберёт её в свои владения, чем явится эта тварь. Или, как думаешь, Жданка, может, она жрёт только падаль? Сидит вот сейчас напротив нас в лесочке, и ждёт, пока овца сдохнет и протухнет? — весело спросил Могутка.

Истину говорю, те же слова вертелись у меня на языке. Сколько можно ждать? Может и вовсе нет уже никакой твари, ушла в другие леса? А не ушла, так почуяла опасность и прячется.

— А Грозка тухлятиной, что ли, был, раз она напала? — буркнул я в ответ.

Могутка горячо и быстро зашептал:

— Слушай, ты прости, это я сказал так сдуру, вовсе не то имел в виду, истину говорю тебе, пусть Зоре мне не светит, если вру.

— Молчи лучше. Вдруг у твари слух чуткий.

— Молчу, — отозвался Могутка и затаился, едва дышать не перестал. Его глаза неотрывно следили за овцой, которая мирно дремала на лужайке. Ещё в предрассветных сумерках, когда небо светлеет, а земля покрывается мраком, Жилич предложил полить овцу кровью, чтобы вернее приманить тварь. Мы так и поступили, и теперь несчастное животное даже во сне пряло ушами, вздрагивало и беспокойно втягивало воздух, во всём же прочем вела себя мирно и мало беспокоилась грозящей опасностью. Истину говорю, не знаю, отчего она была так спокойна. Будь я на её месте, бил бы копытцами землю и блеял без умолку — и то подумать! Лес кругом, смыкаются ветви осин и буков, два раза за ночь волков отгоняли трещотками и свистом; самим-то боязно, особенно по ночной поре страшно было, теперь же, когда Краснощёкая Солцне ласкает своим теплом, всё легче. Этой же овце хоть бы что. Вон, уж кровью её полили, ей бы совсем обезуметь, так ведь нет, спит и десятый сон видит. Вот, дёргается только разве. Моё раздражение и усталость от бессонной ночи обратились против этой безмятежной приманки. Хоть бы уж скорее её порвали на куски те же когти, что рвали грудь Грозки, пусть хоть перед гибелью это глупое создание испугается, заблеет, натянет верёвку, выдернет колышек, пусть уж явится из лесу это неизвестно что, и примется за дело, пусть сражение заставит кровь вскипеть, сердце застучать, а душу призвать на помощь Зыркана Ястреба!..

Но нет, всё было невыносимо бездвижно и мирно. Даже кровь уже спеклась и больше не пахла так резко, отчётливо и тошнотворно, как поутру. Впрочем, поначалу, овца и правда кричала, блеяла, плакала, беспокойно перебирала копытцами — но только по первости. После свыклась, наверное, или просто устала. Нам тоже пришлось несладко, что говорить. Теперь смешно вспомнить, с какой опаской мы забирались в эту чащу, искали поляну, ставили часовых по сторонам, костёр разводили и держали пламенники наготове, чтобы, чуть что, прогнать опасную тварь. Долго, до ночи, до Светлоликого Месяца, рыли волчью яму — глубокий, довольно узкий ров, который огибал теперь поляну с одной стороны. По дну его вбили тёсанные колья, сверху ловушку прикрыли хворостом, ветвями и хвоёй.

Странно, сиротливо и бесполезно, как мраморное изваяние посреди леса, стоял среди деревьев большой башенный самострел. Его с величайшими предосторожностями сняли с единственной башни Осин и при том едва не уронили, когда Дылда оступился, а после привезли сюда — вернее сказать, везли на телеге, покуда дорога позволяла, а дальше на руках несли, передыхая каждые десять шагов: очень уж тяжёл был. Литое бронзовое ложе для стрел украшали изящные рисунки и завитки, которыми часами любовались все мужи Осин, когда ещё бегали босоногими мальчишками на городскую стену. Рядом с самострелом скучал, а то и дремал от безделья Прынич, главный самострельный смотритель. Он, высокий, худой как жердь, плешивый, с длинными, вислыми усами и вечно плаксивым, недовольным голосом, был единственным на все Осины человеком, который стрелял из этого чудища. Он заботился о самостреле как о ребёнке и любил его как женщину. Собственной жене он не дарил столько нежности и ласки, как этим бронзовым завиткам, железным шестерням, деревянным поручням, разным рычагам и тугой, из бычьих жил, тетиве, излучине, упругой, как лук Смела Проказника, которую, — я видел не раз, — он часто гладил в задумчивости, как иные гладят кошку. Мне, ещё ребёнку тогда, казалось, что тугая железка в ответ на рассеянную ласку вислоусого Прынича мурчит и тянется к ладони.

Прынич сдувал с самострела пыль, укрывал на ночь мягкой тряпицей, чтобы роса не выступила на нём поутру, каждый месяц разбирал его, протирал каждую шестерню в отдельности чистой шерстью, смазывал лучшим маслом, собирал опять, два дня после этого медленно натягивал тетиву, прибавляя в час по зубцу или два на зажиме, и после — о, праздник, всех мальчишек! — стрелял из своего возлюбленного чудовища по давно пристрелянной цели — сухой и старой маслине, у которой та сторона, которая видна с башни Осин, теперь уже вовсе разбита в щепу, но на другой, если приглядеться, ещё можно найти два-три серо-зелёных листочка на тонкой веточке. Стрелы были большие, в два с половиной локтя длинной и толщиной в три пальца. Тяжёлые, заточенные, ладные — такие могли служить и вместо копья, если метнуть с умением. Ту стрелу, которую мальчишки бежали вытаскивать из сухой маслины и приносили ему, он после с большим тщанием точил и правил. Как-то я спрашивал Прынича, давно ли он состоит при самостреле, он в ответ разговорился (что случалось с ним вовсе уж нечасто) и рассказал, что с тех самых пор, как самострел купили у кузнечников (за целую отару овец и сверху обещали вина и разных пряностей, которые, кажется, и до сих пор ещё не все поставили). Тогда Прынич был совсем мальчишкой, а за самострелом приглядывали разные люди. Многие просто так, говорил Прынич, для одного веселия, пускали из него стрелы, а чистить так вовсе не чистили, хотя самострелом гордились все Осины, потому как ни у Полян, ни во Взгорске, ни в Куще, ничего похожего не было. А когда Прынич подрос, самострел уже почти пришёл в негодность, вот тогда-то его и взяла досада, и он принялся налаживать и чистить это чудовище. А после, как-то не сговариваясь, все на том и сошлись, что Прынич состоит при самостреле и получает даже за то жалование из общих сборов Осин.

Я думал, что старика придётся связать спящим, чтобы только он не мешал увезти самострел прочь из города, подвергнуть опасности быть разбитым, дождю, сырости, дорожным ухабам и прочему, чего не перечислить, с тем только, чтобы уничтожить стохийскую тварь. Однако, Прынич с готовностью и даже с радостью, которую я различил в его скучном голосе, сказал что-то вроде: "Всегда говорил, что пора. Раз боги её на нас послали, то с другим и думать нечего идти, а так — сборем". А вот тетиву он и сейчас натягивать не спешил, держал на приспущенной на два зубчика шестерне. "Нечего, — говорил в ответ на все уговоры. — Ты мне цель дай, а уж натянуть успею".

И вздохнул, потянулся, а то тело совсем затекло, и пробормотал:

— И что она не идёт? Вон, какая овца жирная. Будь я тварью, давно бы съел.

— Я думаю, бабу надо, — сказал в ответ Прынич и дёрнул себя за ус.

— Совсем сдурел, старый? Истину тебе говорю, когда боги гневаются на людей, они лишают их ума. Ты что, без бабы двух дней не можешь?

— Ты как со стариком говоришь, мальчишка? — обиженно прогнусил Прынич. — Не мне бабу, а ей… твари этой. Оно ж известно, когда боги чудищ посылают, те на баб падки. А лучше бы вовсе девку.

— Ты точно ума лишился, — ответил я.

Но тут подхватил Жилич со своей всегдашней мрачной уверенностью:

— Нет, ты послушай, что тебе говорят. Если тварь на Грозку напала, она не овцу искала, так? Ей человек покоя не даёт, вот что!

— Так если человек, то иди и сам встань туда вместо овцы, — прошипел я в ответ.

Жилич задумался. Его низкий лоб побагровел, сошлись к переносице тяжёлые брови.

— Встал бы, — сказал он, наконец. — Но лучше девку — она беззащитнее и для твари притягательней.

Замолчали. Стало слышно, как где-то далеко зудят невидимые цикады, как с присвистом выходит воздух из носа Жилича. Тихо было, хорошо, сонно. Дремотно. Я понял вдруг, что прикорнул ненадолго, совсем на малость, но высвободится из тенёт сна было почти невозможно, дневной. летний, тягостный, он обволакивал и затягивал. Чтобы прогнать морок я ударил себя по щеке два раза и встряхнул головой.

— Так, — сказал я, пока глаза мои ещё моргали, а разум пытался прогнать дремоту, — хватит. Могутка?

— Что? — отозвался парень.

— Ступай до Осин, пришли кого-нибудь себе на смену, да пусть заодно еды захватит, у нас припасы на исходе.

— Так я сам и вернусь тогда.

— Нет. Говорю тебе, ты здесь усталый не нужен. Иди и сменщика пришли. Напала бы тварь, пока ты тут, сражался бы, а так иди, успеешь ещё.

Лицо Могутки сделалось скучным, он сложил на груди руки, свесил голову, а при том, что он сидел на мшистом камне, чтобы не слишком маячить и видом своим не смущать тварь, которая всё никак не могла собраться пообедать, вид у него сделался такой, будто он и с места не сдвинется.

— Ступай, ступай парень, — мягко сказал Прынич.

Могутка обвёл нас обречённым взглядом, поднялся, и пошёл прочь. Шаг его всё ускорялся, и, когда он пропал среди деревьев, он уже почти бежал.

— Жданка? — позвал Прынич. — Ты поспи пока мы посторожим. Потом Жилич поспит. Не то тварь нам привидится наяву, хе-х, наваждением.

— И то верно, — буркнул я, уронил голову на руки и провалился в сон. Снилось мне тревожное. Большими, тяжёлыми руками всё норовило меня схватить что-то, от чего я и видел одни только эти руки. После я бежал куда-то, и падал, споткнувшись, и всё падал, падал, никак не мог упасть, а руки со мной боролись даже в полёте, и это было скорее мерзко, чем страшно, а ещё душно. Меня разбудил Жилич, и, истину говорю, я был рад проснуться. Солнце всё так же пылала, но клонилась уже к закату, а от нагретой земли поднималось влажное тепло. Я сел, тряхнул головой, поводил руками, размял затёкшие мышцы.

— Идут? — спросил Жилич, и я не понял, о чём он, мысли спешно забегали, но не сумели отыскать ответ.

— Идут, — сказал Прынич чуть погодя.

Тогда и я услышал шаги в некотором отдалении от нас.

— Плутают, — сказал Жилич. — Пойду, проведу их.

Он грузно поднялся и двинулся в чащу, по-кошачьи щурясь на закатный свет. Вскоре послышались приглушённые голоса. Когда он вернулся, с ним шли двое. Истину говорю, боги, вы умеете шутить над смертным, которому не внятны движения звёзд равно как и ваши мысли. Этих двоих менее всего я ожидал увидеть здесь — Жилич привёл Вёртку и Мальку. Вёртка бросил на меня взгляд, но тут же отвёл глаза, сел рядом с самострелом, у ног Прынича, и принялся пристально смотреть на овцу (овца теперь тоже проснулась и лениво ходила вокруг колышка). Малька же улыбнулась мне. Большую корзину, которую она несла на плече, и содержимое которой скрывало от пыли и любопытных глаз полотенце, она поставила ближе к самострелу, а сама села рядом со мной и обвила руками мою шею.

— Я вам поесть принесла, — сказала она, и глаза её улыбались.

Мои же были полны ужаса, ибо я понял уже, зачем послали её боги, и почему проклятая овца была спокойна как снега на вершинах гор, и почему ухмылялся в свои вислые усы Прынич, который свой самострел любил больше, чем свою жену.

— Ты только не бойся, — сказал я Мальке, когда её губы оторвались от моих. — Прынич хорошо стреляет из своего чудовища, у нас есть мечи, а там, у самой чащи — волчья яма.

— Да я и не боюсь, Жданка! — ответила она. — Вон той овце нужно бы бояться, мне-то что?

И тогда я объяснил ей. Глаза её всё сильней расширялись, пока я говорил. Мне казалось, она ударит меня или закричит, — истину говорю, так было бы лучше, но Малька только сглотнула застрявший в горле ком и кивнула, — да, согласна.

— Нам привязать её нужно, — сказал вдруг Прынич.

— Это ещё зачем? — чуть не вскрикнул я, ибо видит Зоре, сердце моё страдало так, что крик сам собою вырвался из груди.

— Чтоб не убежала.

— Я не побегу, — тихо сказала Малька.

— Ты сейчас говоришь так, — сказал Прынич. — А как до дела дойдёт, испугаешься, сама не заметишь как побежишь. А побежишь — прицел мне собьёшь, я не успею выстрелить. Что тогда? Тебе же лучше, чтоб привязали.

Малька кивнула. Она стала раздеваться. Долго не могла развязать поясок — слишком туго стянулся узел, или пальцы слишком дрожали. Я отвёл глаза, я не мог смотреть на неё. Вместо того я решил смотреть на овцу, на это спокойное, безмятежное создание, привязанное здесь как приманка, на поживу хищнику, но живое до сих пор. Острая, жаркая злость захлестнула меня, я ненавидел эту овцу, как ненавидел бы насмешку богов, которую бросили мне в лицо.

— Я готова, — послышался голос Мальки за моей спиной.

— Пойдём тогда, чего уж, — прогнусил Прынич. Вместе с нею от направился к поляне, и я видел, как острожно, босая и нагая, ступала она следом за ним. Нагая, какой должен был видеть её только я, она шла посреди поляны, и руки её обхватывали плечи, чтобы согреться и защититься.

— А ну стой! — гарнул я, и нагнал их в два прыжка. Мне хотелось ударить Прынича, втоптать его в землю, но я только отодвинул его, взял Мальку за руку и повёл за собою. Я слышал, как прошипела она сквозь зубы, видно, я схватил слишком крепко. Я выхватил меч, занёс, и ударил, — Малька невольно ахнула, овца развалилась пополам, я перерубил ей хребет. Ноги дёргались, открылся рот, обнажились зубы, выкатились на лоб круглые глаза, кровь толчками выливалась из разрубленной туши. Я поднял её над головой Мальки, и на её белую кожу, на её чёрные, густые волосы, по груди, по животу и бёдрам полилась густая, горячая, парящая багровая кровь.

После, когда я затянул узел верёвки на её лодыжке, я видел, как Мальку колотит крупная дрожь, но слова утешения умерли в моей груди. Скажи я их — и невозможно было бы продолжить. Я тяжело дышал, меня мутило от запаха крови, одежда моя растрепалась и перепачкалась, когда я возвращался к упавшему бревну, где мы устроили засаду. Мельком я увидел лицо Вёртки, сосредоточенное и хмурое, с плотно сжатыми губами. Он смотрел на меня с подозрением и страхом, но отвернулся, едва заметил, что я вижу его.