Гнездо под колпаком

— Когда?

— Этим утром, искуссный. Голубь с известием прилетел заполдень.

Старик держался очень прямо, но голову он опустил так, что подбородок едва не касался груди, а жёсткий чёрный воротничок врезался в щёки. Ночной ветер трепал его пепельные волосы, и они носились над головой, как носятся тени над горящим пламенником, когда ветер не даёт ему гореть ровно, и огонь полощется и пляшет, не оставаясь без движения ни на миг.

— Что ещё известно? — глухо спросил он.

— Люди бежали из Получья, когда узнали, что город сдадут. Горожане, крестьяне, рабочие. По словам тех, кто шёл через Торный перевал и дальше по Змеиному ущелью к Кузне, люди идут нескончаемым потоком. С ними женщины, дети, скарб, скот. Те из воинов, что не захотели складывать оружие, идут позади людей, по разным донесениям их от пяти до пятнадцати сотен, все конные.

— Они идут в Кузню?

— Не могу знать. Думаю, да. Если позволите высказать мои мысли… — голос стражника сделался неуверенным.

— Говори.

— Думаю, они хотят сражаться с Белым Союзом. Они присягнут на верность Кузне, если мы не откажемся от борьбы.

— Мы не откажемся. Пусть первый страж доложит мне положение дел, я буду ждать его в гнезде. Ступай.

— Повинуюсь!

Стражник коротко поклонился и поспешил выполнять приказ; он быстро скрылся из глаз в ночном полумраке, но слух долго ещё различал клацанье подкованных сапог по каменному полу. Ветер рвался и рычал, как пёс на цепи, швырял в лицо мелкий сор дождевых брызг, подвешенные за крючья светильники, испускавшие ровный свет, качались и скрипели; плясали и множились тени, складываясь в чудаковатые узоры. Видно было, как намокшая и усталая стрекоза из упряжи Соловья, перебирает лапами и тихонько поводит помутневшими от дождя крыльями, будто боится их сломать.

— В гнезде? — не без издёвки повторил Соловей.

Широк не отвечал, вместо него заговорил толстяк Бивец:

— Прости, небесный. Так мы называем обзорную на самой вершине башни. Она высоко, и город оттуда виден как на ладони… похоже… на гнездо.

— Пусть так! — рассмеялся Соловей. — Пойдемте в гнездо.

Широк сказал что-то, но ветер снова рванулся с привязи, и до ушей Щегла донеслось одно только "пригласить". Старик уверенно зашагал вперёд, все четверо — небесные, Олеска и Бивец, — пошли за ним следом. Стражники отворяли высокие двери, вились ступени лестниц, пятна ровного света уступали место сумеркам, доносился запах жаренного мяса и приглушённое бормотание спора. Наконец, собрались на тесной, крохотной площадке, вовсе не рассчитанной на пятерых. Соловей посоветовал крепче держаться за перила, но Щегол принял его слова за шутку. Он понял свою ошибку, когда площадка, мягко тронувшись, взмыла вверх и с лёгким повизгиванием винтов пронеслась снарядом вдоль сердцевины башни, с тем, чтобы так же мягко сбавить ход и остановится вовсе, доставив гостей до просторной круглой комнаты, стены и своды купола которой будто бы целиком состояли из переплётов окон; на многочисленных стёклах дрожали капельки дождя, в которых дробился и преломлялся свет десятка светильников, стоящих внутри, и свет многих тысяч за её пределами — тех, что освещали улицы, крылечки и площади Кузни, тех, чей свет лился из окон многих домов города. Стёкла держались крепко, ни одно не дрожало, не трепыхалось в своей оправе под напором ветра, но грозный рёв его всё равно был слышен, и даже, если только это не казалось Щеглу, который не вполне ещё пришёл в себя после неожиданного подъёма, сам пол под ногами, чуть покачивался под порывами бури, как качаются высокие деревья.

Широк быстрым шагом подошёл к окну, тревожно вглядываясь в покрытую мраком даль.

— Что там, отец? — спросила Олеска.

— Нет, ничего, показалось.

Он, ещё немного помедлив, отвернулся от окна, и обвёл рукою комнату, приглашая:

— Прошу вас, располагайтесь удобно. Скоро принесут вино и ужин.

Посередине комнаты, тяжёлый и неподвижный, как земная твердь, стоял шестиногий стол, полностью покрытый бумагами, книгами, свитками, чернильницами и перьями; составленными вместе и рассыпанными в беспорядке шестернями; помимо того на столе теснились несколько кувшинов (два высоких и тонких, в каких держат вино, один толстый и крутобокий — верно, для воды), пустые серебряные чарки на серебряном же подносе, каменный лев, с кулак величиной, который придавливал край большого свитка и не давал ему скрутиться вновь, и большое увеличительное стекло, удерживаемое изящным многосуставным креплением. Стекло нависало над шестернями, выгибая и искажая их на своей поверхности.

Вкруг стола, строго и очень ровно стояли стулья с высокими, чуть выгнутыми спинками, их сиденья были туго затянуты чёрной тканью. Словно бы второй, внешней волной от брошенного камня (которым, безусловно, являлся стол) располагались многочисленные и разнообразные лавочки — низкие, и довольно высокие, с резными спинками и вовсе без спинок, повёрнутые к столу или придвинутые к самым окнам. По лавкам были разбросаны подушки.

Соловей тут же вытянулся на дальней лавке, закинув ноги на гнутый подлокотник. Он заложил руки под голову и смотрел вверх, сквозь прозрачный купол, на ненастное, сумрачное небо.

— А хорошее у тебя гнёздышко, — сказал он. — Днём, наверное, всё заливает солнцем, так что и спрятаться некуда. Я не вижу занавесей… в чём дело?

— Благодарю, вечный. Да, здесь бывает жарко. Я предпочитаю работать ночью.

Бивец отодвинул стул, так что ножки стукнули о деревянный пол, он тяжело уселся и опёрся локтями о стол, не сдвигая разложенных бумаг.

— Милая, — тихонько обратился он к Олеске, — подай воды, будь добра.

Девушка выполнила просьбу, подошла к окну и встала неподалёку от отца, будто не решаясь подойти совсем близко. Щегол медленным шагом обошёл всю комнату, внимательно разглядывая разные мелочи и любуясь видом ночного города. После он выбрал стул через два от Бивеца, и сел, так что все собравшиеся оставались ему видны. Некоторое время длилось молчание. Незаметно откинулась крышка в полу (это случилось бы вовсе тихо, если бы не тренькнул переливчатый колокольчик, очевидно, привязанный к самой крышке), из отверстия, поднимаясь по витой лестнице, показался слуга, на подносе, который он привычно держал левой рукой плотно друг другу и совершенно неколебимо стояли пыльные бутыли и начищенные кувшины. Он составил их на небольшой, отдельный столик, незаметный среди лавочек. Следом поднялись ещё двое слуг с подносами, они расставили на столике накрытые серебряными колпаками тарелки, дождались, пока толстяк Бивец кивнёт им, и скрылись, все трое, всё в том же лазе, захлопнув за собой крышку.

— Совсем есть не хочется, — сказал сам себе Бивец и тяжело вздохнул.

Снова тренькнул колокольчик, и плавно ушла вниз подъёмная площадка. Не сдержав любопытства, Щегол поднялся из-за стола и подошёл к самому краю (он был забран резной, узорчатой оградкой не выше колена), заглянув вниз не увидел ничего, кроме тёмной и гулкой бездны, такой же, какую приходилось уже наблюдать ему на обратном берегу, когда он заглядывал в колодец и на длинной верёвке спускал в него кувшин, чтобы зачерпнуть воды. Щегол хотел было разочарованно отойти прочь, но тут его обдало восходящим потоком сухого воздуха, а следом из мрака выплыл, поднятый всё той же загадочной силой, человек. Он был строен, хорошо сложен, его короткие, чёрные волосы блестели, как блестит шерсть здорового пса, серые глаза сухо смотрели из щёлок прищуренных век. На нём была короткая малиновая куртка с золотым шитьём и белым стоячим воротничком, белые же порты плотной ткани были заправлены в высокие сапоги. На перевязи висела сабля, и не без удовольствия Щегол заметил, что все бороздки и впадины на рукоятке были темны, тогда как выпуклости блестели — значит, рукоятку редко чистили, но ладонь часто сжимала и обхватывала её. Все всяких сомнений, перед Щеглом был воин, а если Ястреб и научил чему-то сына, то одному — уважению к воинам. Щегол коротко кивнул в знак приветствия и отступил, давая дорогу. Едва помешкав, вошедший кивнул в ответ, и, чеканя шаги, вышел к середине комнаты.

— Искуссный, ты звал меня?

— Звал, Цветлан. Расскажи, что происходит?

— Я посылал к тебе стражника с донесением. Ты слышал его слова, искуссный?

— Да. И всё же, я хочу услышать из твоих уст, — ответил Широк.

Цветлан снова коротко и сухо кивнул.

— Получье открыло свои ворота Белому Союзу. Они не станут сражаться. Значит, Велебор не будет медлить — он отпустил бежавших, да, но только потому, что ему пришлось сковать город стражей, пополнить припасы и схватить тех, кто продолжает сопротивляться. Сутки, много — двое, и он пойдёт на Кузню. Нам нужно готовиться.

— Откуда это известно? У тебя есть доносчики?

Цветлан на миг прикрыл глаза и сглотнул. После ответил тем же голосом:

— У меня нет доносчиков среди тех, кому Велебор доверяет свои замыслы. Насколько я знаю, он никому не доверяет их вполне. Но, будь я на его месте, я поступил бы именно так.

— Почему?

— Мы не ожидали, что Получье падёт без боя, это известно. Подкрепление, которое мы послали через Змеиное ущелье, было остановлено на полпути вестью о сдаче города. Мне докладывали, что сейчас наши воины прикрывают отступление тех людей, кто остался верен свободе и разуму. Известно, что люди Кузни искушены в горных работах — дать нам неделю, две, значит позволить закупорить ущелье так, что по нему невозможно будет провести войско, тем более — конное. Значит, нужно наступать немедленно, пока мы не успели оправиться, собраться и устроить горные обвалы.

— Мальчик говорит дело, прислушайся к нему, Широк, — подал голос Дюж Бивец. Он произносил слова очень быстро, они текли тихим шелестящим, неразборчивым потоком, а после он прерывался, чтобы вздохнуть пару раз, и продолжал: — И нам не устроить засаду в самом ущелье, ведь так, Цветлан?

— Да, дядюшка. Двинуть все наши силы к ущелью означает поступить так, как ожидает от нас Велебор. Да, мы сумеем преградить путь первым двум сотням всадников и расстрелять из самострелов и луков ещё две сотни, пока они продвигаются по ущелью. Но после нам придётся принять бой. Возможно, мы сумели бы одержать победу, будь у нас хотя бы несколько недель, чтобы привести войско в порядок, но теперь оно состоит наполовину из отребья, на треть из ополченцев, и только оставшаяся часть — воины, которые знают, как воевать.

— Мы слишком многих потеряли на этой войне, слишком… — проговорил едва слышно и не обращаясь ни к кому, Бивец.

Широк нахмурился.

— Твои слова — трусость. Известны случаи, когда малым числом воины останавливали орды противников. Вспомни битву на Быстром ручье.

— С твоего позволения, искусный, я помню эту битву. Защитники прекрасно знали местность, нападающие были измотаны месячным переходом почти без остановок, они спешили на помощь Пересилу и шли по землям, уже покорённым им. Они не ожидали засады, и бежали, потеряв едва ли три сотни. Тысячи погибших — это те, кто не перебрался назад через мёртвые земли. Их убила трусость, глупость, жара и пустыня. На нашей стороне нет этих союзников, искуссный.

Старик нахмурился ещё сильнее. Вновь его голова опустилась так, что лица не стало видно.

— Что ты предлагаешь? — спросил он, после недолгого размышления вскинув голову и встряхнув густыми, пепельно-серыми волосами, которые и теперь ещё могли покорить женские сердца.

— Готовится к осаде. Я приказал забить весь скот — и тот, что был в городе, и тот, который привели селяне. Мясо коптят и солят. Орошение прекращено. Вода не покидает город, и пещера наполнится доверху раньше, чем Велебор догадается перекрыть подводы и хоботы. Значит, городу хватит еды и воды. Я приказал сравнять с землёй подолы, начнём с тех зданий, что стоят у самой стены, — это осложнит приступ. Посевы и запасы зерна, которые мы не можем вывезти, я приказал уничтожить. Отряды разосланы.

— Ты приказал, — глухо повторил Широк. — Бивец, что скажешь? Твой племянник делает успехи. Он уже неплохо распоряжается вместо меня.

Цветлан попытался начать:

— С вашего позволения, сейчас скорость...

Но Широк оборвал его:

— Молчи. Бивец, что скажешь?

— Круто, Широк. Возможно, слишком круто. Люди не поймут. Но если поймут — мы победим… — он втянул воздух так, будто долго плыл под водой, и вот оказался на поверхности. — Победим, а что? Припасов хватит, стены крепкие, воинов довольно для защиты, а Велебору достанутся выжженные поля и обозлённые селяне… и-и-х… по лесам.

— И ведь он прав, прокляни его небеса… — Широк будто отвечал своим мыслям. — Бивец, почему он всегда прав?

— Ты сам нанял мальчику лучших учителей.

— Помню. Помню… Хорошо. Скорость важна. Я уступлю, пусть это будет осадой, у нас нет времени менять решения. Но ещё одна такая выходка, мальчик, и я скормлю тебя псам. Скажи, Цветлан, ты понял меня?

— Понял, искуссный.

— Тебя ждут дела. Шли мне доклады каждый час.

— Я могу идти?

— Да.

Цветлан поклонился, развернулся и направился к ограждению подъёмной площадки. Его остановил Щегол — он изящно обогнул оставленный стул, коснулся ладонью плеча Цветлана, чуть поклонился Широку.

— Великий кузнец, скажи мне, разве нужно твоему народу раньше времени видеть меня? Ты знаешь, что сказала Сова, пусть я останусь неузнан. Но, искуссный, разве это значит, что я должен быть взаперти и не видеть ничего? Позволь мне осмотреть город и увидеть, как живут твои люди. Я хочу быть там, где кипят события, прости мне эту прихоть молодости, искуссный. Разреши мне остаться мне Цветлане. Я притворюсь одним из его стражников.

В наступившей тишине впервые подал голос Соловей, который и теперь смотрел на небо через сплетение тонкой вязи узора оконных переплётов, будто и не отрывался от этого занятия за всё время разговора.

— Очень дельная мысль, Щегол.

— Небесный, — ответил Широк. — Я прикажу подыскать тебе подходящее платье.

Пока подъёмная площадка с большой скоростью и тонким, приглушённым визгом опускалась вниз, Цветлан сказал:

— Щегол… тебе придётся придумать другое имя. Мы не называем друг друга птичьими прозвищами.