Наглость города берёт

— Нет, ты подумай, Дурелом, — цедил тихие слова Умник, — когда он врёт, много нам с того беды? А если нет, так тебе Понежа и коня даст, и грешки старые забудет. Сам разве не знаешь, что он людей созывает? Добро ли, что мы их отваживаем?

Кровь стучала в ушах с такой силой, что я едва мог слышать, что там говорил Умник. Мне заломили руки и крепко держали, так что нужно было склониться чуть не до земли, если я не хотел услышать влажный и громкий хруст, треск связок, которые не выдержали и рвутся, хлюпанье кости, которую выбили из сустава.

Дурелом и Умник спорили, и я уже не разбирал слов, перед глазами плыли круги, подобные тем, какие бывают, если жарким полднем невольно засмотреться, как палящая Солнце плывёт по небу, а после отвести глаза, но видеть только её сине-голубые следы.

— А ну, отпустите его, — недовольно буркнул Дурелом. Я не слышал его, но что ещё он мог сказать, если те, что держали меня, отпустили мои руки, и я смог распрямиться, оправиться и не без гордости взглянуть в глаза черноволосому обидчику? Охран да простит меня, терять уже было нечего, и я залился соловьём:

— Достойный приём вы, воины и защитники, оказали гостю, — нетвёрдым голосом начал я. — Я пришёл к вам просить защиты для богатства моего отца, вы же чуть не повесили меня, накажи вас Охран. Но что я вижу? — спросил я и обвёл рукой крепостной двор. — Я вижу сборище пьяниц, которые едва могут внять слову разума, да не отвернётся и от них Многомудрая Трель. Истину говорю, будет ли достойный муж искать защиты у тех, кто прячется за соломенными чучелами? Вы можете убить меня, как задирают псы волка, но знайте, что я не один явился сюда, и всё, что случится здесь будет известно по всему краю Стоха! Знайте, что отец мой, в горе своём, не оставит трудов, пока каждая белка в лесу не узнает, какой смерти вы достойны.

Я не выдержал и прикрыл глаза на одно только мгновение. Всё, чего я ждал — удара меча и быстрой встречи со Слепым. Но они замялись, запереглядывались.

— Понимаешь, тут дело ж как… — протянул Дурелом и замолчал.

Его слова подхватил Умник:

— Ты с отцом своим коней пасёшь, деревенщина, военной хитрости не знаешь. Думаешь, просто так стоят там чучела, для одной забавы? Нет, говорю я тебе, Зыркан — свидетель. Ясно же, какая ни есть у князя дружина сильная, крепкая, не сидеть же ей в стенах — истомится. А крепость что же, пустой оставить? Шалишь. Вот пройдёт кто стороной, на стену взглянет — всегда часовые ходят, десятка два. А среди тех, поддельных, и настоящие есть. И чужой не пройдёт, и стрела может спутать, да вместо живого в соломенного угодить.

Умник объяснял с охотой и расстановкой, так знающий дело старый плотник рассказывает молодому хитрости своего ремесла.

— Чужой не пройдёт? Да будь я вор, я вынес бы всё из вашей крепости, пока вы спали тут, набравшись вина, мужи Осиного! Час я кричал и бил в ворота, и только дождался ответа, но кто вышел ко мне? Пьяный увалень. Да есть ли у вас вовсе войско? Ты говоришь, будто ваш князь уехал с дружиной, а я спрошу тебя — а есть ли князь, или соврал мне Мёртвый Дядька, а всякий знает, что его язык длинен как река Нестрая, и нет вовсе никакого князя, никакой дружины, а только бродяги и пропойцы, которые забрались в развалины крепости и шутят над добрыми людьми?

Дурелом побагровел. Он молчал, но жилы на сильной шее вздулись, губы сжались, и ноздри гневно затрепетали, как у разъярённого быка, который готов броситься на обидчика.

— Щ-щенок, — прошипел он, и голос был подобен свисту пара, который вырвался из-под крышки кипящего котла. Он с железным лязгом выхватил меч и рассёк воздух перед собою. Удар был сильным, но неумелым настолько, что мне стало ясно — он едва ли не вчера сменил топор и вилы на меч.

— Стой же ты, Дурелом, стой! — рассмеялся отчего-то Умник — весело, как доброй шутке. — Ты не видишь ли? Мальчишка глуп, но горд и мелет всё, что приходит на ум. Жизнь его не учила, а и что бы ей учить? Сын богатого отца, от только батьке и боится перечить. Если я и думал, что парень врёт, то теперь вижу — у нас будет табун в три сотни конских голов! Будет, будет! На лучших конях Стоха будет ездить, Дурелом, и тебя не обидим, мальчик, ни отца твоего. Будет вам ерошиться обоим. Договариваться пора. А ну-ка, ребятки? Покажем, что мы не лыком шитые, не пальцем деланные, и что и своё добро отстоять умеем чужое, кхм… кх-кхм!.. защитить… — тут он улыбнулся, как мог бы улыбаться хорёк, мелко и хищно, — раз придётся.

Дурелом тряхнул головой, кудри рассыпались по лбу и плечам:

— Это что же, кладовые показать? Сундуки отворить? Что ж ты хочешь?

— А и показать, а и отворить, пуска-ай дивится! — добродушно протянул один из тех бугаёв, что скрутили мне руки, этот стоял справа и пузом своим мог мериться с бочонком, а носом, истину говорю, с кедровой шишкой.

— Пусть смотрит, расскажет потом батьку!

И они повели меня смотреть сокровища Осиного гнезда.

Веселились, шутили и спорили, огрызались и поговаривали, что неплохо бы и порешить наглеца, но вели меня через двор, во внутренние строения, и вверх на башню, узкую и высокую, с обветшалой лестницей, скрипучими и гнилыми деревянными ступенями, редкими столбами света из бойниц, кружащейся пылью, криками птиц, которых встревожили шаги нежданных гостей, громким биением их крыл, таким громким, что казалось будто сунули меня в пустую бочку и стучат по ней сверху, а, в общем, так оно и было, истину говорю, ибо башня стояла как колодец, не прокопанный в земле и камне, но врытый в небо. Мы поднимались вереницей, так шествуют карлы, которые спускаются в подземное царство, но шли вверх, и мягко опадали пушистые перья, которые выронили из своих гнезд крикливые, шумные, большекрылые птицы, из гнёзд, что были у самых стропил, там где темнота сгущалась настолько, что ни один луч света не смел её прорезать. Выберусь ли отсюда? — думал я. И шёл за сокровищами.

На площадке, с какой хорошо бить лучнику, если его глаз остёр, а враг стоит у ворот крепости, на палубе земли, дёрна и хвороста, которые бросили поверх брёвен и ступать на которую, истину говорю, можно было лишь с большой опаской, ибо при мне нога одного разбойника провалилась, и, не подхвати его товарищи, кто знает, не летел бы он, не оглашал бы гулкий башенный колодец последним криком. Там стояли сундуки. Дурелом хмурился и глядел на меня волком, Умник гремел ключами и отпирал замки. Он улыбнулся, этот хорёк, показал мелкие зубы, и чуть не облизнулся (истину говорю, предвкушал поживу, которую я принесу им), и распахнул крышки. Тусклое, в слабом свете, который едва доносили в этот тёмный угол лучи благодатной Солнце, тёмным пламенем ночного Месяца тлело серебро. Дурелом тяжёлым взглядом отогнал прочих, опустился на колени и припал к распахнутому сундуку. Так припадает к ручью путник, давно томимый жаждой, так подают к ногам любимой. Он купал свои медвежьи лапы в серебряных монетах и звон повторялся в башенных сводах, и не было других звуков, будто прочие прекратили и дышать, ибо не смели нарушить священного обряда. Он долго перебирал монеты, вытягивал и ронял обратно нитки ожерелий жемчуга и серебра, но после, как очнулся — вскочил, захлопнул крышку, так что Умник едва успел отдёрнуть руку, что лежала на краю.

— Хватит! — воскликнул Дурелом, и голос разнёсся мощно и зычно. — Наше богатство не знает счёта, чего тебе ещё, щенок?

— Э, Дурелом, — усмехнулся Умник, — а к рукам не прилипло, пока считал?

Черноволосый медведь в ярости хлопнул по крышке сундука, остальные расхохотались, и будто забыли про меня.

Мы спустились, и разбойники принялись пить — это было то дело, от которого я оторвал их своим появлением и которому они намеревались отдать остаток дня, если только осенний, окрепший Дуван не принесёт под их ворота ещё кого-то для потехи или доброй драки. Умник поглядывал на меня, и я рассказывал, призывая Охрана и Зоре в свидетели, что не видел ещё такого богатства, и что мужи, собравшие его в добром, но бедном краю Стоха подобны лучшим воинам, и что ни у кого другого не стоит и думать искать защиты. Умник верил и не верил, но решил одно: «А не будем-ка мы тебя выпускать, коновод, покамест Понежа с дружиной не вернётся. Сиди с нами, ешь, пей. Не больше других только, но не обидим, а за ворота не суйся. Вернётся князь, он и рассудит, ему виднее».

Остальные поразмыслили, кто мог ещё, и согласились.

— А что, долго ли ждать вашего князя? Скоро ли вернётся?

— А уж это как вернётся, так и будет, не тебе от этом знать, — отрезал Умник. — Выпей вина, не брезгуй.

И я выпил, честно выпил согретого над костром кислого и хмельного вина, а после ещё и ещё чарку, пока глаза Умника не перестали, наконец, следить за каждым моим вздохом, но расслабились, осоловели и поплыли, как плывёт туман над широкой Нестрой прохладным и безветренным утром.

Как свечерело, и Солнце, хотя и не села ещё вовсе, и не пролила закатную медь над окаёмом, не видна уже стала глазу, а в воздухе будто повисла полупрозрачная сиреневая дымка, я пытался было сунуться за ворота, ибо, истину говорю, не было никакой нужны ждать здесь князя Понежу и его суда. Оказалось, паренёк, который будто спал у стога сена посреди двора, зорко следил и за воротами, и за калиткой, он едва шум не поднял, да мне удалось отбрехаться, будто коня, которого у коновязи оставил, внутрь крепости хочу завести. «Ничего, — мне сказали, — пускай там вечерок потомится, а поутру, может, и заведём». Нечего было и думать пройти через ворота, но, истину говорю, пора было удирать из Осиного.

Я притулился у колеса разбитой телеги и наблюдал. Разбойники сгрудились у большого костра, который чадил и фыркал, причудливые тени плясали по всему двору, вздрагивали и выгибались на неровных камнях. Пьяными, сорванными голосами они пели песни края Стоха, те же песни, которые пели мужи Осин, когда собирались для праздника и веселья. Мне вдруг стало нестерпимо жалко их, душегубов, которые ещё надеются на добрых коней и живут в нищете, хотя охраняют сокровища, каким позавидовал бы и самый богатый купец Полян. Верно, они все умрут, когда Дюж возьмём приступом стены Осиного, умрут бестолково и неправедно, как и жили. Но жалость моя, которая от одного вина, видно, и пробудилась, иссякла, едва я вспомнил, что и сам могу не пережить если не эту ночь, то следующую. Я принялся бродить по двору, никто не препятствовал мне, от одного любопытства скорее, чем от мысли, которая уже и тогда могла явиться мне, я забрался по узкой приставной лестнице на гребень стены.

— Э, пастух! — крикнули мне снизу. — Не свались оттуда! Ха-х!..

Дух замирал от того вида, что открывался отсюда, из Осиного гнезда. Тяжёлые, набрякшие, малиновые облака на тёмном густо-синем небе, долина, полная редких огней и отблесков… Нечего и думать передать его словами, ибо есть на свете то, о чём можно рассказать, а есть и то, что можно лишь увидеть. Одной шутки ради я подошёл к соломенному стражнику, который скучал на часах и совсем уже сполз на своё копьё. «Как служба, часовой?» — спросил я, и хлопнул его по плечу. Стражник соломенным мешком мягко плюхнулся вниз, копьё, которое он обронил осталось стоять у стены. Никто не обратил на меня внимания, не обернулся, не стал кричать, только всё так же доносились обрывки нестройных песен. «Ну, помогай Зыркан» — решился я, и сбросил со стены, прямо там, где стояло заметное копьё, ещё троих. А теперь можно. Всё. Решиться бы только. Высоко. Охран милостив, не оставит в беде. Я вспомнил масляные глаза Жилича, которыми ласкал он наготу моей Мальки, открытую пасть стохийской твари, Зыркана, который нёс меня, а я всё жив, ну — прыгай!

И прыгнул. Ударился, дух вышибло, но ничего, солома спасла, руки-ноги целы. И конь Вёрки здесь, рядышком, никто его не тронул, скучает, красавец, глазом косится. Дальше я ему скучать не дал, вскочил и понеслись прочь от Осиного, куда-то в ночную мглу, где ждал Вёртка и не находил себе места.

— Знаешь что, Вёртка? — сказал я ему, когда рыжая вихрастая голова показалась из темноты. — Не будь на свете умников, истину тебе говорю, болтаться бы мне на суку. А теперь летим, Дюж заждался вестей!

Осиное взяли через день, ввечеру. Схватка больше походила на бойню, когда защитники крепости сообразили толком, что происходит, Могутка и Шершень уже рубили калитку топорами и вязкая еловая древесина нехотя поддавалась настойчивым ударам. Заовражцы стреляли из луков навесом, так что стрелы перелетали стену и били по двору, наши угрюмо лезли по приставным лестницам. Истину говорю, мы легко взяли Осиное, одному только Могутке палицей поломало руку, так не будет лезть вперёд старших, а рука заживёт, Суховей смотрел внимательно и сказал, что кость не раздробилась, значит — заживёт, срастётся, дай-то срок. И пускай Средброликий Месяц будет тому свидетелем, не нашей рука снята была с плеч и надета на копьё голова Умника.