Подкова на счастье

— Слушай, Суховей! А как думаешь, боги на горе и есть те самые, которых мы славим? — спросил я.

Суховей хмыкнул и понукнул кобылу, которая встрепенулась, прошла рысью десяток шагов и снова засеменила плетущейся походкой.

Я догнал его и продолжил рассуждать, ибо нет ничего хуже мысли, которой случилось оборваться на середине — она подобна стреле, что повисла в воздухе и не знает, куда упасть, а такое положение удивительно и противоестественно.

— Послушай, кто же такая Ясноокая Зоре, да не помутнеют её очи? Каждое утро и каждый вечер, если только погода ясная и тучи не заслоняют небо, она являет нам свой лик, и раскидывается на половину неба малиновым заревом. Можешь ли ты представить себе, Суховей, что увидишь её, как видишь меня, например?

— Я думал об этом, Жданка. Едва ли разумом возможно постичь эту загадку. Не стоит говорить о ней.

Моя Черноногая, как и кобыла Суховея, едва плелась. Кони устали, я устал, даже Суховей, похоже, утомился, и отвечал короче и человечнее, без многочисленных ссылок на древних мудрецов, отчего разговор с ним обретал некоторую увлекательность, тем более, что я скучал по беседе. Вечер был близок, Солнце уже не сияла с самой вышины, но спустилась ближе к западным холмам. Ещё немного, и она скроет свои лик за их высокой грядой, и тогда у нас останется уже совсем мало времени, чтобы отыскать подходящее место для ночлега, стреножить коней и развести огонь — ибо только глупец путешествует ночью по горным тропам, по которым не ходил никогда раньше, и которых не знает. А и как их знать? От славных Осин отдалились уже порядком, и ехали вот уже вторую седмицу.

— Или, — продолжал я, — представь себе, Суховей. Поднимешься ты в гору, и боги тебя примут. А вдруг они с тобой разговорятся? Ты только подумай, будешь ты сидеть где-нибудь в тени маслины и беседовать с… да пусть даже с Многомудрой Трелью! Вдруг тебе повезёт? Станешь ей рассказывать о книжной мудрости…

— Многомудрая и без того наперёд знает книги, о чём свидетельствуют…

— Ты думаешь? А как по мне, так не знает. И зачем ей знать, если она и без того мудра, как никто другой? Скажи, если бы ты был самым мудрым из всех смертных и бессмертных, стал бы ты разве читать книги? Ведь книги пишут смертные, а им никогда не подняться до её мудрости.

Я помедлил, наблюдая за тем, как ложатся косые лучи вдоль склонов ущелья. Истину говорю, зрелище это представляло наслаждение для глаз не меньшее, чем вид моей милой Мальки, сидящей у самого очага вблизи того часа, когда слова заканчиваются, а слова заканчиваются всегда. По высоким и крутым склонам холмов (которые не называю я горами оттого лишь, что гора есть место, где живут боги, да и следовало бы ей быть выше, как я думаю), по склонам этих холмов разбрасывала Солнце свой прощальный свет, и ясно видна была граница, которая прихотливо плутала по зелени рощ: по одну сторону её тёмная зелень в закатных лучах отливала бронзой, то другую же была подобна ночному небу в час, близкий к рассвету, когда среди чёрной мглы и звёзд проступает синева. По дну ущелья речушка несла свои быстрые волны и оплетала громадные валуны голубой лентой, и казалось, будто она вплетена в девичью косу между чёрных прядей густых волос.

Мне снова пришлось догонять Суховея:

— Так вот! — воскликнул я, когда осадил Черноногую, дал ей перейти на шаг и похлопал по пыльной и мокрой от пота шее в знак одобрения. — Можешь ли ты представить себе, Суховей, что тебе случится беседовать с Многомудрой Трелью, и она увлечётся беседой, потому как не слышала раньше твоей книжной мудрости, а рядом с вами сядет и Ясноокая Зоре, и что же тогда? Представь, что случится вам проговорить долго, до позднего часа, когда пора бы уже и показаться на небе Ясноокой, а она не покажется, ведь она будет сидеть подле вас и слушать, как ты беседуешь с Многомудрой.

Суховей рассмеялся. Смеялся он неожиданно громко, и хохот пронёсся по ущелью, как уханье филина разносится в ночной темноте.

— В таком случае, Жданка, тучи затянут небо, и сам Седобородый прокатится на своей колеснице, грохоча и пуская молнии на Тихойскую землю, ибо невозможно допустить, чтобы на небесах был такой же беспорядок, как на земле!

После недолгого размышления я ответил ему:

— Тогда я буду ждать первой ненастной ночи с той поры, как ты поднимешься на гору. Я буду знать тогда, что ты беседуешь с богами.

— Или ненастного утра, Жданка. Ясноокая и по утрам являет себя людям.

Я задумался, и дальше мы ехали молча. Дорога вилась и петляла, ей случалось то спускаться почти на самое дно ущелья, то подниматься едва не к вершине холма, уводить в сторону и возвращаться обратно. Мы ехали долго, но едва ли намного приблизились к цели, если измерять наш путь по прямой. Солнце уже скрыла свой лик, и я вспомнил, что в седельной сумке моей спрятан твёрдый, жирный и крепко солёный козий сыр, который я купил в харчевне, где нам случилось остановиться три дня тому назад. Сыр я берёг, и едва ли отрезал от него более двух ломтей. В той же харчевне, я пополнил и запас вина, ибо что за путешествие без вина, и теперь в пристёгнутом к седлу мехе мерно булькало и бултыхалось, когда Черноногая с одной походки переходила на другую, или останавливалась вдруг, чтобы почесать ногу или общипать куст.

Кстати сказать, харчевник, к которому перекочевала моя медь, имел огромный лысый череп и густую бороду пшеничного цвета. Сам он был мал ростом и носат, при том же говорил с таким чудным выговором, что сразу можно было признать в нём уроженца других земель, далёких от земель Тихойских. Он был уже стар, и говорил, пока мы ели, о том, как ходил в юности своей под парусом, и как охотился. Охотился же он презабавно, да простит его Пенногривый! "Среди всей прочей живности, которую можно встретить в море, — рассказывал он, — больше всего прибыли можно получить с той, которая плавает в крутобоких судах под прямым парусом и везёт с одного острова на другой масло, благовония и серебро. Ни одна другая рыба не ценится так высоко, как эта, хотя есть её и сложновато!" Он щурился и смеялся, и видно было, что рассказывает он о делах своей молодости не в первый раз, но и теперь они приносят ему радость, как, например, Зоре, что каждый день озаряет небо, не устаёт приносить радость обитателям разных земель, хотя за столько лет можно было бы и привыкнуть.

Я задумался о море, о том как гонит в бурю Пенногривый своих коней, и как тяжёлые волны бегут куда-то к берегам, но берегов всё равно не видно, одна лишь бесконечность морских пастбищ и табуны Черномора, что скачут по ней, не зная усталости. Я задумался, и не заметил, как стемнело вовсе.

— Остановимся здесь, — бросил Суховей. — Эй, ты слышишь? Истину говорю тебе, Жданка, если ты будешь спать в седле, то сломаешь шею.

Разожгли костёр, зажарили, наконец, перепёлку, которую удалось подстрелить Суховею ещё утром, согрели вина и заварили мяты и малины, ибо нет лучшей приправы к мясу, особенно, когда его так мало, чем солёный козий сыр, ржаной хлеб, взвар трав и вино, разогретое до той степени, что от нескольких глотков его прошибает пот, и блаженная истома уступает место усталости.

Я улёгся спать, а Суховей ещё ворошил угли. Дуван гулял по ущелью, и сегодня он веселился, то разгоняясь, то притихая, то взмывая под небеса, то бросаясь на самое дно, он свистел как разбойник, когда пролетал над рекой, но всё равно оставался он милостивым Дуваном, и нечего было опасаться бури, которая холодными своими вихрями к утру вовсе выстудила бы ущелье. Сквозь дрёму я слышал, как Суховей возится с седлом и поправляет застёжки и ремешки. После он затих, и вскоре дыхание его выровнялось и слилось с широкогрудым дыханием Дувана.

Я изрядно устал, и вино было хорошо, а желудок сыт, потому слова которые произнёс над самым ухом сиплый голос, мне показались частью сна. Но сном они не были.

— Милый мальчик, — вкрадчиво обещал голос, — не вздумай шевелиться, не то кровь горлом пойдёт.

Над ущельем повис Светлоликий Месяц, и видно было, как склонился к моему лицу разбойник, и как нож юркой и блёсткой рыбкой метался в его руках; видно было, как его товарищ возится в полутьме и обыскивает наши седельные сумки. Третьего видно не было, но кони ржали и фыркали, — он, должно быть, стоял где-то там, позади меня.

— Морячок велел передать тебе, мальчик, — сладко шипел разбойник, — ещё одну голову прекрасного козьего сыра. Ведь тебе же понравился сыр, а? Отвечай!

— Да, но...

— Вот и славно! Вон, туда я положил мешок, видишь? — он махнул рукой себе за спину, туда, где был наш костёр. — Там ты найдёшь этот чудесный сыр и хлеб. Но скажи, разве велит Охран отпускать гостя, который пришёл к тебе с дарами, без подарков? Нет, не велит, скажу я тебе, если сам ты не знаешь, и тем сохраню тебя от праведного гнева богов, ибо иначе ты позволил бы нам уйти в эту ночь ни с чем. К тому же тебе должно быть известно, что щедрость дара зависит от того, насколько богат человек. Скажем, если бедняк придёт к богачу и подарит тому собранные в лесу орехи и ягоды, — разбойник опирался на одно колено, нож по-прежнему равномерно метался из ладони в ладонь, он же продолжал увещевать: — если богач возьмёт этот дар и даст бедняку хлеба и молока, то Охран разгневается, и будет прав, ибо для бедняка ягоды и орехи стоили дневного труда, а для богача не стоили ничего. Вот так и ты, мальчик. Ты богат, и едешь одвуконь, и кони у тебя хорошие, у тебя есть меч, и есть серебро, а мы бедны, и отдали тебе едва ли всё, чем обладали — голову этого прекрасного сыра. Прав ли ты будешь, если заплатишь нам медяком? Нет, отвечу я тебе. И потому, мальчик, облегчи участь свою на суде богов, не прогоняй гостя обиженным. Мы заберём твоих коней и твой меч, но у тебя будет и вино, и сыр, и хлеб, и даже плащ, чтобы укрыться от непогоды. Ты всё равно останешься богаче нас! А дома, мальчик, тебе отец подарит новый меч, а сам ты купишь нового коня, ибо так устроен мир, и такова справедливость Охрана. Ты согласен, мальчик?

Он послушал моё сопение и моё молчание. Фыркнул конь. Может, это была моя Черноногая, и я не увижу её никогда больше? Злость и обида затопили мой разум, но сделать я ничего не мог, ибо нож слишком близко от моего лица порхал в умелых руках. На глаза сами собой навернулись слёзы.

— Так что, мальчик, я вижу, что ты согласен?

— Эй, Грозка, хватит ему зубы заговаривать, идти пора.

— Не лезь! Сколько раз говорено? Воля богов должна соблюдаться, мой мальчик, разве не так? Но, я вижу по глазам, ты согласен. Тогда мы пойдём. А ты не мешай нам, не нужно хозяину задерживать гостей, когда те собираются в путь. И пусть Охран хранит тебя!

Грозка, его звали Грозкой. Это казалось мне самым большим оскорблением из тех, что перенёс я этой ночью. Он быстро поднялся, гаркнул что-то своим товарищам, и те вскочили в сёдла — теперь я мог оглядеться и видел, что тот, который столь любезно одарил меня сыром, выбрал мою Черноногую, двое других сели на приведённых с собой коней. Сказать точнее, они думали вскочить в сёдла, но вместо того перелетели через коней и свалились на землю вместе с сёдлами, — подпруги, верно, были подрезаны. Скользнувшая из-за кустов тень бросилась к разбойникам, пока те трясли головами и поднимались на ноги. Это был Суховей, кто ещё? Молодец, книжник! Сам Смел, хитрейший из богов, радовался бы такой проказе!

Но нужно было остановить третьего. Я не спешил подниматься, вместо того, сидел на корточках, касаясь пальцами земли. Я не мог отыскать ни меча — забрали, прокляни их Зыркан! — ни камня.

Мой ночной гость ещё не понял, что случилось — по всему видно, он не знал о Суховее:

— Эй, что вы там? На вас колдунья порчу навела, отребье?

Он заставил Черноногую ступить несколько шагов вперёд, так что она поравнялась со мной. Тогда я вспомнил, что в голенище моего сапога был спрятан нож. Им я разделывал перепёлку, им надеялся чистить рыбу, которую поймаю завтра в реке, что текла по ущелью, но я не думал, что боги заставят меня так его применить. Я прыгнул и всадил его по рукоятку в круп любимой кобылы. Та закричала так, что сердце моё сжалось от боли, дёрнулась и понеслась прочь, унося незванного гостя. Она проскакала мимо разбойников и их лошадей, где всё ещё была слышна возня, и неясно было, кому Зыркан улыбнулся сегодня, а для кого Тёмный Князь уже велел приготовить мёд, чей дурманящий вкус лишает памяти и успокаивает тени, которые не могут смириться со смертью.

Испуганные ржанием Черноногой, ночью, руганью и борьбой, разбойничьи кони дёрнулись было, проскакали сколько-то, но остановились настороже. Я подбежал к людям. Двое лежали, один брёл и пошатывался. Я заглянул в его лицо, и не узнал в нём книжника, тогда я ударил, и он упал, и я ударил ещё несколько раз, пока он не затих. Я склонился над другим телом — этот дышал быстро и мелко, в животе его торчала рукоять ножа, ладони сжимали её, глаза были полны ужаса. Я выдернул нож, хотя и пришлось побороться сперва с этим мертвецом, что ещё считал себя живым.

Со страхом я склонился над третьим телом. Это был Суховей, и в сиянии Светлоликого Месяца я видел, как улыбается книжник, как веселы его глаза.

— Слышишь меня, Суховей? Ты ранен?

— Не… — начал он, но раскашлялся, захрипел, и после только стонал.

Я разорвал рубаху на его груди. Книжник, неужели ты бросишь меня сейчас? Кто поднимется в гору и будет беседовать с богами? На его груди, видный и бледном свете, темнел след копыта. Может быть, копыта моей Черногой.

— Ничего, книжник, — пообещал я. — Когда Премудрая Трель спросит тебя, зачем тебе след подковы на груди, ты скажешь ей — на счастье.