Клятва богам

— Трель пусть наделит вас мудростью выслушать меня, мужи Заовражья! Ни земле, ни небу, ни Зыркану, ни Слепому, ни людям, ни богам не угодно будет то, что случится, если мы, кто послан говорить, не вернёмся в город. Потому слушайте меня, доблестные мужи Заовражья, и спрячьте ваши сабли в ножны, а луки привесьте к седлу, — крикнул я и замолчал.

— Убить его, пса! — прошипел кто-то.

— Тихо, — раздался сильный голос. — Пусть скажет. После можно и убить. А сейчас — вот, смотри, — широкогрудый бородач, показал мне свой меч, который блеснул полоской света в лучах Зоре, и с шелестом убрал его в ножны. — И вы убирайте, — крикнул он своим. — Что гусей дразнить? Город цел.

Кто убрал, кто нет, но они слушали, и я заговорил. Истину говорю, я отдал бы и дом, и сад, и овец, и богатство, какое ни есть у меня, за то одно лишь, чтобы не я, а отец, Дюж, во всём похожий на Зыркана Ястреба, гордо держался перед воинами на своём чёрном жеребце, как привык держаться перед стражниками, доблестными мужами Осин, и говорил бы, и не знал страха. Но Дюж был в Осином Гнезде — если только жив, если только заовражцы не начали мстить сразу и без разбора, — а перед воинами был я, на облезлом Ишаке, цена которому три медяка доплаты с продавца, и язык меня не слушался, и голос был тих, но я говорил:

— Отчего разбойники ходят по нашим землям, отчего поля, где так хорошо пасти овец и коз стоят пустыми, отчего благословенная Солнце ласкает лучами не наши виноградники, а поля, которые некому возделать, и только дикие пчёлы собирают горьких мёд с разнотравья. Почему наших братьев, жён и сестёр берут в плен и торгуют ими как скотом там, в дальних городах обратного берега или под знамёнами белосоюзных? Истину говорю, не оттого, что мы слабы и трусливы, видит Зоре, в наших руках есть сила, а в наших сердцах — отвага! Отчего же тогда ходим мы по дорогам собственной земли, будто вор, который крадётся по хозяйскому двору и боится, что хозяин проснётся и спустит собак? Истину говорю, оттого только, что не верим друг другу и живём наособицу. Друг не верит другу, брат не верит брату, видит Зоре, боги не верят нам, а мы не верим богам, да хранит нас Охран, достославные! Зачем вы прискакали сюда на конях, чьи бока покрыты пеной от быстрого бега, зачем ваши сердца жаждут мести? Не оттого ли, что кто-то шепнул вам в ухо, заронил сомнения в ваши умы? Чего, какого злодейства ждали вы от тех, вместе с кем шли в поход лишь так недавно, с кем делили пищу, вино и воду, кого прикрывали в бою и кто прикрывал вас? Видите сами, и видит Ясноокая Зоре, что союз наш не прочен, и каждый готов в друге увидеть врага, и если скажут нам — смотри, твой брат за твоим плечом, и занёс уже меч, чтобы ударить, то каждый повернётся и будет поражён в спину. Зыркан Ястреб не идёт в бой с теми, кто готов бежать, но не пойдёт он и с теми, кто верит одному только себе, ибо, истину говорю, в ком нет веры, тот похож на бешеного пса! Лучше быть ему трусом, лучше прятаться в подпол и ждать, когда копыта коней перестанут топтать его сад, лучше позволить надругаться над женой и дочерьми и ждать, и бояться, и на третью зарю вылезти и увидеть, что опасность миновала, а дом разорён и обесчещен — лучше так, истину говорю, трусливым слизнем, дохлым червём, чем бешеной собакой, которая укусит и ту руку, с которой ест, и не знает ни благодарности, ни верности, ни дружбы!

Я замолчал и обвёл их взглядом. Всадники хмурились и отводили глаза, будто и впрямь моим словам удалось разбудить стыд в их душах. Я набрал побольше воздуха, и хотя глотка пересохла, а голос охрип от крика, заговорил снова:

— Ни словом, ни делом Осины не нарушили союза с Городом-за-оврагом. Мы преследовали разбойников, но не нашли их. Боги ли, чёрти ли лестные, но послали на встречу нам девушку, которая сказала, что всадники сожгли и разграбили её дом и помчались к лощине, к оврагу, сюда, где стоит Заовражье. Что сделали бы вы, окажись на нашем месте? Не помчались бы? Не защитили бы вы Осины от злой участи? Истину говорю, мы не нарушили обетов союза, а что же вы?

— Пусть так, — ответил мне бородач, и мне казалось, что его голос куда слышнее моего. — Но что ты хочешь теперь? Отвори ворота, и выпьем вместе.

Ему вторили выкрики:

— Да, чего ты хочешь? Отворяй давай! Что за красные тряпки? Мы домой пришли… Зачем угрозы? Зырканом клянусь, если...

— Молчите и слушайте! — крикнул я, и они подчинились. — Смел бросил кости и склонился, чтобы увидеть, что выпало на костях; Охран слышит наши клятвы; Зоре смотрит нам в лицо — именем богов сделаем наш союз вечным! Спешьтесь, говорю я вам, и не передо мной — перед Ясноокой преклоните колена, склоните гордые головы, и клянитесь же, что ни словом, ни делом не нарушите союза Осин и Заовражья, и что назовёте нас, мужей Осин, своими братьями, как мы назовём вас, и что не усомнитесь в нас, как мы не усомнимся в вас!

Шёпотом я позвал рыжего:

— Вёртка! Рог.

И он задул, и это был знак мужам Осин, чтобы выйти из города навстречу заовражцам. Я ничего больше не говорил, истина — мне нечего было сказать. Оглянулся — многие заовражцы слышали рог, и видели полотнища, и высыпали на городские валы — старики, женщины, дети, — встречать своих воинов. Я не видел их лиц — багрянец заката ослеплял, заливал всё золотом и медью и делал неотличимым. Но дети не катились кубарем вниз с покатых городских валов, не бежали через поле, чтобы отыскать отца среди мрачных и усталых всадников, жёны не несли хлеб, вино, воду и сыр, не пели радостных песен — нет! Они тревожно ждали, и не отпускали своих детей, и сжимали их руки, тяжело и молчаливо ждали всадники, и не трогали с места коней, и не двигались, и казалось, будто не всадники, а стволы тёмных буков выросли рощей у ворот города, и чуть колыхались их ветви, поскрипывали сучья, шептались листья, но не люди, не люди — лесные гости! И сами боги замерли, и склонили взоры, и смотрели на нас, и ждали. Ждал и я, и только Дуван развевал одежды и гнал по траве волны, как по морю, ибо, один из всех, ветреный бог не мог быть неподвижен.

Широкие ворота города отворились нараспашку, так, что три телеги могли ехать вряд и не мешать одна другой. Без криков, без песен, без красных плащей, пешие, многолюдной толпой вышли из ворот мужи Осин. Торжественная и тяжёлая тревога охватила и их тоже, а иначе отчего, скажи, Седобородый Дум, они не веселились, не пели, не пили, но молча шли сюда, где качались, как роща буков, как стволы и листья, всадники, и напротив них был только я, и рыжий Вёртка, и Рудный, сын харчевника.

И тогда заовражский бородач спешился, будто ствол подсекли, и вышел вперёд. Он широко расставил ноги, руки сложил на груди и щурил глаза на закат. К нему подошёл, встал рядом, безбородый юноша, потом ещё один, и старик, и ещё воин, а вот того я знал, это Журкан-толстяк, всегда весёлый, но и на его лице не было даже тени улыбки. И вот, уже все спешились, все стали тесной толпой, а за моей спиной мужи Осин насторожённо шли вперёд, и не знали, чего им ждать — схватки ли, братанья? Я спрыгнул с Ишака и бросил поводья Рудному, тот криво усмехнулся, поймал поводья и отъехал прочь, — чужой, он останется чужим.

Я встал спиной к городу, перед сотнями глаз заовражцев и слышал, и видел, и чуял, как встают рядом со мною мужи Осин, и тогда я опустился на колени и повторил голосом, который давно охрип и едва ли был слышен:

— Перед лицом Ясноокой Зоре, клятвой, которую слышит Охран, клянёмся...

И они преклонили колена.

— Клянёмся, — говорил я, и голосу вторили другие голоса, и ропот был слышен и внятен, и догорал закат. — Что не нарушим союза ни словом, ни делом. Клянёмся Охрану, перед лицом Зоре, что мы — братья… В глазах богов и людей… — я едва шептал, но шёпот подхватывали сотни других голосов. Слёзы скатились по моим щекам. — Клянёмся… что не усомнимся друг в друге и не оставим в беде.

И мы поклялись. И наречённые братья и поднялись с колен, и мужи обнимали тех, с кем готовы уже были биться, и целовали в уста. Я не мог подняться, силы оставили меня. От земли тянуло сыростью и холодом, метались длинные тени людей и коней, все гнали прочь напряжение и страх, люди радовались и кричали, и среди других голосов я различил уже детские. Кто-то тронул меня за плечо. Склонился, навис тенью, сел рядом.

— Прекрасно, Жданка, сын Дюжа. Прекрасно.

— А, это ты, книжник...

— Что, совсем обессилил? Эй, кто там? Вёртка, помоги мне поднять его на ноги.

Вёртка тут же подскочил ко мне, присел, и забросил, как и Суховей, мою руку себе на плечо. Подняли. Голова так закружилась, что я упал бы, если бы меня не держали.

— Прислоним его вот к тому валуну, — услышал я голос Суховея. — Не бойся, я знаю, что ему нужно. Скоро Жданке полегчает.

Спиной я тёплый ещё от дневных лучше Солнце и гладкий от долгих ласк Дувана камень. Суховей ушёл, и я равнодушно следил ним, а Вёртка зачастил:

— Никогда не думал, что ты можешь так говорить, Жданка! Истину говорю, не солгу ни словом, волосы на голове зашевелились. Он ужаса ли нет, не знаю от чего. Думал эти… думал, всё — бросятся сейчас нас, куда там! Нам не удрать, нечего и думать, порвут как псы крысу, ошмётков не останется. А ты как начал, так те и встали как вкопанные, ждут, слушают, а эти знамёна… Как ты знал, что они на закате придут? Это же… Жданка, а скажи, верно боги тебе кровь сменили? Не может так человек. Может, ты небесный теперь.

У меня не было сил отвечать, хотел сказать только: «Нет, рыжий, какой из меня небесный?», но вышло так, будто пьяный говорит сквозь сон. Вёртка покрепче обнял меня за плечи:

— Ты потерпи, потерпи. Сейчас полегчает...

Мой глаз безучастно отметил, что Суховей вернулся, и под уздцы он вёл Ишака. Остановил, потрепал по шее, стал искать что-то в седельной сумке, долго искал, потом выудил, наконец, и поднёс к моим губам тонкую склянку.

— Вот что тебе поможет, мальчик.

Он погрузил тонкую и длинную стеклянную палочку внутрь склянки, медленно поднял, и на палочке повисла прозрачная капля.

— Открой ему рот, Вёртка, — велел он, но это было лишне: я и сам с обжигающей ясностью почувствовал, что мне нужна эта капля — так голодный, который почуял запах мяса не может обмануться и решить, что не мяса он хочет, а битые камни, так тот, кого мучит жажда, чует воду и слышит малейший плеск, так и мне вдруг стало ясно — капля росы, её я хочу как ничто другое, и я жадно подставил сухие губы, и книжник стряхнул на мой язык одинокую каплю. Я закрыл глаза. Я чувствовал, как жизнь возвращается ко мне, как тепло разливается из груди вместе с кровью, как снова теплеют ладони и ступни, руки набирают силу… Я же пил росу совсем недавно. Сколько прошло? Три, четыре дня? Сова велела только раз в месяц… Что с того? Она могла не знать. Слепой уже склонился надо мной, мне слышен был смрад его дыхания, если бы не Суховей, то я выпил бы не росу, а княжьего мёда, и никогда бы уже не вспомнил ни Осин, ни отца, ни мать. Я открыл глаза. В руках Суховея была склянка Совы. Почему она у него в руках, если не принадлежит никому, кроме меня? Это я ходил к богам, а не он. Я ухватил книжника за запястье и прошипел:

— Отдай!

— На, возьми, — сказал он, переложил склянку в другую руку и подал мне. Я тут же схватил. Суховей глядел на меня с любопытством и вниманием. Я открыл плотно приставленную стеклянную пробку — в ноздрей коснулся тонкий благословенный запах. Раньше мне казалось, что роса не пахнет, что за чушь! Не могло быть большей глупости. Она пахла изумительно и тонко, как летний луг поутру. Я взял и Суховея палочку и окунул в росу — ещё каплю! Но книжник остановил мою руку:

— Стой! — сказал он. — Нельзя, теперь терпи.

Я не послушался, и мы молча боролись, но руки мои ещё были ещё слишком слабы, и я не мог противится жилистой силе Суховея. Склянка осталась в моих руках, но была теперь закрыта, и не источала почти того дивного запаха.

После, когда на небесах показался Среброликий, а наваждение прошло, я спросил книжника, откуда он знает про росу, почему догадался дать мне её каплю, когда я и сам не знал, что она мне нужна? Он ответил так:

— Велесвет Пересказчик, — спокойно ответил он, — упоминал о подобном случае, он же и приводил подробное описание водицы богов, которая воодушевляет и укрепляет силы, но предупреждал от чрезмерного её потребления, говоря о...

— Откуда ты узнал про росу? — перебил я.

— Ты как-то доставал склянку при мне, крутил в руках. Отдохни, Жданка, сын Дюжа, отдохни. Вёртка! Отведём его под крышу...