Родные осины, первая кровь

— Положим, мы в расчёте, мальчик, — сказал харчевник почти ласково.

— Положим так, старик, — ответил я.

— А уж судить Охрану, мальчик.

Я ухватился за луку, вскочил в седло, и ответил, глядя сверху вниз на крепко сбитого коренастого толстяка с блестящим черепом и курчавой бородой:

— Ему, старик. И пусть судит справедливо.

И поддал пятками бока Ишака, который застоялся и давно ждал прогулки, и после пяти шагов перешёл на рысь.

А пусть и верно судит его Охран. Без помощи старика я погиб бы, истину говорю. Сколько я, по милости богов Тихойской земли, чья мудрость бесконечна, провалялся в бреду и лихорадке? Седмицы три, выходит. А старик ходил за мной, как за сыном, и кормил со своего стола. Что же, за те орехи он отплатил сполна. После долгой болезни я чувствовал себя слабым как сонный котёнок и лёгким как прошлогодний опавший лист, и как этот же лист, прозрачным. Тело было отзывчиво, послушно, но расслабленно, так что не было и призрака усталости, но с трудом я заставлял себя шевелиться. Путешествие славно возвращением — так учили меня, и я спешил к Осинам.

Ещё седмицу заняла дорога, и нечего о ней говорить. О том, как радовалось сердце, когда узнавали глаза знакомые места, как осиновые рощи и коренастые оливы оставались то по левую, то по правую руку, как вилась дорога, и стучали копыта, как упрямился Ишак, и как выли ночами волки, когда звёзды склонялись над моим костром и кружились в хороводе Малого Круга, а также Круга Большого, отличать которые умел один только Суховей книжник, которого не было со мной, и сердце моё ныло, едва стоило вспомнить это, и голос мой сливался с волчьим воем, и в бешенном испуге бился Ишак, крутил головой и вращал глазами, бился, старался сорваться с привязи, и я смеялся, а ночь отвечала мне перекличкой птиц. О том ли, как ливнем, наконец, разродились небеса, и как был он холодным, не по поре, и как я вымок до нитки, а конь подо мной дрожал, но мы не искали убежища — близость дома влекла меня, и я понукал коня. О том, единственно, и стоит сказать, что на другой день после того, как я оставил харчевника, чьего имени не спрашивал и не слышал, ибо, истину говорю, лучше не знать имени того, кто принёс столько горя и столько добра, иначе, да простит Охран, оно будет проклято, и добро забудется. Как оставил его, на другой день вспомнил, что говорила мне Многомудрая Трель, которая звалась ещё Совой, а говорила она, что мне следует пить по капле из склянки, раз в месяц. То ладно, что вспомнил, а мог и забыть. Прошлой ночью тонкий, как нитка, едва народившийся месяц лежал на боку, а, значит, срок подошёл. Я достал склянку, встряхнул слегка, посмотрел на свет, и не увидел ничего, кроме прозрачной жидкости внутри. Откупорил, принюхался — вода и вода. Наконец, взял тонкую и длинную стеклянную палочку, которую дала мне Сова, медленно погрузил её внутрь склянки, вытянул и слизнул повисшую на конце каплю. И на вкус — вода. Только и всего. Однако, истину говорю, не стоит спорить с богами, а уж Многомудрой Трели лучше знать, как поступать, а если и решила она пошутить над смертным, так велика ли в том беда, чтобы пить по капле воду из склянки, пока вся не выйдет?

Вот и дорога, сказать больше не о чем, истину говорю. Осины меня встретили, как встречали всегда, недовольным и любопытным окликом со стены:

— Эй, кого там несёт?

— Сам не видишь? — отозвался я. — Истину говорю тебе, протри глаза, присмотрись внимательней, а тогда уж хочешь верь глазам, хочешь — не верь.

— Да ты ли это? Жданка? Никак вернулся?

— А ну открывай, раз признал, — поторапливал я.

— Э, нет, ты мне скажи сперва, где Суховей. Ты что, не вынес его болтовни и задушил старика дорогой? Я ему крышу латал, а он мне за то обещал двух овец. Кто мне овец отдаст, если ты его придушил?

— Открывай давай. Будут тебе овцы, — буркнул я, стражник свистнул, и калитка лениво растворилась.

Я неторопливо слез с Ишака, взял его под уздцы и побрёл внутрь, грудь моя вдыхала воздух родных Осин, и он пах дымом, потом, маслом, кислой подливой к говядине из ягод и чернослива, самой говядиной, навозом, пресными лепёшками и надвигающейся осенью. Вокруг меня чуть только не плясал Могутка-стражник (пух на губах не пробился ещё, в отцовских сапогах на часах стоит — так верно, тряпьём их набил, чтоб на ногах не болтались):

— Так ты, — говорит, — расскажи, что с Суховеем? Ходил ли к богам? Отчего не вернулся? Никак совсем погиб книжник?

Вопросами сыплет и в лицо заглядывает.

— Где был, где не был, потом узнаешь. А Суховей, глядишь, и жив ещё. Истину говорю, милостивы боги Тихойской земли! Ступай, кличь мужей на площадь, говорить буду.

Могутка, который ловил уже каждое моё слово, быстро и сильно кивнул головой, и нырнул под куст сирени, за тем видно, чтоб через лаз, по которому и мне приходилось ребёнком лазить, и по дворам, срезать путь до главной улицы.

— А ну стой! — крикнул я ему. — Ты лучше вина принеси, напиться, не то горло с дороги пропылилось.

Он вновь кивнул и опять исчез среди ветвей сирени. Я стоял и ждал его, гостем в родном городе. Старики сидели у своих домов в тени маслин и сиреней, некоторые важно покивали мне, другие едва ли заметили. Три собаки, играя, пробежали мимо, одна ткнулась мне мокрым носом в ладонь, завиляла хвостом, когда я похлопал рассеянно по её голове, покружилась, и шмыгнула между ног Ишака нагонять своих товарищей по проказам. Сзади послышались шаги. Чуть позвякивал меч, скрипели дублёной кожей сапоги — шёл стражник, воин, а не простой зевака. Я не оборачивался, пока он не поравнялся со мной, а после узнал отца.

— Вернулся, Жданка? — спросил Дюж.

— Выходит, вернулся. Где все, отчего так пусто?

— Что же ты хочешь? Жара, Краснощёкая Солнце палит. Кто не спит по домам, тот виноград собирает, а другие на ярмарку в Поляны коз погнали и вино, и шерсть, — ответил он неторопливо.

— Верно, я и забыл.

— Без меча идёшь, коня сменил, книжника с тобой нет, — перечислил он, что приметил.

— Всё так, отец.

Он помолчал. Тут как раз вернулся Могутка с чаркой вина, я с наслаждением напился, и выпил больше чем хотел, просто потому, что говорить было тяжело. А Могутка сам догадался увести Ишака ко мне на двор, смышлёный парень.

— Рад тебе, — сказал Дюж, когда я бросил пустую чарку оземь. — Думал, не свидимся уже. Что было, расскажешь?

— Расскажу, — ответил я, и обнял рукой его плечи. — Пойдём, ударим в колокол, созовём людей, там и расскажу.

И верно — дошли, ударили, раз, другой, третий; и мужи Осин просыпались от тяжёлого, дневного сна, вставали, разморённые жарой, мешали вино с колодезной водой и спешили на площадь, где ещё гудел колокол, где сухой ветер позёмкой стелился и гнал песок и мелкий сор, где я стоял и ждал, а Дюж опустился на нагретый Солнцем камень в тени оливы. И когда собрались все там, где лежал когда-то на плаще, в пляшущем, неверном свете пламенников и в ровном, мертвящем свете Светлоликого Месяца, Грозка, и обломки его белых рёбер торчали как колышки, а губы были сжаты в тонкую нитку и перекошены от боли. А ведь он любил свою Полюду, и малец в нём души не чаял. Мужи Осин собрались под гул колокола на той самой площади, и молча слушали, пока я говорил о том, какой была дорога, и как случилось Суховею-книжнику с неё свернуть, а мне дойти, и что я видел богов, и они говорили со мной, и что спустили мне красную кровь и вместо неё влили белую водицу.

Рыжий Вёртко, приятель мой по детским играм, смотрел на меня, щурился, глазами серыми бегал, чуть не подмигивал. Могутка смотрел, не отрываясь, глаза распахнул, будто ими слушал и боялся пропустить, толстяк Жилич хмурился.

— Да ну брешешь ведь, истину говорю! — прыснул Вёртко, едва я рассказал, как Охран мне на дорожку дал сыра с хлебом. — Ты б хоть выдумал краше, не то не боги у тебя, а так — люди как люди. Иную брехню, истину говорю, и послушать не грех, так красиво журчит, а у тебя что? Хе-х, Жданка! Скучный ты стал.

Против воли я почувствовал, как кулаки сжимаются, брови хмурятся, и желваки гуляют, оттого, чтобы зубы стиснуты сильнее обычного.

— Э, братцы! Да вы поглядите! Сейчас ведь вдарит! — Вёртко говорил и смеялся, весело так, и щурился, как кот на Солнце. То руки на груди сложит, но всплеснёт ими, изобразит что:

— О, глядите, как брови хмурит! Зыркан-Ястреб, как есть! Взлетит сейчас под небеса!

— Ты помолчал бы, — буркнул Жилич.

— А ты мне не указывай, бочка дубовая, — отозвался Рыжий, и ловко увернулся, когда толстяк захотел огреть его тяжёлой рукой.

— Но-но! — насмешливо бросил он и языком цокнул. — Помаши ещё тут руками.

Жилич снова дёрнулся к нему, и Вёртко отпрянул с ловкостью молодого жеребца. Послышался смех — мужам Осин нравилась потеха, они расступались, чтобы не мешать этим двоим. Жилич пыхтел и тупо шёл вперёд, Вёртко смеялся, зубоскалил и отступал, хуже овода жаля мрачного толстяка насмешками. Народ похохатывал, все забыли будто, зачем собрались. И Вёртко, верно, забылся, скользнул от преследователя в сторону, мимо меня.

— Эй, Ветер! — позвал я, и свистнул, как в детстве, он повернулся, и я от души ударил в широкую улыбку. Он охнул и отлетел к оливам, где сидел на камне Дюж. Жилич быком ринулся вперёд, но я преградил ему путь — нечего. Толстяк, видно, обезумел от бешенства — истину говорю, нельзя злить таких мрачных тугодумов. Он обхватил меня могучими руками, сдавил, сжал, приподнял над землёй.

— А ну хватит! — цыкнул Дюж, и хватка Жилича ослабла. — Что как дети малые? Устроили потеху. За тем ли здесь собрались?

Жилич отпустил меня, потупился, потоптался, отошёл. Слышны стали приглушённые стоны Вёртки. Что ж он ревёт, как баба? На меня снова накатила злость, и я заставил себя выдохнуть и медленно обернуться. Вёртко сидел в пыли, под маслиной, поджав длинные и худые ноги. Одной рукой обхватил колени, другой сжимал рот, голова его была запрокинута вверх, по лицу бежали слёзы.

— Что ревёшь? Поделом ведь.

Он открыл глаза, увидел меня, сплюнул кровью на песок.

— Проваливай, справедливость! — прошипел он, поднялся, и ушёл прочь, пошатываясь.

Когда он скрылся с глаз, кто-то протянул сочувственно:

— Девки теперь любить не будут, стервеца. Без зубов-то. А ему девки — первое дело.

— То-то за моей хвостом вился. Мало ему врезал, Жданка!

— Скажи, Жданка, — загудел вдруг Жилич, — а если тебе кровь пустить, то что же? Водица пойдёт?

Я промолчал. Что отвечать на насмешку?

— А ну как проверим, может?

— Ну, проверь, давай! Что стоишь, иди сюда! — отозвался я.

— А ну, хватит! — рявкнул Дюж и поднялся, в два прыжка встал между нами, поднял меч двумя руками: левая на ножнах, правая на рукоятке лежит. — Что, мало вам?

Мы молчали.

— Говори, Жданка, как тварь будем ловить. Дело говори, не рычи зверем.

— Трель, которая на горе звалась ещё Совою, сказала, что тварь я смогу победить, — хотел было добавить и это её "если не будешь совершенным дураком", и про то рассказать, что наставлений для охоты не дала, но не стал, передумал, как посмотрел на чёрные, исподлобья глядящие глаза Жилича. — Вот что сделаем. С башни самострел снимем и с ним засаду устроим. Приманкой овцу привяжем. Поздно ли, рано ли, а выйдет тварь, выползет, вот тогда и приколем её стрелой к дереву.

Погудели, покряхтели, согласились. Разошлись, а я отправился на свой двор. Видно, кто-то уже донёс весточку моей Мальке, и она ждала меня, дома, красивая и складная, с завитками волос за ушами, с быстрым шёпотом ласки с большими, глазами, чёрными как ночь над горой богов, и такими же звёздными, ибо, истину говорю, когда Солнце касалась их своими лучами, они дробились множеством искр в бесконечной глубине её взгляда, и не было слов, чтобы описать эту игру. Она спрашивала, как я странствовал, и где был. Когда я рассказал, как всадил нож в круп своей бедной Черноногой, которая любила меня и верила мне, и спасла мне жизнь за такую плату, Малька ахнула, и закрыла лот ладонью пугливым, девичьим ещё движением, будто птица — крылом прикрылась. Я рассказывал, и она верила всему, и слушала внимательно, без насмешки. Но слова кончились, ибо слова кончаются всегда, и я обнял её, и поцеловал сперва волосы, а после губы, и когда уже было не до слов, она спохватилась, и спросила вдруг:

— Ты поклонился ли матери, Жданка?

Я не сразу понял, о чём она спрашивает, слова неясны были для рассудка, как чуждое и пустое. Тогда она молвила задумчиво:

— Может, и правда, тебе сменили кровь?..

А после поцеловала, и о том, что она говорила, я вспомнил только утром, когда краснощёкая Солнце уже вступала в дневные права.