В поход за местью

— Всех теперь сгрызёт, тварь проклятая! Мужа сожрала, и дитя задерёт! А я не дамся, пусть хоть волком за мной бежит, я к Черномору Пенногривому уйду, у него объятья крепкие, он не выпустит. А что мужа задрала, то забудется — оно и зачем помнить? Помнить — мука одна. В солёных волнах не такое растворяется, не такое плавает.

Голосила Полюда, которую раньше называли женою Грозки, а теперь, как пообвыкнутся, станут звать вдовой. Голосила она уже долго, и, помимо горя, очевидного мужам Осин, находила в этом, кажется, и удовольствие, того же рода, какое прокажённый находит в изучении собственных язв. Она причитала и заламывала красивые, белые руки, чья белизна была особенно заметна ночью, при ярком, мертвящем свете Светлоликого Месяца. Голос её то нарастал, то падал, речь была мерной, подобно прибою. По её красивому лицу с орлиным горбатым носом, который достался в наследство и её сыну, моему племяннику, текли слёзы.

— Воинам что умирать? Истину говорю, испугаться нельзя успеть, если выскочит тварь откуда и набросится. Вот, по дороге идёт воин, под кусты смотрит, вот уже Тёмный перед ним стоит, слепыми глазами водит, за собой зовёт. Так и я бы не испугалась. А когда одной жить, оставленной, без любви, без ласки, без пригляда, так вовсе не жить лучше, страх возьмёт такой, что волосы седыми сделаются, не спасёт никто. А Слепой разве поспешит меня забрать?

Тело Грозки уже завернули в плащ, и сверху накрыли ещё одним, так что его лица не было видно; собравшиеся кругом мужи Осин молчали, сопели и переминались с ноги на ногу. Трещали смолой горящие пламенники; тревожно перекликались вдали жёны, которых на площадь, по обыкновению, не пустили, и которые ждали теперь новостей; брехали собаки.

— Ты, Полюда, замолчи, будет, — сказал Суховей, и невестка моя и впрямь замолчала, удивлённо стала смотреть на книжника. — Мужа твоего, сама видишь, Слепой уже мёдом поит, и делать тут нечего, нам же пора о том говорить, как изловить стохийскую тварь, и как умертвить её. Ты, Полюда, ступай, а Дюжа говорить будет.

Он подождал в тишине, и Полюда смотрела на него, не отрываясь.

— Что стоишь? Кликнуть Мрака, домой тебя увести?

Мрачкой звали сына Полюды, моего племянника, который, по малости лет, уже спал, а если и проснулся от шума, то почуял, наверное, неладное и затаился. Суховей ждал и строго смотрел на Полюду, та дрогнула и пошла, сначала неверно и медленно, после едва не бегом кинулась к дому, вокруг которого росли прекрасные маслины, в чьей тени так хорошо проводить жаркий полдень. Её проводили с полсотни взглядов.

Тогда заговорил Дюжа, храни его Седобородый:

— Грозка по дальней дороге шёл, вкруг холмов, к лесу. Дозором ехал, вместе с Бражкой, — сказал он. Отца, сколько помню, я всегда боялся. Истину говорю, если не он из всех людей похож на Зыркана Ястреба, то уж никто не похож. Быстрый и крепкий, сухой, как старая маслина, и перевитой весь, как её кора, он стоял на площади, среди мужей Осин, над телом убитого сына, моего брата. Его плащ был обёрнут вокруг плечей, как одеяло, в какое заворачиваются дети, которые спасаются от зимнего морозца поутру, или как крылья летучей мыши, которая цепляется когтями за ветки или камни, и повисает головой вниз, и собирается спать. Свет падал так, что и виден был только этот багряный шерстяной плащ да бок его совсем уже седой головы и короткая борода, в которой чёрных волос ещё было больше, чем посеребренных старостью. Говорил он глухо и ровно, как, верно, читает приговор умершим Тёмный Князь на пороге своих владений.

— Ехали долго и кругами, заманивали тварь. Добыча набросилась на охотников не раньше заката, около поворота на старый мост через ущелье. И ничего более неизвестно. Если кто и видел, что случилось, то одна Ясноокая Зоре.

— А что с конями, их тоже задрала? — мрачно спросил толстяк Жилич.

— Что перебивать вздумал? — зачастил кто-то невидимый из-за чужих плечей. — Дюжа, расскажи! Что с Грозкой стряслось — все видим, но Бражка где, расскажи, зачем молчишь?

Я его узнал, наконец. Рыжий Вертко говорил, приятель мой, с ним мы от родительских розог сбегали, и вином в первый раз напились.

— Бражка невредим телом, — отвечал Дюжа. — Он вернулся в испуге, и так я понял, где искать Грозку. Разум же Бражки не выдержал ужаса, и теперь он говорит не лучше испуганной ослицы и не узнаёт нас.

— Будто раньше он говорил лучше! Свидетелем да будет Месяц, и до того голос его больше походил на ослиный крик!

Рассмеялись. Зыркан Ястреб тому порукой, когда смотришь в глаза смерти, лучше всего смеяться ей в лицо.

— Да что за тварь-то, видел её кто? — прогудел Жилич; он обводил всех медленным, тяжёлым взглядом. Недобрый человек. — Кабан задрал, или волки загрызли, а Бражка для того дураком и прикинулся, чтобы его не порешили за то, что товарища в дозоре бросил.

— Да что ему прикидываться, он и так! — взвизгнул Вёртко.

— Помолчи, не до тебя, — оборвал Жилич. — Ну, что скажете?

Заговорил Суховей, и мне спокойнее сделалось от его ровного голоса:

— В пользу твоих слов говорит то, что редко случается людям вовсе терять рассудок в одночасье, однако, случаи такие описаны у Любки Лекаря. Прочие же, кто видел тварь, не повредились рассудком, но верить ли их свидетельству, когда купец мог найти выгоду в том, чтобы явилось на торжище в Полянах людей менее обычного с тем, чтобы он сам мог поднять цены и продать товар дороже, а что привиделось рыбаку, то ведает один Пенногривый.

— Не зря ты, Суховей, книжник, — сказал Жилич и хохотнул. — Ладно говоришь! А то и нет никакой твари?

Вот так книжник! Поддержал Жилича, выходит? Значит, кабан задрал Грозку? Панцирь с него содрал, с коня стащил? Волна жаркой злобы прокатилась по моему телу, и ладони сжались в кулаки. Дюжа ответил ему:

— Грозко был моим сыном и был воином, и побеждал многих из вас, и мало кто был с ним на равных! Если нет никакой твари, то — что же? Волки загрызли лучшего воина Осин?

Ропот поднялся, а Дюжа развернулся и пошёл прочь, и было что-то в его походке, отчего я поспешил за ним, и, видел Светлоликий Месяц, в первый раз я испугался за отца так, как не пугаются никогда за человека, похожего на Зыркана Ястреба, грозного даже в своём горе.

Я мало спал той ночью, а на другой день мы сложили костёр, и вместе с тяжёлым, жирным дымом отправили к небесам того, кто был моим братом и звался Грозкой. Новости, что разошлись вместе с мужчинами по домам после долгого ночного спора, к утру сделались достоянием всех Осин, и мальчишки спорили и махали руками, и каждый призывал в свидетели то Зыркана Ястреба, то Черномора, и женщины, отложив работу, судачили в тенистых садах, но, сколько бы ни говорили, никто не знал, что за тварь поселилась в краю Стоха, и как прогнать её оттуда, и, помимо того, гадали, была ли она вообще.

То те, то эти пытались говорить с Бражкой, и сам я видел его, и ужаснулся пустым глазам и лицу, спокойному как у покойника, где дергалось только одно левое веко, но с таким постоянством, какое не свойственно человеку. Истину говорю, Бражка никогда не был умён, а чтобы притворяться настолько похоже, нужна вся изворотливость и хитрость Смела Проказника. Пусть судачат, о чём хотят, а только боги Тихойской земли наслали на край Стоха тварь, и это её мы приманивали убитой овцой, а не бродячих волков, и это она убила Грозку, а могла убить и нас.

Моя славная Малька, которой дано читать чужие души, как читают мудрецы будущее по звёздам, шепнула мне, что нет отрадней зрелища для материнских глаз, которым не видеть больше никогда лицо старшего сына, чем лицо младшего, — и потому я остался ночевать в доме отца. Допоздна не ложились мы спать, но не вели бесед, а только сидели друг против друга. Я пил терпкий мёд с мятой и чабрецом, отец обхватил ладонью кружку с вином, вина в которой не убывало, а мать только смотрела на нас.

В позднем часу заслышался шум — на дорожке, что вела от ворот через сад к дверям дома, послышались шаркающие шаги. Сухой стук в дверь.

— Отвори, — велел отец, и мать поднялась неслышной тенью, и исчезла в темноте дальних комнат.

Я не так уж удивился, когда она привела Суховея. Истину говорю, я обрадовался, увидев его лицо, хотя обида ещё жила во мне. Седобородый Дум и мудрость его тому порукой — книжники не нужны нам во времена мирные, потому как рассуждения их наводят скуку и в ясный день, когда сердцу следует радоваться, а душе петь, но во времена тревоги и бедствий, нигде не найти лучшего пристанища мятущейся душе, как в разговорах с ними. Или же в бою. Но как сражаться с проклятием богов?

Суховей поклонился слегка.

— Мир вашему дому, — сказал он. — Я пришёл не затем, чтобы оплакивать Грозку, хотя Грозка был хорошим мужем и смелым воином, и пусть успокоится его тень в садах Тёмного Князя. Дюжа, я пришёл говорить с тобой о стохийской твари.

— Садись и будь гостем. Что ты хочешь сказать?

Суховей опустился на лавку, оправил льняную рубаху на коленях, провёл рукой по ежику коротких волос, блестящих в тусклом огне лучины.

— Я думал, и говорю — не волки загрызли Грозку, но стохийская тварь. В пользу этого говорит то, что левое веко Бражки, дёргается, что, по уверению Любки Лекаря, является явным признаком того, что…

— Не убеждай тех, кто верит, — остановил его Дюжа. — Что ты предлагаешь?

Суховей сглотнул.

— Тварь наслали боги, ибо некому, кроме них. Значит, нужно идти к богам, и пусть сами они расскажут, как избавится от неё.

Дюжа подался вперёд, упёрся локтями в колени. Он смотрел сколько-то на Суховея, будто пытаясь понять, не шутит ли книжник.

— Ты ведь понимаешь, что это значит? — сказал он, наконец. — Кто на это пойдёт?

Я тоже понимал, что предложил Суховей. Известно, где живут боги, известно, как дойти до них. Известно также, что из всех тех смельчаков, которые решались подняться на гору богов, назад вернулось не более, чем пальцев на руках. Боги своенравны, как невеста, которая сознаёт свою красоту и желанность, и ровно так же, как нельзя предсказать, куда ударит молния, слетевшая с небес, если только сам Дум не нашептал тебе о своих замыслах, так же нельзя предсказать, чем ответят боги Тихойской земли на просьбу смертного. Я замер в ожидании ответа. Кого предложит книжник жертвенной овцой богам, кого доводы разума и писания Задума Книжника, равно как и Неглупа Плешивого, вкупе с наставлениями Любки Лекаря приведут на плаху, под самое небо, где боги, собравшись вместе на пиру, станут от скуки решать судьбу смертного?

— Я пойду, Дюжа, — сказал Суховей. — Я давно хотел посмотреть на богов, и если все смертные увидят Слепого, то одни только счастливцы могут лицезреть Зыркана Ястреба, когда заглядывает он в лица мертвецов, лежащих на поле боя, или Пенногривого Черномора, когда поднимает он волны на дыбы, и опрокидывает корабль. Но я не воин и не мореплаватель, и потому… Я пойду туда, Дюжа, и узнаю, как усмирить тварь.

Суховей улыбнулся быстро и виновато и опустил глаза. Дюжа молчал. Моя мать выступила из темноты, она слышала всё, хотя я и забыл о том, что она здесь, как забываем мы о чём-то слишком привычном и постоянном, по чему взор скользит, не останавливаясь. Она подошла к Суховею и опустилась на колени, схватила его руку и прижала к губам.

— Боги многострадальной земли да хранят тебя, книжник! Если ты единственный мужчина в этом городе, кто может отомстить за смерть моего сына, то пусть хранят тебя боги! Иди и добудь от них оружие, добудь заклинания и ворожбу, пусть Смел или сам Зыркан спустятся по слову твоему и уничтожат тварь, что когтями и зубами своими вонзилась в плоть моего сына. Иди книжник…

Она плакала, и слёзы орошали сухую ладонь, которую сжимала она в своих руках. И я видел, как напряжённо и неподвижно, уперев локти в колени, сидел Дюж, и как растерян был Суховей.

— Полно, полно, — говорил он. — Никто не знает, как сложится.

И тогда я понял, что не могу более оставаться в стороне.

— Суховей, — сказал я. — Путешествие по Тихойской земле опасно. Ты книжник, и рука твоя не привыкла к мечу. Я пойду с тобой, и вместе мы дойдём до горы.

Прежде, чем мог ответить Суховей, Дюжа распрямился и поднялся, будто ожил:

— Не гони его, книжник, — сказал он. — Пусть Жданка пойдёт с тобой. Он слишком молод, чтобы помочь тебе советом, но ни его меч, ни его глаза и уши не будут лишними в пути.

Так и решили. Той ночью я улёгся в саду, но долго ещё не спал, и слышался мне снова и снова горячий шёпот матери: «Иди с ним, хоть на край света, береги его, Жданка. Жизнь отдать нужно — не жалей, но отомсти за наше горе, всё отдай, но пусть доберётся до горы этот человек». А в ветвях маслины мирно пели цикады, и лёгкий, тёплый ветер ласкал лицо, донося запахи нагретого за день солнечным жаром полевого разнотравья — верно Дуван прогуливался ночной порой.