Крыса в малиновке

— Стой, погоди же! Куда ты? — напряжённым шёпотом спросила Олеска, когда нагнала Щегла. Она не хотела, чтобы тётушка слышала их разговор.

— К Широку, — ответил он и упрямо пошёл вперёд.

— Я с тобой. Идём, — она уверенно взяла его под руку и повела по переходам дворца. Первый порыв Щегла немедленно выяснить у самого хозяина Кузни, что происходит, уже остыл, и он понял, что дорогу до башенного подъёмника ему не найти без провожатого. Он был рад Олеске.

Вот уже — клеть подъёмника. Стражник пытался было возражать — Великий Кузнец собрал совет и не велел пускать к себе, но любимой дочери Широка Седого многое позволялось в его дворце, и стражник поспешно поклонился, когда Олеска прикрикнула на него. Под ровный шелест и свист винтов площадка взмыла, пронеслась сквозь всю сердцевину башни, и плавно остановилась уже под колпаком. Первое, что увидел Щегол — красное от ярости лицо Широка. Его седая грива разметалась, пряди в беспорядке упали на лицо.

— Ты! Кто тебя звал сюда? — он хотел говорить тихо, но вместо того, чтобы шептать, почти шипел. — Прочь! В девичью, чтобы духу не было.

Только с этими словами Щегол понял, что Широк обращается не к нему, а к Олеске. Самого Щегла он будто вовсе не замечал. Ладони девушки так крепко сжали медные поручни подъёмника, что костяшки побелели.

— Отец… — тихо вымолвила она.

— Прочь, в девичью! — повторил Широк. — Ты, небесный, можешь остаться. Нам нужно чудо. Хотя и странно ждать чуда от того, кого пьяные горожане избили до полусмерти.

Щегол хотел поймать его взгляд, но Широк отвёл глаза. Видно было, что он сказал больше, чем намеревался, но ни о каких извинениях не могло быть и речи.

Вместо Широка тихим, примирительным голосом заговорил толстяк Бивец — он тяжело сидел на стуле с высокой и чуть выгнутой спинкой у большого стола, спиной к площадке подъёмника, и неуклюже повернулся к Щеглу в пол оборота:

— Не сердись, небесный. Сядь рядом со мной, тебе тяжело стоять, — сказал он и указал рукой на стул. — А ты, дочка, правда, ступай. Сейчас не время. Будет ещё, всё обсудим.

Щегол послушался совета и сел за стол — только тогда он заметил, что в комнате было ещё двое. Первым был Цветлан, который даже не взглянул в его сторону. Поверх малиновки стражника сверкал нагрудник, на боку кривилась сабля, шлем он держал в левой руке — будто гонец, посланный сотником в шатёр полководца: только что из горячки боя, и готов немедленно ринуться в бой. Вторым человеком был некто, одетый весьма просто, как мог быть одет любой горожанин среднего достатка. Он сидел на одной из множества лавочек, правую ногу он осторожно вытянул вперёд и сложил ладони на колене левой. Он приветливо улыбнулся Щеглу, когда взгляды их пересеклись, и Щегла едва не передёрнуло от отвращения, но кем был этот человек со смутно знакомым, нестарым ещё лицом и вежливой улыбкой, Щегол не мог вспомнить.

— Миротворец старый, — едва слышно буркнул Широк, отвечая словам толстяка. — Может, и дочь, и Кузню тебе отдать? Отлично справишься.

— Зря ты, Широк, ты же знаешь… — начал Бивец, но не договорил: колокольчик подъёмника тихо звякнул, и площадка уплыла вниз, забирая с собой Олеску.

— Ты обидел её, — сказал толстяк.

— Сейчас есть дела важнее обид, — огрызнулся Широк. — Ты слышишь, что говорит мне стражник? Народ собирается у дворца с пламенниками, камнями и криками. Сегодня уже едва не отбили Раджевича. Как думаешь, Бивец, кто платит полновесным золотом этой черни, кто подговорил её выступить против меня?

— Что говорят серые?

Широк молча побарабанил пальцами по столу. Внутреннее борение читалось на его красивом, породистом лице. Когда он заговорил, голос звучал устало:

— Сухонь, доложи.

— С удовольствием, Великий, — откликнулся тот, кого звали Сухонем. Он встал, сделал несколько шагов к столу (было видно, что он хром), улыбнулся, коротко поклонился и заговорил. Вот тогда-то Щегол его и узнал.

— Дивка Раджевич, известный так же под другими именами, которые не стоит сейчас перечислять, — шелестел он, — известен как предатель и наймит Белого Союза. Многократно был замечен в подстрекательстве к неповиновению и оставлению Кузни без защиты перед лицом наступающего врага. Нам очевидно, что Раджевич — только самый заметный среди множества ему подобных. Во многом его усилиями, через его влияние и связи, среди граждан Кузни распространялось золото Велебора, который надеялся купить Кузню и, тем самым, одержать победу ещё до решающей схватки. Нам очевидно, что неповиновение отдельных граждан Кузни, которое повлекло за собой срыв казни Раджевича, было заранее подготовлено его сообщниками и осуществлялось на деньги белосоюзных. Замечу, что в прошлом своём докладе я советовал не спешить с казнью, либо же провести её тайно. Врагу удалось настроить часть добропорядочных граждан Кузни против дворца. Этому способствовала несколько избыточная жестокость стражников, о которой я так же имел честь предупреждать тебя, Великий. Наша главная задача теперь — уговорить горожан разойтись. Зачинщики нам известны поимённо и мы готовы немедленно схватить виновных в беспорядках, едва волнения улягутся.

Серый мундир с золотыми пуговицами шёл ему больше. Крыс поклонился, давая понять, что закончил доклад.

— Великий, — заговорил Цветлан. — Мои стражники могут разогнать толпу за час. Зачинщики будут пойманы, я сам повешу их перед дворцом, если нужно. Дай приказ, я прекращу беспорядки.

— Разве я давал тебе слово, стражник?! — в ярости крикнул Широк. — Ты уже разогнал народ на площади, твои люди прекрасно справились. Пятеро убитых, шестой умрёт к утру. У Дунца Стоича, который исправно поставлял уголь для наших кузней под расписки и обещания, вытек глаз от твоих плёток, стражник! Уважаемый человек пришёл посмотреть на казнь, а мальчишка в малиновке вышиб ему глаз нагайкой — да завтра вся Кузня будет требовать моей смерти, если я поручу тебе разогнать людей.

Цветлан стоял, опустив голову, жилы на шее вздулись, в нём было столько же раскаяния и смирения, сколько в быке, который опустил рога, чтобы броситься на обидчика. Едва Широк замолчал, стражник заговорил:

— Великий, мои люди разгоняли толпу, которая могла отбить приговорённого к смерти. Я сам отдал приказ. Случайные жертвы есть в любой битве. У меня три сотни хорошо подготовленных стражников, у меня есть два десятка боевых помощников. Мои стражники разгонят толпу, к утру город будет усмирён.

— Твои стражники? — воскликнул Широк. — Твои помощники? Много ли ещё твоего в Кузне, щенок?

— И я, и мои стражники верны тебе, Великий, — глухо ответил Цветлан.

— Широк, можем ли мы узнать, чего хотят люди? — подал голос Бивец. Широк только махнул рукой в сторону Сухоня, и тот, чуть поклонившись, стал докладывать:

— Люди недовольны требует справедливости. Часть из них жили в предместьях Кузни, за стеной, которые, как помнит почтенный совет, были снесены по приказу Цветлана. Людям негде жить — они хотят крова, защиты и пропитания. Часть занималась разведением скота — они остались без дела, когда весь скот был скуплен по низкой цене и забит. Наши склады полны бочек с солёным мясом, но люди недовольны, им нечем кормить семьи. Часть — родственники и друзья убитых сегодня вечером на площади, они требует наказания виновных в избиении людей, часть...

— Ты слышишь, стражник? — оборвал доклад Широк. — Всё это плоды твоего самоуправства. Что докладываешь ты? Чернь подняла мятеж! Ты даже не удосужился выяснить — отчего, но уже обещаешь разогнать всех...

— Мои действия определяются военной необходимостью, — глухим, сжатым голосом заговорил Цветлан. — Мы потеряем всё, если не пожертвуем малым. После победы ущерб будет возмещён. У писарей хранятся списки имён тех, чьи дома я снёс, с указанием цены, которую давали за дома купцы. После победы...

— Победы не будет, если народ поднял мятеж!

— Не народ, а чернь, Великий. Народ Кузни готов сражаться с врагом.

Широк устало выдохнул, отодвинул тяжёлый стул с высокой спинкой и рухнул на него. Локоть его упал на стол, ладонь закрыла лицо, скользнула по лбу и зарылась в седых волосах.

— Ты видишь, Дюж, — сказал он после долгого молчание, когда только шумное дыхание толстяка нарушало тишину. — Он не готов признавать ошибки. Мальчик мой, я так на тебя надеялся, но сегодня… снимай малиновку, Цветлан, хватит.

Несколько мгновений не двигался никто, но после, будто каменное изваяние ожило, Цветлан чеканным шагом подошёл к столу, поставил на него шлем, стал расстёгивать ремни нагрудника, те не поддавались. Щегол видел, как плотно сжаты зубы стражника, как напряжена шея. Казалось, его гневу под силу гнуть железо одними пальцами, но кожаные ремешки по бокам нагрудника не поддавались, он терзал неудобные застёжки, и время, издеваясь, тянулось медленно. Дюж Бивец пришёл племяннику на выручку. Он, дыша тяжело и как-то со всхлипами, подошёл к Цветлану и его толстые пальцы распустили один за другим туго застёгнутые ремешки. «Ничего, — тихо приговаривал он, будто успокаивал ребёнка. — Ничего, мой мальчик, всё наладится. Пойди теперь, выспись — отдохнёшь от службы...»

— Могу я знать, — резко спросил Цветлан, когда панцирь громыхнул по полу двумя бесполезными скорлупками, — кто возглавит стражников вместо меня?

— Можешь, — спокойно отозвался Широк. — Временно я переподчиняю стражников Тайному сыску. Сухонь станет исполнять обязанности первого стражника.

Стоявший всё это время навытяжку Крыс, поклонился. Цветлан прошипел что-то сквозь зубы и принялся ожесточённо сдирать с себя малиновку. Несколько пуговиц со звоном отлетели, он не обращал никакого внимания, пока, наконец, не остался в одном исподнем, не бросил малиновую куртку на стол, так что слетели на пол несколько свитков.

— Я могу идти, Великий?

— Можешь, — сухо ответил Широк, и вскоре по длинной винтовой лестнице, которую использовали одни слуги, чтобы принести обед или сменить в кувшинах воду и вино, загремели его сапоги. «Крысы!», — послушалось отчётливо сказанное слово, и оно поднялось под самый купол и долго перекатывалось там отзвуками, смешиваясь со стуком сапог по ступеням.

— Народ не любит крыс, Широк, — заметил Щегол. Он понял это на своей шкуре.

— Откуда тебе знать мой народ, небесный? — устало спросил Широк.

Повисшее молчание казалось бесконечным. Бивец тяжело, неровно дышал, Сухонь стоял на вытяжку и только раз позволил себе немного размять затёкшие ноги, но тут же замер снова. Широк снова закрыл лицо ладонью — его морщин и старчески-бескровного рта не было видно, и можно было решить, что за столом томится тонкий юноша с копной пепельно-серых волос. Он отнял руку от лица и странный морок рассыпался.

— Бивец, вели подготовить мой доспех, и проверить помощника. Я сам поеду говорить с людьми. Поведёшь ты — не хватало ещё, чтобы рычаги меня не слушались. Сухонь, велишь своим держаться поблизости — мне нужна охрана, но лучше не дразнить народ малиновками.

— Ты уверен, что это нужно? — тихо спросил Бивец.

— Уверен, толстяк, — так же тихо ответил Широк и улыбнулся. — Выполняйте.

Едва ли миновала и четверть часа, как Щегол стоял уже под лёгкой и беспрестанной осенней моросью, на пробирающем, холодном ветру. Впереди ночными огнями светился дворец, брусчатка отливала мокрым блеском, то тут, то там метались какие-то тени, не видимые в темноте, и невозможно было сказать с полной уверенностью, были то люди, или пышные ветви черёмухи качнулись под сильным ветром и заслонили на миг огонь. Вокруг Щегла толпились люди — похоже, такие же зеваки, как и он сам. Стояли порознь и едва ли говорили, если и говорили то так — перешучивались. А чуть поодаль держались те, кого на площадь привело не любопытство, но ненависть, страх и отчаяние, а то и корысть, если Крыс хоть в чём-то был прав. Они освещали своё собрание пламенниками, стояли тесно и кричали что-то на много голосов, но в таком беспорядке, что разобрать нельзя было ни слова — так в щебете птичьей стаи невозможно различить ни один голос. Щегол подошёл чуть поближе — никто не мешал ему. Казалось — вовсе не видели. Он проходил мимо людей, слушал разговоры и выкрики. Людей было много. Кто-то стоял так, кто-то махал топором, кто-то угрюмо наматывал на кулак длинную цепь. Слышалось:

—… жить теперь, я тебя спрашиваю? Нет, вот ты скажи, как жить? Такая яблонька росла за домом, крыльцо вот только докончили, а теперь что, я где...

—… малиновки, малиновки совсем голову потеряли, как с цепи сорвались!

— Что малиновки — крысы! Вымести их, зачем терпим?

— Твоя правда...

— А что говорят-то? Будут серебром платить?

— Да тихо пока, старый. Стой себе..

—… нет, вот где же теперь жить, добрые люди, вы слышите меня?

— Десять человек затоптали. Десять. Ни за что. Это только сейчас, что дальше-то будет?..

—… решительно не понимаю, почему стоим! Нужно немедленно брать дворец, пока они не опомнились! Просто немедленно!

— Иди — бери, берун! Ты как придёшь, тебе дадут!

— Где жить, вот ты можешь мне сказать, а? Вот ты можешь?

В гул толпы стал вмешиваться новый звук, который сложно спутать с другим. Мерный лязг железа по камню, цокот многих суставчатых ног — вскоре, слегка покачиваясь, быстрым бегом пронёсся по площади помощник. Склянки масляных светильников освещали седоков, Щегол напряг глаза и различил странно маленькую, убранную шлемом голову Широка и макушку Бивеца. Помощник подбежал к толпе, а после железно процокал, пробегая вдоль неё в одну и в другую сторону, будто хотел убедиться, что все заметили его. Народ умолк, даже надрывно-пьяные выкрики бездомного утихли, слышались только редкие всхипы. Паук остановился.

— Народ Кузни! — послышался звучный голос Широка. — Я пришёл говорить с вами.