Глава 12. Джерин

«… предсказан для великого могущества и великой боли, и страх охватит его, и закроет глаза руками, и гневными словами ответит Творителю, чтобы не слышать его речей. Но не устрашится Творитель...»

Громкий голос менестреля требовал внимания, и это раздражало. Джер залпом допил бокал; рядом возник слуга, юноша его лет, и предложил ещё. Джер кивнул. Вино он не очень любил, но оно могло усыпить, а заснуть бы не помешало… быть может, бессонница вчера на рассвете и погнала его на Путь?

Легенда настырно лезла в уши, вызывая в памяти вечер холодной зимы, треск пылающих дров, тени играют на стенах, блики огня на светлых волосах рассказчика, лежащего на полу у камина, и другой голос тихо говорит: «но не устрашится Творитель...». Не устрашится, спросил тогда Джерин, послать на боль друга? Кер, который считал себя знатоком легенд и вообще не мог не вылезть, сожалеющим тоном (он знает, а кто-то нет!) заявил: Творитель Пламенеющему не друг, а будь другом, пошёл бы в башню с ним, и ежу понятно; а «не устрашится» гнева Огня. Джер хотел возразить, что (в отличие от ежа и Кера) не понимает, Огня-то ещё не было, — но не успел. Тихий голос, читавший легенду, произнёс со странной ноткой печали: нет, он был другом, оттого и боялся, но победил свой страх. Боялся, потому что знал: друг должен идти туда, к Камню и боли, идти один, — а он должен его заставить. Да, почти вырвалось у Джера, и я думаю так же!.. но тут Нел Дарис, никогда не страдавший от избытка душевной тонкости, ввернул-таки про умного Кера и ежа, Кер, конечно, в долгу не остался, все начали смеяться и шутить, а он улыбался, но в улыбке жила печаль. И Джер снова не сумел сказать: мы похожи, ты и я...

Менестрель окончил легенду и запел. Джерин со вздохом отверг третий бокал и подсунул под плечо вторую подушку, пытаясь устроиться поуютнее. Он неосторожно глянул на ковёр на стене (лимонный с лиловыми и розовыми узорами, как и тот, на котором он полулежал в гнезде из подушек) и поспешно закрыл глаза, недоумевая: как сьер Тавин и его домашние ухитряются среди подобных «украшений» не ослепнуть? Или такие ковры только в гостевой зале — чтобы гости не слишком засиживались? Хотя на мягких подушках гость может дремать и ковров не видеть. О, вот зачем нужен менестрель — живенько разбудит! А ему не спится, даже от вина. Джер опять вздохнул. Ещё бы — когда всякий раз, стоит двери открыться, я смотрю, не входит ли он! А если и войдёт? Или я жду, что наша встреча его обрадует?

Гостевая зала сейра Тан казалась ему, привыкшему к уютным комнаткам Замка, огромной: убрать мебель — и человек сто сюда влезет наверняка! Сейчас, конечно, людей тут было куда меньше, но тоже порядочно, и все (несмотря на жуткие ковры) вполне бодро ели, пили и разговаривали — и за длинным столом у одной из стен, и на подушках, во множестве раскиданных на полу, и прогуливаясь среди больших ваз с цветущими кустами миал и арилий. Кусты Джер одобрил: и пахнут приятно, и под ними легко спрятаться. Что он и сделал: наскоро перекусил, ушёл из-за стола и лёг меж двух ваз с голубыми миалами. Чудесно: он в их тени почти незаметен, а ему цветы ничуть не мешают наблюдать остальных.

Сьера Тавина, грузного и шумливого, Джер не раз встречал в Замке на праздниках, как и его жену и детей: родных сына и дочь, уже взрослых, и сына Обета, своего ровесника, — он болтал с крестьянином средних лет, так и лучась самодовольством. Крестьянин (похоже, отец) взирал на сыночка с гордостью. И сьер тоже. Глупые. Смотрит свысока на тех, кто вверх его и поднял, — чем же тут гордиться? Юноша, видимо, ощутил взгляд и тоже на него глянул. Джер иронически улыбнулся. Мальчишка занервничал и папочку куда-то утащил. Понял, с интересом подумал Джер, или это обычное следствие моей улыбки?

Запах цветов вдруг усилился, в окно, звонко щебеча, влетела пёстрая стайка птичек, тяжёлая дверь распахнулась. Джер напрягся (он подобное уже видел), а вот у прочих новый гость никакого волнения не вызвал — те, мимо кого он шёл, здоровались и возвращались к прерванным беседам, другие вовсе не оборачивались или косились на чёрный с золотом плащ и шептались, но без всякого страха. Люди за Чертой не тревожатся при виде Лучей. Ты Тайны не знаешь. Он с иронией усмехнулся — уже над собой. Так не беги сообщать об этом Лучу, и вообще ему нет до тебя дела, не будь идиотом, Джер. Ты Рыцарь, и скажи спасибо; а они зря не тревожатся, сердце Вэй — тёмное озеро… если у бедолаг после Ступеней хоть подобие сердец остаётся. Всё-таки я ненормальный, то Вэй жалею, то тогда менестреля...

А Тавин Луча явно ждал: тотчас утянул в уголок, где вместо подушек стояло несколько кресел — для высоких гостей и серьёзных разговоров, — и принялся с озабоченным лицом что-то ему втолковывать. Слуга подошёл к ним с вином, но Луч пить не стал; сьер тоже — видно, из уважения к гостю. Интересно, и правда Вэй крепкие напитки вредны, или Лучу (Каэрин, вспомнил Джер) попросту вино не по вкусу? Вид у Луча, кстати, утомлённый. Точнее — вид человека, которого в сотый раз оторвали от важных дел из-за ерунды, и кто бы знал, как это ему надоело. Что сьеру от него понадобилось? Если я спрошу, вдруг подумал Джер, они обязаны мне ответить. Вот забавно проделать такое! Состроить мину «я-куда-круче-вас», как у Брента в кузнице, подойти и спросить, в чём у достойного сьера проблема со Звездой. И полюбоваться, какое у Луча будет выражение… Ещё более усталое, вот какое. Будто мало ему сьера с его глупостями, так лезут ещё всякие детишки в белых плащах, развлекаются как умеют. Та ещё забава.

Может ли Рыцарь в здравом уме испытывать чувство симпатии… даже некой странной общности… к Лучу? Приятного ответа Джер, разумеется, не нашёл и решил отнести непонятные чувства за счёт вина, выкинуть Луча из головы и понаблюдать за кем-нибудь другим. Вот дочка сьера — пухленькая, в папу, хохотушка, а муж её, наоборот, серьёзный… хотя ещё бы не быть серьёзным: судя по алому наряду, он с Вершины, а ведь сьеры вечно цапаются с Вершиной из-за налогов — в сейре ему наверняка неуютно. От меча на бедре ему неуютно тоже, сразу видно. Зачем таскать меч, если сражаться не умеешь? Мимо такого «мечника» достаточно пройти — и его стальная игрушка уже у меня. А носит. Вместо украшения, что ли?

Женщина-торговец, показывающая жене сьера и двум крестьянкам какие-то баночки, — другое дело, у неё-то оба кинжала, и в сапоге, и на поясе, отнюдь не для красоты...

… Он покинул Замок, ни с кем не простившись, и шёл, пока не упал; и долго лежал, чуть не плача от перспективы встать и идти снова. На Пути вовсе не требовалось так себя терзать, но он хотел ощутить нечто новое — а иначе зачем нужен Путь? Упасть, с болью во всём теле и тьмой в глазах, от обычной ходьбы — да, это было новым. И голод. «Услышав голос Пути, оставишь всё и уйдёшь» — а не забежишь сперва на кухню, перекусить на дорожку! В кармане обнаружился кусок хлеба, запасённый для гнедого Грома, — судьба, решил Джер, и ушёл без завтрака. А потом прикончил хлеб на ходу, даже не заметив, и остаток дня, ночь и ещё полдня тщетно пытался не думать о еде (тоже новое: подчинять воле желания тела у него всегда выходило). Не думать об охоте было легче: с мечом какая охота, а ещё — ну, камни… только сейчас он камнем ни во что живое не попадёт. Вообще-то и в неживое тоже. Кроме земли. По земле он точно не промахнётся. И скорее всего, они с камнем стукнутся об неё одновременно.

В фургон он не просился, ему просто хотелось чего-нибудь съестного. Она сама его позвала. Вернее, она крепко взяла его за руку и втащила. Молча дала фляжку с шином, а когда он ожил настолько, чтоб сказать спасибо, появились колбаса, сыр и груши, и он почти до самого сейра их жевал, размышляя: то ли еда особенно вкусная, то ли такой её сделал голод, а тогда не стоит ли почаще ходить голодным?

Нелия, сказала она. Джер, сказал он, из Замка Эврил. О, радостно сказала она, чудесные духи, и ещё помада, в очень милых скляночках, потом удобно для бисера, заодно и украшение, а он, случайно, не готовит помаду? Джер не без смущения признался, что о помаде знает лишь одно: такая красная штука, которую девушки мажут на губы (чтоб поцелуи были вкуснее?). Но Нелия менее приветливой не стала.

— Вкус — это мысль! — оживлённо заявила она. — Пока нет, но если выйдет, будет здорово. Я поговорю кое с кем… А ты на Пути, да? А что ж в Эверн не свернул? От Черты до Эверна день ходу. Я, кстати, оттуда как раз. Там бы тебя и накормили, и с собой припасов надавали, а ты от самого Замка шагаешь?

Он кивнул. Он сидел возле неё, ловко правящей фургоном, ел грушу, и жизнь казалась прекрасной.

— Повезло тебе, я в Замок ваш не поехала, а то б как ты до Тана шёл семь таров с пустым животом! — он кивнул снова: повезло. Хотя всё правильно, это же Путь. — Я после Замка к Тавину собиралась, да Эверлен сказал, неладно что-то в Тане, я и думаю, дай заеду, Замок не убежит, а родня-то дела важнее.

— Родня? — удивился Джер. — А разве, родившись в сейре, можно стать торговцем?

— Ну, нет! — женщина рассмеялась, покачав головой. — И детишкам торговцев едва хватает дорог! Но иные из нас находят друзей не в фургонах, понимаешь, о чём я? Мой дядя женился на девушке из Тана, вот Тавин и родич мне. Надеюсь… — она озабоченно нахмурилась, — он ведь немолод. И не очень здоров.

— А ты торгуешь одна? — поспешил он сменить тему, чтобы отвлечь спутницу от тревожных мыслей. Уловка сработала: молодая женщина (на вид ей было не больше тридцати) лукаво усмехнулась:

— Вряд ли ты предлагаешь разделить со мной фургон, а? — он улыбнулся, вдруг осознавая: не фургон, но… если бы она захотела… и досадуя, что краснеет. — Судьба пока не свела меня с тем, кого приятно видеть рядом всегда. Ничего, всему своё время. А с торговлей-то я и одна неплохо справляюсь.

— Торговцы говорят, — осторожно заметил юноша, — на дорогах стало больше разбойников.

— Говорят, — согласилась Нелия, вроде бы не обиженная явным намёком на её неспособность уберечь свой товар от разбойников. — Да и всегда говорили. Ты вот, к примеру, один странствовать не боишься?

Джер, озадаченный таким сравнением, молча коснулся рукояти меча. И замер: его пальцы холодило лезвие кинжала. Острого кинжала. Будь он разбойником с каплей мозгов, дёргать рукой он не стал бы.

— А если их несколько?

Она с усмешкой сунула кинжал в сапог и молниеносно выхватила из ножен на поясе второй.

— Я метко бросаю. Если уложишь двоих, прочие не станут проверять, много ли осталось кинжалов. А их, разбойников, помногу и не ходит, ведь чем больше, тем легче поймать, много зла для Вэй слышнее.

… А когда кто-то начнёт творить зло в одиночку, Вэй его, выходит, могут и не заметить? Какой тогда прок Тефриану от состоящей из Вэй Стражи? Дверь грохнула, заставив его вздрогнуть: Луч удалился. Юноша облегчённо вздохнул. Тайна Тайной, и белый плащ — это здорово, а всё же рядом с Магистрами ему как-то не по себе. Интересно, что ж стряслось у сьера Тавина? Ну, больной не лежит, уже хорошо...

«Подари мне ночь, подари мне свет,

Подари мне то, чего в мире нет,

Я пойду за тобой...»

Песня тревожила. Джер поймал себя на том, что впервые за вечер рад громкому голосу менестреля. Нет, сам-то голос больше нравиться ему не стал, но вот мотив и слова...

«Подари мне снег, подари мне дождь,

Всё, что любишь ты, всё, чего ты ждёшь, —

Подари мне любовь!»

Если бы я умел петь, если бы я посмел, если бы не та ссора на площадке… если бы он вошёл сейчас, увидел меня и улыбнулся. Если бы я не услышал сказанных не мне слов. Если бы я не был трусом.

Странно: голос к песне совершенно не подходил, как одежда худого не идёт толстяку. Джер поискал глазами знакомого слугу. Тот (может, дело в неком особом чутье слуг?) немедленно появился рядом.

— Пожалуйста… — он чуть помедлил, сомневаясь, но всё-таки решился: — Позови мне менестреля.

— Позвать? — юноша с ошеломлённым видом закрыл рот и кивнул. — О… да, милорд. Сейчас, милорд! — и даже его походка стала растерянной. Джер вспомнил эллин и со вздохом признал: а чего ещё ждать.

Менестрель растерянным не казался. Казался он спокойным. А под покоем — весьма встревоженным.

— Присядь, — велел Джер. Слуга с любопытством глядел на них, стоя поодаль, но заметил его взгляд, покраснел и исчез. Менестрель послушно сел — настороженность и склонённое лицо. С виду ему было лет шестнадцать. Как мне, думал Джер, и слуге, и здешнему сыну Обета, но все мы — такие разные...

— Последняя песня, — начал он, менестрель напрягся сильней, и сомнения пропали. — Она же не твоя?

Удивится, предполагал он, или испугается. Но менестрель посмотрел на него почти с вызовом.

— Не понимаю, милорд. Почему вы решили, милорд?

— Свою, — объяснил Джер, — ты спел бы правильно. Я тебя слушал очень внимательно.

— Милорд столь хорошо разбирается в музыке?

— Милорд разбирается в людях, которые говорят правду. Или не говорят. Кто пел её при тебе?

Менестрель молчал и глядел отнюдь не дружелюбно. И говорить правду явно не собирался.

— Уходи, — тихо сказал Джер. — Я не хочу, чтоб тебя обидели или выгнали без денег, но выносить тебя больше не могу. Если б ты только плохо пел, я потерпел бы, ведь дом не мой, и я тут не один. Но брать чужое и выдавать за своё — это ложь и воровство. Даже если речь о песне.

Конечно, он ушёл; но удовлетворения Джер не ощутил. Он всё ещё слышал ту песню, немножко по-другому… очень по-другому. Он зажмурился, и у призрачного голоса сразу появилось лицо… в эллине. Я дурак, я должен был спросить прямо, назвать имя, я же помню имя, но почему, почему я думаю так?

—… всех Рыцарей тошнит от менестрелей! — он поднял ресницы: трое юношей, среди которых был тот слуга, и девушка. Ребята смеялись, а говорила она. — Жалко, я хотела потанцевать, вот явился некстати!

Стояли они довольно далеко. И вовлекать в беседу его, конечно, не намеревались. Но...

— Неважно, менестрель или нет! — он привстал; компания мигом перестала смеяться и дружно на него уставилась. — Но он пел неверно, портил чью-то хорошую песню, и я… — он осёкся: они почтительно кивали, но он-то хотел, чтобы его поняли, — а они не понимали. И не поймут, что он им ни скажет. На их лицах большими буквами написано: ну ясно, Рыцарь, а Рыцарей тошнит от менестрелей. И всё.

Джер снова лёг на подушки и закрыл глаза. Сочтут его надменным или грубым; ну и пусть. Чувство радости, с которым он ехал сюда в фургоне Нелии, исчезло: его сменила неожиданно острая печаль; даже аромат миал наполнился горечью. Подари мне то, чего в мире нет, я пойду за тобой… Не пошёл ли я за несбыточным, нереальным? Я говорил тогда Керу — я живу, а не тоскую о том, кому до меня нет дела… а правду ли говорил? Рыцарь. Но я не верю в злые помыслы всех в мире Вэй, мне нравятся песни менестрелей и не нравится манера запихивать их в эллин, и Великих Тайн мне пока не открылось… а Кер сказал, Рыцарем зваться нельзя, если у тебя нет друзей. Но что же мне делать, если единственный, с кем я хотел дружить, столь высоко, и я старался изо всех сил, но так и не смог дотянуться...

— Ты спишь? — промурлыкал голосок. Юноша не сразу понял, что обращаются к нему, но так и было: его ещё тронули за руку. — Спать на полу в гостевой не очень уютно. Тебя обязательно звать милордом?

— Лучше Джер, — сказал он. Девушка сидела возле него, расправляя широкую юбку, и улыбалась.

— А я Лана. Джер — красиво звучит. Но коротковато для высокого лорда, а? Как будет целиком?

— Джерин Вэлиан Ситтин, — покорно назвался он, — из Замка Эврил. А ты… вы откуда, сьерина?

Она рассмеялась. На коротких, мелко завитых светлых волосах дрожали голубые лепестки миалы.

— Вообще из Вязов, как Тирис, — она кивнула на проходящего мимо хозяйского сына Обета. — А тут я работаю, ну, по дому: вытереть пыль, подмести, всё такое. Он тебе не нравится, потому что из деревни?

— Тирис? — Джер немного смутился: она за ним наблюдала? — Дело не в деревне. Я… его плохо знаю.

— Ой, ладно, — фыркнула Лана, — он задавака, все видят. Нос кверху и пошёл, будто сам Верховный. А вот ты вроде нет. Я думала, ты ещё хуже. Крутой воин, Заповеди, Свет, а мы тут под ногами шныряем.

— Я не отношусь так к людям! — он подавил безнадёжный вздох. — Ты это решила из-за менестреля?

— Да ты прав, пел он неважно. Ну его в трясины. Ты не собирался провести ночь тут на полу, верно? Пошли, я покажу твою спальню. Из-за нашего пропавшего Вэй сьеру не до вежливости с гостями...

Он хотел расспросить, но отчего-то молчал, шагая за нею по узкому коридору, по лестнице, во тьму комнаты, освещённой лишь звёздами… и когда она обняла его и поцеловала, молча ответил поцелуем и позволил увлечь себя на кровать, в мягкую, тёплую, такую простую и головокружительную темноту...