Глава 10. Взгляд в прошлое. Учитель

Отчаяние.

Непрерывно, фоном; иногда совсем незаметно; иногда — проблеском зимнего редкого солнца из туч вырываясь наружу. Я настолько привык, что почти о нём не думал. Едва ощущал. Примерно так же я привык к постоянной боли от вливания Чар в Поле для починки рвущихся нитей, пропуская вначале своё кружево сквозь Камень. Всё-таки Ступени полезная вещь. Что ни день пригодится.

Отчаяние.

С момента, когда во время затянувшегося учебного боя я не сдержался и в ответ на почти фатальный выпад — с маху ударил сам. Всего миг потери контроля — и мой ученик, спокойный, с торжествующим блеском в глазах и лёгкой улыбкой, уже не улыбался, и не стоял, и не дышал вообще-то. Мой удар угодил ему прямо в грудь, разрезая плоть, как мечом… хотя рана от меча не была бы ему опасна. Но вихрь моей Чар — о да. Чистая сила, взрывающая всё изнутри: кожу, мясо, кости… и всасывающая его защиту, как водоворот. У него шансов не было.

И у меня тоже. Я стоял на коленях возле его тела, бестолково тормошил, вливал в него всю Чар, до которой мог дотянуться. Но он не мог взять — он был уже слишком мёртвым. Кажется, я звал его, кажется, плакал. Ненавидел себя и свой дар, не поддающийся даже спустя столько лет контролю разума. Впрочем, какой тут разум — упрекать стоило не дар, а себя, давшего волю задетой гордости, страху поражения, ярости. Разумом здесь и не пахло.

Отчаяние тогда было для меня чувством новым, я к нему готов не был. Я держал на руках разодранное почти надвое тело мальчика, который ещё миг назад был моим лучшим учеником, и не мог сделать ничего.

А потом его раны словно укрылись красноватой дымкой: кровь втягивалась назад, собираясь с травы, листьев, моей одежды, лица и рук. И сердце в развороченной грудной клетке редко забилось. Я вообще ничего не понимал, только молча, бездумно, по-детски звал добрых богов, потому что иных средств уже не осталось. Но впрочем, нет… было ещё одно. И я знал его название. И когда алая дымка рассеялась, оставив тело целым, а спустя пару часов глаза Чена раскрылись, я уже понял, что произошло. А судя по тёмной, холодной нездешности его взгляда — до сих пор происходит.

Он не сказал ни слова упрёка — хотя какой ученик посмел бы упрекать своего магистра. Наоборот, извинился. Возможно, даже искренне. Он не казался напуганным, что ничего не значило: таким он не казался почти никогда. Но я откровенно выдохнул с облегчением… пока он не сказал, что был в Глубине — и там кто-то спросил его имя.

Вот так я узнал, что с отчаянием попрощался рано. Оно и не оставляло меня, просто на время притихло, а тут бодро вынырнуло наружу и угнездилось во мне, прочно пустив корни. Я-то примерно представлял, кто именно из всех существ или явлений, обитающих в Глубине, способен проявлять интерес к чужому имени. Точнее, не кто, а — для чего. Имя, глубинная суть тебя, якорь твоего кружева в Поле, во всём Мерцании… этого не спрашивает тот, кто не хочет поглотить. Получить власть. И ею насладиться.

Но своего имени мой умненький мальчик не назвал. Слава Мерцанию. Зато, увы, назвал он моё. Не так плохо — и всё-таки хуже некуда. Моих учеников нетрудно выследить в Поле и Сумраке, проверить каждого, их ведь не сотни, всего-то пара десятков. И определить того, кто столь уникально талантлив, чтобы нырнуть в Глубину, в итоге труда не составит.

Зато этого любопытного «некто» я определить не мог. Глубина — не мой уровень. Я с детства знал, что она существует; я несколько раз нырял сам — но оставался выше, чем нужно, чтобы полноценно воспринимать. Меня она выталкивала. Подозреваю, я был слишком плотным, вещественным, но достичь полной прозрачности Чена я просто не мог. Как обычный человек, лишённый дара, не может услышать песни Мерцания. Конечно, зато я был во многих отношениях сильнее — именно благодаря своей «плотности» — но уж лучше бы не был. Моя сила едва не убила Ченселина. Моя сила не помогла мне найти грозящую ему опасность и защитить его.

В конце концов моя сила и стала трамплином, с которого мальчик шагнул в пропасть. Потому что он не мог полноценно мне сопротивляться — а ему хотелось. Я сам приучил его стремиться к вершинам, к успеху, не позволять даже мысли о поражении. Я сам забил ему голову сказками о драконах; и конечно, видеть себя жертвой он не желал. Тем более, он был слишком умён, чтобы не сопоставить факты: особенность его дара — полёт в Глубину — кто-то схожий, встреченный там… Каким я был идиотом, если не понял: раз у него вырвалось имя отца в тот день, то значит, он допускает, что его там и встретил.

Сказать по правде, именно этого боялся я сам.

Двирта Эдрина я попросту не знал. Его не знал никто вообще: другие вэй, собратья по ученичеству, наставник — все знали лишь, как невероятно он талантлив. И как он выглядит. Впрочем, тут я мог ошибаться: Двирт не столь часто показывался на собраниях и приёмах, чтобы приучить людей его узнавать. Хотя увидев раз, его трудно было не запомнить: даже на фоне вэй, профессионально красивых, каждый на свой лад, он сразу притягивал взгляды. Но почти сразу люди и отводили глаза едва ли не смущённо: даже неслышащие чувствовали холод, исходящий от него. Холод или глубина… воистину вэй, безмерно далёкий от дел и тревог Сумрака, видящий смысл и радость лишь в Мерцании. И хотя всё это было достойно подражания — его искусство, виртуозная лёгкость погружения в кружева, даже этот запредельный безмятежный холод, — но я не раз думал: в нём слишком мало человека, чтобы спокойно обитать среди нас, таких суетных и сумрачных, мы должны раздражать его, как чистоплотную хозяйку — бегущее по свежевымытым полам семейство тараканов. Двирт был мягок и дружелюбен, когда необходимость всё же приводила его к нам, всегда безупречно вежлив, хотя откровенно предпочитал беседам молчание. Но его манерам могли позавидовать самые утончённые знатоки этикета Вершины, в его рассеянной улыбке никогда не мелькало ни насмешки, ни яда. Он был, по сути, одним из самых приятных людей в Единстве Звезды. И одним из немногих, кого я опасался.

Но после того весёлого действа, что мы с мальчиком закатили на приёме, пришёл ко мне не Двирт. А ведь его-то я как раз ждал — в любом случае. Даже зная о полном его безразличии к жизни Чена все эти годы, ни разу не ощутив даже тени его интереса, не говоря о волнении, — а любому нормальному отцу есть о чём поволноваться, если сын стал учеником «того самого» Каэрина Трента, безжалостного, начавшего путь учителя с двойного убийства. Двирт, магистр и Луч, знал всё не из сплетен крестьян, и поводов для тревог у него было больше. И он единственный имел право подойти ко мне — и спросить. По сути, он имел право и вмешаться. Запретить, забрать сына себе, даже после того, как тот назвал меня учителем: ситуация сложилась неоднозначная, ведь Чен и впрямь умирал, а я спас его; согласие у меня учиться легко было объяснить чувством благодарности. Пожелай Луч Эдрин сделать это. Однако он не пожелал.

Из чего я заключил, что его такой расклад устраивает. И детство сына в деревушке под боком Каэрина Трента было им заранее спланировано, как и моё учительство. Это было неуютно: понимать, что такой неясный и могущественный человек, как Двирт, ввёл меня в свои расчёты за много лет до дня встречи с Ченселином. Но с другой стороны, сама-то встреча произошла без его вмешательства, и связь между мальчиком и мной была вполне настоящей.

Так полагал я до приёма. До слов Чена «Милорд мой магистр», обращённых не ко мне, а к Верховному.

Позже, нырнув оттуда домой и успокоившись до возвращения чудесной способности думать, я понял: будь то не Брэйвин, а Двирт, я и теперь гадал бы, решился Чен на притворство — или предательство. Вообще-то я не знал, что опаснее. Притворяться перед Верховным… впрочем, с моей репутацией взрывного гордеца, неспособного к жалости, предать меня было не менее рискованно.

Но когда Чен сторонился риска?

И когда период кипения от ярости и обиды — справедливости ради, весьма краткий — сменился рассудочным анализом событий на приёме, я увидел ясно два очевидных факта. Первый — грубая атака Брэйвина была для Чена не менее внезапной и шокирующей, чем для меня — и полагаю, всех вэй, присутствующих во плоти и в Мерцании. И второй — мальчик сделал то единственное, что является разумным при встрече с бешеным биром. Замер и стал издавать спокойные, дружелюбные звуки. Я сам учил его этому. Он улыбался, был любезен и назвал Верховного учителем — ожидая от настоящего своего учителя (только что рискнувшего влезть в бой за него) одобрения и поддержки. Я-то был в гневе непритворно — а вот он, конечно, решил, что я всё понял и принимаю его игру. Оттого он и был так спокоен в верхних слоях, когда я оскорбил и ударил его: он ждал от меня именно этого.

И всё же я сомневался. Тот человек. Опасный, как гнездо багрянок. С какой стати он решил, что нанести столь откровенный удар — при половине Звезды и множестве неслышащих, включая короля, — может безнаказанно? И что сам Чен примет это мирно? Юные вэй горды и не приемлют нападок, именно поэтому так часты между ними поединки. И тем более — сын рода Эдрин… даже не принятый собственным отцом. Да ещё и на глазах последнего.

Нет, Брэйвин никак не мог ждать от мальчишки семнадцати лет, вдруг взлетевшего до Луча, такой покорности.

Если только не предупредил заранее.

Если дрёмная атака, которую я пресёк, выдав Звезде свою главную тайну — ледяной меч, истинный мой боевой потенциал, — не была между ними спланирована.

Но мой Чен не стал бы… не смог бы столь расчётливо предать… зато сын Двирта, полагаю, мог бы.

Непризнанный, ненужный. Раненый и жаждущий мести… или компенсации — о да. Реванша. Подняться выше Луча — а как сделать это вернее, нежели принять покровительство Верховного? Стать учеником, затем преемником — что ещё Брэйвин мог пообещать ему? Новые Звёзды, как встарь, — и одна под его началом?

В юности подобное соблазнило бы и меня. Разве не был я горд, когда мой магистр стал готовить меня себе на замену? И через сколько дней, проведённых в качестве Луча, горько о том пожалел?

Но я был старше Чена почти вдвое. И я ощутил тогда исходящую от Брэйвина смесь едких, как несита, чувств: гнев, досаду, разочарование. Учитель мой разменял три столетия, и сперва я думал: одряхлеть и умереть в его годы — дело обычное. Но потом начал сомневаться… и вот теперь история повторилась. Самый старый из пяти Лучей вдруг объявил об отставке — и покинул Звезду в тот же день. И попросту исчез — следов его деятельности в Поле больше я не видел. Конечно, само по себе это не удивляло: пожилые вэй, ощутив потерю Кружев, часто предпочитали спрятаться от бывших коллег и вести уединённый образ жизни в краях, где об их прошлом никто не знал — кроме местного вейлина, охотно помогающего хранить тайну. Всё это я понимал. И сам, оказавшись на его месте, наверняка поступил бы так же… или нырнул в Мерцание, полностью покинув Сумрак; смотря что в том возрасте стану ценить больше. И чего больше бояться.

Однако два таких случая за жалкие пятнадцать лет — это выглядит подозрительно. Особенно если сопоставить события: Чен ныряет в Глубину, встречает кого-то и называет имя учителя, — проходит всего год, и мальчика зовут на Испытание Звезды. Зовёт Верховный лично. Ребёнка, никому не известного ученика. Правда, на самом-то деле мало кто, встретив Чена, усомнился бы в его происхождении: Эдрины все похожи, как близнецы, и не будь Двирт чуть пошире в плечах и повыше, их с сыном нетрудно было бы перепутать… но до того визита Брэйвин Чена не видел. У нас не было дружеских отношений, подразумевающих приглашения в гости; а дела мы обсуждали в Башне или через Поле, и ученик мой при этих обсуждениях не присутствовал. По многим причинам.

Конечно, кое-кто его знал, я ведь не прятал его. Люди в близлежащей деревне, некоторые вэй моего Поля, Этаррис. И разумеется, Двирт — было бы наивным полагать, что он не в курсе, в чьём доме живёт его сын и кого зовёт учителем. Но Брэйвин… С того дня, как он объявился на нашем пороге и пригласил Чена на Испытание, я гадал: был ли тот нырок в Глубину единственным? Я запретил ему, но дети легко нарушают запреты — тем более, если запретное таит в себе вызов, соблазняя опасностью. Мальчик мог нырять туда снова. И если тот незнакомец поджидал его — если искусной лестью очаровал его и всё-таки вытянул имя — и даже назвался сам…

Но если и так, я не мог мальчика осуждать. За своих учеников мы несём полную ответственность — именно в этом суть понятия «учитель». Если он влип в беду, от которой я предостерегал его, — значит, плохо выбрал слова предостережения. Быть может, стоило сказать прямо, назвать имена тех, кого ему стоит страшиться… но у меня не было доказательств, а наиболее вероятным обитателем тех сфер был и остаётся его отец. Кому, как не мне, знать особые способности рода Эдрин.

И что было мне делать — пугать сына именем отца? Вэй с безупречной репутацией, уважаемого всеми, ни разу не замеченного в чём-либо неблаговидном… не считая отношения к сыну; но в конце концов, у Двирта нет лейан, и быть может, так распорядиться судьбой ребёнка пожелал не он, а мать. Чьё решение отец по закону не имеет права оспорить, разве что она сама пребывает по ту сторону закона или, упаси Мерцание, не в ясном разуме.

Я думал обо всём этом, но лейтмотивом моих раздумий было то, что я могу — осмелюсь — должен сказать Чену. Если он ко мне придёт. Именно тогда я окончательно пойму, изображал ли он верность новому магистру — или попал во власть Верховного по-настоящему. И чем дольше размышлял, тем меньше мне во второй вариант верилось.

И когда защитное плетенье моих кружев подало знак о появлении визитёра, я был уверен, что это Чен. Прошло два дня после приёма; вскоре он обязан будет отправиться в свою зону попечения, Таднир, и там остаться — на годы, судя по убогому состоянию тамошнего Поля. Луч должен войти в особую взаимосвязь со всеми магистрами своего края, заглушить все слои, кроме внешнего, перенастроить Поле на свою мелодию и запустить его заново, а потом постепенно приводить в порядок каждый слой, и эта отладка и впрямь может длиться годами — особенно если Поле разбалансировано вдрызг и едва справляется с наиболее насущными нуждами, вроде нырков и погоды.

Так что прийти ко мне он может только сейчас. И пришёл, очевидно. И тогда… я всё-таки буду предельно прям и честен с ним. Пусть это и заденет его, и возможно, непритворно от меня отдалит… но я буду знать, что пусть с опозданием на год, я всё же использовал все возможности защитить его. И главное — он будет знать, что я его друг. Тот, кому он дорог, кто готов на многое ради него. Да, это сейчас — после сцены на приёме — самое главное.

Я встал навстречу открывающейся двери, улыбнулся. И невольно шагнул назад, увидев не Чена, а Верховного.

Но улыбка осталась на моих губах — пятнадцать лет в Звезде многому учат. Он улыбался тоже — тепло и ясно, как умел только он, в мелодиях звуча ароматом летней земли после дождя, скошенной травы и земляники.

— Вэй’Каэрин, да сияет магистр вечно в Мерцании Изначальном.

— Приветствую в Поле Джалайна, милорд, — учтиво отозвался я. Соблюдение церемониала всегда мне помогало — за любезными фразами можно отлично упрятать все лишние мысли и мелодии, а заодно обдумать стратегию.

Именно то, что сейчас требуется. Трясины, как он прошёл?! Он не порвал мою защиту — просто скользнул меж нитей… словно знал путь. Известный только мне — и Ченселину.

— Виртуозность ваших узоров не знает равных, мой дорогой. Пару вздохов мне пришлось помедлить в поисках выхода из вашего чудесного лабиринта.

— Благодарю, — я чуть склонил голову, удерживая на губах улыбку. — Но комплимент не заслужен, если выход из него всё-таки возможно найти.

— Не всем, уверяю вас. Далеко не всем. Полагаю, пройти, не застряв среди нитей, могли бы в Звезде всего трое.

Он сам — и Чен, конечно. На кого ещё он намекает? На Двирта? В любом случае, это угроза. «Твоя защита не удержала меня — и таких нас трое. Причём третий неизвестен тебе».

Звезда формируется не из самых искусных пяти магистров, хотя люди думают именно так. На самом деле, суть Испытания — найти пятеро вэй, два из которых способны обездвижить в Поле любого. В том числе, и Луча.

И сейчас он даёт понять, что в Звезде у него есть союзник, готовый по его слову выступить против меня. Чен?

— Вы выглядите усталым, друг мой, — добродушно заметил он. — Много работы? Джалайн в превосходном состоянии, вам ведь не приходится делать всё одному? Не надо ли прислать вам в помощь ещё магистров?

— О, не стоит тревог, милорд. Поле в равновесии, и людей тут хватает — даже ещё один оказался бы лишним.

— Чудесно, чудесно. Вам лучше знать. С магистрами сейчас не очень легко, вы знаете. Вейлинов множество, и слава Мерцанью, а вот магистры и стражи — проблема. К счастью, появляются столь одарённые драгоценности, как ваш бывший ученик. Истинное чудо. Я долгое время ломал голову, как быть с Тадниром; там такие магистры, которыми, боюсь, учителя похвалиться не могут. Ну, вы знаете, от истории не уйти. Былая слава не даёт им покоя, отвлекая мысли и силы от забот о настоящем. — Он смотрел мне прямо в глаза. — Это часто случается.

— К сожалению, милорд. Надеюсь, последний ваш выбор более удачен, чем прежние.

Я не отводил взгляда. Понимая, что скорее всего, делаю огромную ошибку. И рискую — смертельно.

Ты смеешь звать его драгоценностью — при мне?! Так всё же он — твой союзник… или лишённое воли оружие?

— Все иной раз совершают неверный выбор, — проворковал он, уютно устраиваясь в кресле и явно ожидая угощения. Я слабо шевельнул пальцами, одновременно нагревая сосуд с шином и подзывая чашки — чистой воды позёрство, использовать для подобных пустяков нити кружев умели далеко не все, и ещё меньше — осмеливались.

— Вэй’Каэрин неподражаем, как всегда, — оценил он, изящно принимая чашку длинными холёными пальцами. — И вкус очарователен, — он издал мягкий смешок. — Надеюсь, лишь в одном смысле слова. Ваше желанье очаровать было бы, уверен, эффективно… и опасно.

Сделав крохотный глоток, он откинулся на спинку кресла, потянулся, как сытый довольный кот и закинул ногу на ногу, чего никогда не позволял себе в Зале Созвездия.

— Помилуйте, вэй’Брэйвин, — я весело рассмеялся в ответ. — Очаровывать самого блестящего из нас — пример редкой самонадеянности.

— И небольшого ума, вы правы. Но мы ведь люди, хоть и вэй, друг мой… люди в порыве чувств лишаются ума и совершают ошибки.

— Но не магистры, милорд. И уж точно — не Лучи.

— О, да… в идеале, конечно. Вы как образец совершенства, воспитанный величайшим наставником последних пяти веков, вряд ли можете вообразить, что и Лучи не всегда идеальны. А кто-то и не способен таковым быть.

Наши интонации и мелодии, полные приязни и тепла, ясные взоры и улыбки — всё было частью сражения. Незримого, но яростного танца — не с игрушками из дерева, а с безупречно заточенной сталью.

Ты иронизируешь над моим учителем и критикуешь способности ученика; меня же открыто зовёшь глупцом, покорным велениям чувств… и быть может, тут ты прав — но если чувства столь властны надо мною, не стоит ли тебе поостеречься? Ты становишься на край пропасти сейчас, претендуя на того, кому принадлежат эти чувства!

— Чему же, милорд, я обязан редким удовольствием вашего визита?

— Ах, дорогой мой, нужно ли искать смысл в удовольствиях? Я лишён радости бесед с учениками, как и вы; мы оба сейчас одиноки, отчего же не провести немного времени, наслаждаясь обществом равного — по силе узоров или же их красоте? Признаться, одиночество порой утомляет. Не то многие вэй давно уже ушли бы в мир Кружев.

— Там вряд ли одиноко, милорд. Тот мир поёт множеством голосов.

— Но непохожих на человеческие.

— И такие там слышатся… иногда.

— В самом деле? — удивлённо осведомился он. — Поразительно. Увы, мне подобные тонкости недоступны. Как и чудесные нюансы обучения. Дела трона, друг мой, поглощают всё время без остатка. Завидую вашей свободе.

— Она весьма условна, милорд. Все мы служим трону, так или иначе. Если понимать под этим служение стране.

— Разумеется. И ваше служение, выраженное в воспитании столь одарённых учеников, неоценимо. Мне, право, очень жаль, что здесь не обходится без размолвок… но юноши пылки и неосторожны — особенно талантливые.

— Не стоит сожалений, милорд, — вежливо откликнулся я. Ах, ну вот мы и приблизились к главному. Наконец.

— Ну что вы. Это грустно и в общем, недопустимо. Но ваш метод обучения оправдывает себя, а если при этом возникают трения — видимо, они неизбежны… как и Ступени. Всё ради Тефриана, не так ли?

— О да. Несомненно. Милорд.

— И всё же я надеюсь, что это разногласие между двумя самыми яркими из наших Лучей вскоре завершится. К пользе совместной работы, вы понимаете. Простите мою нескромность, но часть обязанностей Верховного — не допускать развития подобных конфликтов внутри Звезды. Ведь я не задел вас?

— Конечно, нет. Поверьте, милорд, конфликтов более не будет.

— О, прекрасно! — расцвёл он. — Прекрасно. Я был прав, полагаясь на те из слухов, что рисуют ваши отношения с учениками истинно отцовскими, полными доверия и откровенности. Ведь в этом — залог успеха любых связей меж людьми. Прямота, возможность без утайки обсудить спорный или неясный момент — что может быть лучше!

Я кивнул, излучая столько горячего согласия, что ещё немного — и впору было бы ожидать предложения лейан, уж коли наш взгляд на подобные вещи столь редкостно совпадает.

— Не удивлюсь, если достойный вэй’Ченселин в этот миг торопится к вам, дабы уладить эту случайную ссору.

— Вы полагаете, милорд?

— Убеждён в этом. Столь мудрый вэй и опытный учитель, конечно, не спутает голос гордости и юношеской горячности с пресловутой прямотой, вызванной доверием. Мы часто принимаем за искренность порыв обиды или гнева, пустой упрёк, фантазию, порождённую задетыми чувствами… а это не умаляет ссоры, а раздувает их.

— Милорд, — прохладно промолвил я, — вы абсолютно правы. Задетые чувства, как верно вы подметили ранее, — путь к затмению ума, что для вэй недопустимо. Посему я никогда не стремился поощрять в учениках склонности к потокам чувств и слов, ошибочно принимаемых за откровенность. Я жду и желаю откровений в Кружевах, но не в Сумраке. Как подобает истинным вэй, милорд. Мой достойный учитель, вэй’Рэннон, мало ценил болтливость, и будучи истинным его последователем во всём, что касается дел Мерцания и Сумрака, я также не ценю её. Я был бы рад услышать от Луча Тариса извинения на очередном совете Звезды, но ждать каких-то иных слов, да ещё при личной встрече… не вижу, признаться, в этом особого смысла. Слова вообще пусты. Тем более, между вэй.

— О… — его губы изогнулись в тонкой улыбке. — Речи истинного магистра, друг мой. Вы вправе смотреть на это так… пожалуй, я склонен с вами согласиться. Слова зачастую ложны и несут раздоры, что мы имели несчастье созерцать на приёме. Уверен, вэй’Ченселин не желал задеть вас — в Кружевах я не уловил ни тени этого желания, и вообще каких-либо чувств, разумно отвергаемых вами. Да, вы и впрямь мудры… под стать вашему почтенному магистру, сумевшему с редкостной полнотой передать вам опыт и взгляды прожитых им столетий. Наша беседа была истинным наслаждением и порадовала меня безмерно. Я охотно провёл бы у вас ещё часок за разговором и восхитительным шином, но увы — дела призывают… они, как и вы, ждут от вэй лишь рассудка и не приемлют страсти. Благодарю за приём, и желаю удачи в совершенстве вашего крайне искусного лабиринта.

И ушёл в нырок, не поднимаясь с кресла — небрежно уронив чашку на отполированную поверхность стола. Я поймал её машинально и сжал в ладонях… так крепко, что едва заметил, как тонкий фарфор обратился в пыль.

Мне было всё предельно ясно. Чен в его власти — но вряд ли сам сознаёт это. И если впрямь направляется ко мне, то не думает о слежке — или не сумел от неё избавиться, и что хуже, я не в силах решить. Но главное — он может сказать мне то, о чём, по мнению Брэйвина, знать мне не следует. И угроза в первую очередь адресовалась не мне. «Юноши пылки и неосторожны», сколько раз он подчеркнул это? Как и мудрость… того, кто давно мёртв — и передал своё место Луча мне, также считавшемуся слишком пылким и юным. Но не мудрым — никогда.

Если я позволю Чену проронить хоть слово наедине, кроме приветствия, — Брэйвин убьёт его. Или вдали от меня, сумев спровоцировать на очередную «юношескую неосторожность», или здесь — втянув в бой между нами. А после — свалив его смерть на меня, чему после скандала на приёме никто не удивится.

Остаётся лишь гадать, что за «пустую фантазию, порождённую задетыми чувствами» Чен хочет мне сообщить. Правду о своём избрании? Или нечто более опасное — услышанное в Глубине… или в уютных сумрачных покоях Верховного магистра. Раскрыть относительно невинную ложь или разогнать туман посерьёзнее? Хотя о чём я — если Брэйвин «всего лишь» протащил его в Звезду обманом, если итог испытания был не тем, что я видел, то это уже отнюдь не невинно. И в общем, за одно это свидетелей стоит убить — пока они не отправились к другим вэй со своей ненужной откровенностью.

Он не убил мальчика, поскольку тот повёл себя умно и не стал тыкать палкой в гнездо багрянок. Полагаю, от сына Эдрина он ума и ожидал. Но сейчас и мальчик, и я — на волоске… как и сам Брэйвин — уж коли он осмелился прийти в моё Поле и открыто запугивать меня. Лишь крайне опасная тайна могла вынудить его на шантаж.

Белая пыль, оставшаяся от чашки, медленно текла на пол с моих ладоней. И исчезала, не оставляя следа на тёмно-красных, блестящих от лака досках паркета. Брэйвин никуда не ушёл, он ждёт где-то здесь. Так поступил бы я сам на его месте. Видимо, в Глубине он нашёл способ следить за Ченом, и если даже не в силах услышать наш разговор — а на подобное сказочное деяние, полагаю, он всё-таки неспособен — то оценить время этого разговора и после убить обоих для надёжности… он спокойно преодолел мою охранную сеть — а значит, и покончить с нами сумеет легко. Не напасть на обоих — нет, атаковать по отдельности, схитрить, подловить мальчика вдали от меня, в Таднире, об уровне магистров коего он меня предупредил тоже…

Но конечно, я мог кое-что противопоставить ему. Попросту рассказать Чену всё это — и не выпускать, пока он в свою очередь не скажет то, что так пугает Верховного. А потом мы сможем продумать план защиты. Два Луча представляют собою грозную силу, кто бы ни играл против них. Как минимум одному я доверяю: Этаррис слишком прям и бесхитростен для сложных интриг, и уж он никак не может быть третьим, способным пройти сюда, о ком столь угрожающе упомянул Брэйвин. Этаррис всегда застревал в моих сетях так, что выпутывать приходилось долго, жертвуя частью охранных кружев и изрядной долей его самолюбия.

А вот Двирт… это уже серьёзнее. Мне хотелось верить ему, да и не было повода не верить: он всегда держался столь далеко от прочих вэй, от всех нас, что вообразить его врагом никак не удавалось. Враг чего-то от тебя хочет. Двирт, похоже, хотел лишь одного: чтобы его оставили в покое и пореже выдёргивали из Мерцания. А я ему не мешал. Интересы наши не пересекались… если не считать Чена. Всё снова сводилось к Чену. Разумеется.

Мог ли Верховный втянуть в свои игры Двирта? Картина невероятная; Двирт скорее похож на того, кто строит планы сам, кому подчиняются. Быть может, я неправ совершенно, и не Брэйвин тут главный, он лишь посланник?

Я понимал, что один этого не разгадаю. Если Эдрин и ни при чём — испытанию и избранию сына Лучом он не помешал. Я не решусь обратиться к нему за поддержкой, потому что шансов испортить всё окончательно — пятьдесят из ста. Или куда больше. Если он не видит опасности, грозящей сыну, то он слабее, чем все считают, и толку от моих откровений не будет. А если видит и никак этого не проявляет — что куда вероятнее, — я не могу ему доверять.

И самое печальное — я не мог доверять Ченселину. Я не знал точно, сколько искренности было в его отречении от меня на приёме. Упрекать его я не мог — сила тянется к силе, талант к таланту. Брэйвин увлёк его или отец — да, я понял бы это. Сам же предлагал ему путь камня, путь бесчувствия, холодных расчётов — и Чар без края. А если он обдумал и принял этот путь? И когда я попытаюсь убедить его, что Верховный ему не друг, что он во власти странных тайных желаний и смертельно опасен, — Чен может просто рассмеяться. Разве не таким же с первого дня учёбы представал перед ним я? Он привык видеть в окружающих вэй опасность. Он отважен, дерзок, а теперь безмерно верит в себя — и после поразительного воскрешения от смерти у него есть на то основания.

И если подумать, чем я могу убедить его? Показать наш с Брэйвином разговор — да, но ни слова угрозы не было сказано прямо. И мелодии звучали миролюбиво и дружески, и эти ароматы сена и земляники, Чену всегда они нравились… Мальчик решит, что все мои подозрения идут от оскорблённой гордости. Он увидит в визите Брэйвина лишь желание добиться мира между повздорившими Лучами — и участие в новом ученике.

И ведь он — Луч Звезды. У него есть обязанности. Он самолюбив. Он с детства желал доказать отцу, что превосходит его. И теперь я предложу ему забиться в нору от воображаемого врага, продемонстрировать слабость — и равнодушие к ответственности магистра, к чести вэй. Разумеется, всё это сумрачная чепуха, но в семнадцать лет она кажется крайне важной… а кому-то — и в сто семнадцать. Чен умён не по годам, но он просто мальчишка ещё — опьянённый новой силой, блестящим успехом… На все мои мудрые (но отнюдь не бесстрашные) речи он пошлёт меня в трясины и уйдёт — прямиком в руки Брэйвина. И возможно, ему всё немедля и перескажет.

Да, но Брэйвин боится чего-то — какого-то его знания.

И как хорошо известно любому учителю, знать — не означает понимать. Мальчик может выдать тайну своего покровителя случайно, понятия не имея, сколь ядовита эта тайна. Он ведь не скрыл тогда, что на грани смерти сумел окунуться в узоры Камня и нырнуть в Глубину — а казалось бы, должен представлять, как редко встречаются такие способности. Да, конечно, поделился он не с кем попало, а со мною… но и обо мне он знает далеко не всё. И понятия не имеет, что подсунул идеального кандидата в Пламенеющие — тому, кто долгие годы грезит о судьбе Творителя.

Но всё это неважно сейчас. А важно то, что опаснейший из известных мне людей сидит неподалёку в засаде, как багрянка на ивовой ветке, и ждёт, когда придёт Чен — и скоро ли отсюда выйдет. И с каким лицом. Выслушаю я его или нет — и тем самым убью или позволю жить… ещё знак или день, быть может.

Или я решусь сыграть Партию Удачи: стоит мальчику войти, брошу все силы на укрепление защиты, включая и силы Чена — забрать их у собственного ученика не составит труда. Тогда пути назад не будет. Ни у кого из нас.

И кончится это боем, который тряхнёт всё Поле, и очень возможно — прорвёт его. Или Брэйвин позовёт таинственного «третьего», якобы способного пройти сквозь мои узоры, и вдвоём они попытаются убрать нас без шума, — или он проявит обычную хитрость и не сделает ничего… сегодня. А потом с мальчиком произойдёт несчастный случай в Поле Таднира — и никто не удивится смертельной ошибке неопытного юного Луча… кроме Верховного, который обвинит его бывшего учителя, жестокого гордеца Каэрина, публично расписавшегося в ненависти к неверному ученику.

О да. Уж если я представляю, как легко проделать подобное, — то и он знает точно.

Чен и впрямь приближался: я поймал его мелодию совсем рядом… и с опозданием понял, что мог попросту не впустить его. А впрочем, я неслучайно услышал его лишь сейчас: он всегда умел быть незаметным, неслышным. Он идёт ко мне, окутавшись тенью, — и значит, опасается тоже… и наверняка выдал себя.

Я не могу им рисковать. Собой — куда ни шло, но его я под удар не подставлю. Что бы ни было целью этой игры.

Поспешно выйдя во двор, я встретил его у двери, захлопнув её за собою: впускать Чена в дом я ни в коем случае не собирался. Он спешился и подошёл — как десятки раз прежде, и выглядел не Лучом, а обычным юным учеником: в простом невыразительном тёмном наряде, ничем не выдающим ни магистра, ни вэй; с мелодией, типичной в присутствии учителя: «Я гладкий лист бумаги, тень, тёмное озеро», — нечитаемый. У него это с двенадцати лет выходило рефлекторно. Сам же я и выучил...

— Не нахожу причин вашего здесь присутствия, вэй’Ченселин. Не откажете ли в любезности просветить меня?

В тональности его кружев мелькнуло непритворное удивление.

— Мы же одни, милорд. Я никого не слышу, даже глубокие щиты беззвучны.

— Я не спрашивал вас о степени прочности моих щитов. Мой вопрос звучал, мне казалось, предельно ясно: что вы делаете здесь после того, как я недвусмысленно выразил надежду более не вести с вами бесед. Мне представлялось, что это желание подразумевает и отсутствие встреч.

— Я не вполне понимаю вас, — медленно произнёс он. На глазах холодея, отстраняясь, делаясь копией отца.

— Меня удивляет эта внезапная неспособность понимать. До сих пор вы были весьма понятливы. Но я могу пояснить, дабы исключить это прискорбное непонимание: предателям здесь не рады, визиты их неуместны, и я был бы вам крайне обязан, если бы, выбрав себе прилюдно второго наставника, вы дали себе труд забыть о существовании первого. Полагаю, для Луча, наделённого букетом ваших талантов, это будет совсем несложно. Во всяком случае, для меня это оказалось проще, чем сдуть в траву муравья.

Я не слышал даже мелодий — словно мои слова сделали то, что за годы не смог пример Двирта: полностью изменили его, всё-таки заставив и желать, и отлично уметь обращаться в камень.

— Прощайте, лорд Тарис. Да пребудет Луч вовеки в Мерцании Изначальном.

Он был абсолютно спокоен, когда легко взлетел в седло и устремился прочь. И я почти ощущал, как глубоко внутри рвутся, одна за другой, тончайшие нити, накрепко связавшие нас. Прекрасно. Брэйвин будет доволен.

Отчаяние.

И невозможность вернуть всё назад. Найти его, объясниться… Я был слишком уверен, что Брэйвин владеет им — не телом, как уверяли сплетни, но куда более важным: преданностью и разумом. И пусть Верховный не заслужил этого — но потерял право на дружбу Чена и я, когда позволил принять решение не логике и сердцу, а недоверию.

Разве мог я надеяться, что лучший мой ученик не понял этого — и после такого предательства простит меня?