Глава 11. Уроки чар-вэй: Эвин

Третий день он бездельно существовал в доме магистра. Бродил в благоухающем зимними цветами саду, заглядывал (всё ожидая гневного окрика, но так и не дождавшись) в комнаты, помогал ребятам на кухне. Его ниоткуда не гнали, не глядели недовольно, не давали никакой работы. И ничему не учили. И узнать, когда станут учить, или Луч испытывает его, и не провалит ли вот-вот испытание, — он не мог. К вечеру второго дня спросил Ориса, младшего из учеников: не надо ли сделать чего-то? Как-то проявить дар, или характер, или… что? Орис — приветливый, смешливый и ничуть не похожий на вэй — пожал плечами и ушёл, оставив его в тревоге и ещё большем недоумении. Ясно одно: ученики тут не помогут.

Мелодии кружев вспыхивали и звенели вокруг него многоцветными обертонами: других, в отличие от него, учили. Он видел: и Орис, и Кит, на два года того постарше, и Джаэлл с блистающим «вэйским» взором, внушающий почти такое же благоговейное чувство, как и сам учитель, — все они, то вместе, то порознь, сопровождали учителя в прогулках по саду или надолго исчезали за единственной из дверей, которая была заперта. А может, именно для него не открылась — он ничуть бы не удивился. Если бы ему велели убираться на все четыре стороны, поскольку в ученики он не годится, он не удивился бы тоже…

Джаэлл, выйдя из той двери, с впечатляющей вспышкой исчез — «нырнул» (некоторые особые слова вэй Эвин уже выучил). Я не выучу ничего, кроме слов, если не осмелюсь, с уничтожающей ясностью понял он, если не войду туда сегодня, сейчас. Он ждёт меня там, за дверью. Он проверяет меня.

Постучать не успел: дверь отворилась сама. Эвин отпрянул, но Луча в дверном проёме не было, а когда робко заглянул, увидел его на кушетке у распахнутого окна, откуда в комнату залетали лепестки арилий и оседали на подоконнике, некрашеном дощатом полу и волосах Луча ароматными розовыми лодочками. Луч, одетый в нечто мягкое и, против ожидаемого, не чёрное, а белоснежное, уютно свернулся по-кошачьи, подобрав под себя ноги, и смотрел на Эвина с лёгкой усмешкой на губах.

Кроме кушетки, покрытой дымчато-серым мехом горного тигра, никакой мебели в комнате не было. Ткань на стенах тоже показалась мальчику серой, но почти сразу он заметил на ней лазурные и кремовые разводы, потом искорки тут и там, будто стены осыпаны пылью из бриллиантов, затем они и вовсе стали перламутровые… Эвин моргнул. Просто серые, как пепел. Ой, он пялится на стены, а Луч…

— Ну, заходи. Иди сюда, — изящная узкая рука коснулась кушетки, — присядь. Тебе нравится дом?

— Очень, — и вдруг выпалил: — Но не всё ли равно, я же просто… — и замер, с отчаянием думая: конец, он не простит. Я заставил его ждать три дня — а теперь сомневаюсь в разумности его вопросов!

— Просто вэй, а?

Мальчик изумлённо поднял голову: вместо гнева и немедленного выбрасыванья из комнаты, дома и числа подопечных Луч смеялся.

— Или — просто менестрель?

— Просто ученик, — выдавил он. — Простите, милорд мой магистр. Это глупо… да?

— Принижать себя у вэй не принято. Равно как и играть словами, говоря с учителем. Быть менестрелем отнюдь не просто, учеником Луча — тем более. А моим учеником — в особенности.

— А Ступени? — прошептал осмелевший (обнаглевший до невероятия, как сам расценил) Эвин.

— О, вот это как раз было бы просто. Разве не легче идти проторёнными тропами?

— Смотря где тропу проторили. — Эвин глотнул: от собственной дерзости во рту пересохло. — И кто.

— И что поджидает в конце? — Луч кивнул: — Да. Но и путь по бездорожью во тьме лёгким не будет. Со мною ты не найдёшь ни простоты, ни гладких дорог. Даже без Ступеней. Ты всё ещё боишься меня?

Эвин растерянно молчал. Он не был готов к подобным разговорам, приветливому голосу, и смеху, и мальчишеской небрежной манере сидеть на кушетке с ногами, не стряхивая с волос лепестков арилий… и держаться так, будто он, Эвин, равный. В деревне дело другое: двое среди неслышащих, не-вэй, — там вроде они и вправду стали равны на время, вэй’Ченселин Тарис и он. Но магистр и ученик!..

— Когда я спрашиваю, — с прежней мягкостью промолвил Луч, — о чувствах и ощущениях, не нужно медлить с ответами. Прикосновения разума искажают рисунки кружев. Так я пугаю тебя?

— Я не знаю, — выдохнул мальчик, тотчас понял, что невольно нарушил строжайший из запретов — не лгать учителю, — и почти со слезами пролепетал: — Сейчас да, простите, милорд, но и нет, я… не знаю.

Он думал, за такой ответ Луч непременно рассердится, — но тот, напротив, казался довольным.

— Чар пугает, — сказал он, — Чар манит. Кто не испытывает страха вообще, тот вряд ли способен чему-то научиться, поскольку эта двойственность, эта противоречивость — основа Чар. Понимаешь?

Мысли Эвина заметались, как испуганный мышонок при виде кошки. «Понимание» и «знание-чувство» — не одно и то же, ведь не всё, что чувствуешь верным, сумеешь объяснить, а понимать и значит — уметь объяснить… или нет? Ох, а он снова молчит, а учитель велел на вопросы отвечать без промедления!

— Я ощущаю, — тихонечко сказал он. — Мелодии Чар и прекрасные, и грозные, и потерять их — хуже, чем умереть, но от них всегда и больно. Только я думал, это потому, что я не пробуждён.

— Нет. Дело в твоей природе, в устройстве человека. Легенду о Появлении ты, полагаю, знаешь?

Мальчик обрадовался до того, что даже дышать стало легче: уж здесь-то он не промахнётся!

— Вначале стал Свет и озарил Тьму Предвечную, и часть её смешалась со Светом и родился Сумрак, а из него вышел мир: земля и вода, деревья, травы и ветер, и всякая живность в земле, воде и воздухе. И подобно брызгам воды, упавшей на камень, брызнули капли Света от удара о Тьму, и из них явилось Мерцание Изначальное. Те искры Мерцания, к которым Тьмы пристало больше, были тяжелее прочих и проникли в Сумрак, и некоторые коснулись живых существ и вошли в них, и так появился разум, и те существа обрели умение мыслить. А самые светлые и легчайшие искры Мерцания сплелись в кружево Чар, и незримые нити его пронизали ткань всего мира; а пройдя сквозь разум — живую часть Сумрака, напитанную Мерцанием, — сплелись в особые кружева, своё для каждого из тех существ, и те кружева, названные душами, или Тенями Чар, ожили и обрели подобие голоса и слуха, и жить будут вечно, как вечно и породившее их Мерцание Изначальное. Так появились люди — единственные в мире Сумрака, у кого есть душа и разум, и кому Тени Чар даруют возможность слышать мелодии кружев.

Эвин перевёл дыхание. Ну вот. Не так красочно и многословно, как в трактире, — зато самое главное.

— Тебе часто доводилось это рассказывать? — осведомился Луч.

— Да не очень. Дети иногда спросят, откуда люди взялись, а взрослые уже знают, им неинтересно. Ни приключений, ни любви, ни посмеяться… не трактирная история. От нас чаще хотят забав, а не уроков.

— Не «нас», — заметил Луч. — Ты вэй, не забывай. Так взрослые не слушают, поскольку «уже знают»? М-да. Если учесть, что взрослые больше умеют, а посему способны куда больше и натворить, им бы следовало почаще размышлять о влиянии Тьмы на людскую природу… Человек — дитя Сумрака телом и разумом. Он рождается, и некоторое время все его потребности — от Сумрака. И способы ощущать мир — также. Поэтому соприкосновение с чем-то абсолютно не-Сумрачным — естественно, пугает.

— Меня пугали только Ступени, — удивился мальчик. — А сами-то кружева — ни капельки!

— Но ты ещё и не пробуждён. Огонь тоже с виду красив, а не грозен. Пока не попробуешь потрогать. А вместе с тем — огонь греет и кормит нас, он необходимая часть нашей жизни. В точности как и Чар.

— Летом, — задумчиво сказал Эвин, — и тепло, и много всяких плодов… и без огня проживёшь.

— Не слишком долго. Если кто-то не сумеет развести огонь.

— Слышащие? Чар-вэй?

— Именно. Чар-вэй. Но кто много возится с огнём, тому проще и обжечься, а?

Эвин кивнул. Сравнение весьма точное: работа с кружевами нередко оборачивалась «ожогами», а порой один пепел от Чар и оставался. Все в Тефриане знали, сколь опасную жизнь ведут их заботливые охранители, именуемые чар-вэй. Ещё бы, если вот он и со спящим даром ухитрился в беду угодить…

— С тобою не было инструмента, — прямо как подслушав его раздумья, заметил Луч. — Ты только пел?

— Играл тоже. На солейне… — он нахмурился, сердясь на себя: вопрос задел его (Луч, конечно, видит) и заставил похвалиться — и глупо, говорит-то он не с музыкантом, а с вэй, откуда тому знать, на каких инструментах играть труднее? Луч, однако, поднял брови, словно знал не хуже любого менестреля:

— Редкое умение. И играть, и уберечь в пути. Солейн скорее для высоких домов, чем для странствий.

— Мне его дедушка подарил. — Эвин вздохнул: — Уберечь-то не вышло, — и вдруг сказал то, чего вовсе говорить не собирался: — Я всё не мог решиться насчёт Чар. Шёл сюда, а сомневался. А тут речушка — мелкая, по колено…

Он вздохнул опять: дурацкая история, а он зачем-то выкладывает её Лучу.

— Я уж почти перебрался и вдруг упал… отчего, непонятно. А очнулся — голова на берегу, остальное в речке. Не меньше двух часов пролежал, а вода ледяная, замёрз так, что еле выбрался. А солейн… как-то подо мной оказался…

Не желая того, он вновь вернулся туда: уплывала опущенная им на воду смесь тонких палочек и струн — остатки хрупкого инструмента, — а он глядел вслед, прощаясь с дорогой менестреля.

— Долго ли ты шёл в ту деревню?

— День или два, — он выровнял голос: вэй владеют чувствами. Менестрели, впрочем, тоже. — Точно не помню, я ведь заболел. А когда я падал в реку, кружева пели так… будто пылали… и торжествовали.

На пальцы Луча порхнул лепесток, и он приподнял руку и разглядывал его, сощурившись, словно сравнивая новую «драгоценность» со сверкающим по соседству алым рубином.

— А говорят, вэй умеют не мокнуть в воде. И стоять в огне и не обжигаться. Это правда, милорд?

— Отчасти. Как и не тонуть в кружевах. И не ранить себя и других вэй, используя Поле. Кто-то — да.

— Магистры?

— А ты хочешь стать магистром? — чёрные глаза Луча внимательно смотрели ему в лицо.

— Ну… да, — он с тревогой подумал, не сочтут ли его чересчур самонадеянным. — Если смогу, милорд.

— Могут — многие. Наверное, почти все, выжившие на Ступенях. Тех, кто хочет, куда меньше. — Луч улыбнулся: — У нас есть поговорка: первый шаг хорошего учителя — убедить ученика не желать судьбы магистра, последний — постараться убедить всё-таки сделаться им. Ты уж поверь: желать тут нечего.

— Нечего? — поражённо воскликнул Эвин. — Я думал, магистры знают больше, искуснее прочих…

— И я думал, — со смешком уверил Луч, — вначале все так думают. Но из умений добавляется лишь крайне болезненная работа с Камнем. Зато на тебя немедленно взваливают контроль над частью Поля, тебя каждые полгода таскают на совет Звезды, где ты попусту теряешь время, поскольку кроме сплетен и взаимных уколов там почти ничего не бывает; а когда в твоём Поле какой-нибудь идиот взбаламутит кружева или крестьянину захочется поменять в деревне погоду в честь дочкиных именин, то побегут к тебе, и именно ты обязан всё уладить и всех умаслить; а если шум дойдёт до Звезды, тоже ты будешь виноват. А плюнуть и уйти магистру нельзя. Разве только и из Сумрака заодно.

Такого взгляда на участь магистра Эвин никак не ожидал. Шутит Луч или говорит всерьёз? А вдруг спросит — поверил он или нет! Может, попытаться схитрить: спросить о Камне, чтобы отвлечь… Но тут дверь открылась, и Орис (впервые с холодно-отрешённым «вэйским» лицом), заглянув, доложил:

— Два вэй-лорда стражи просят беседы, милорд мой магистр.

Луч не изменил позы, но уютность вмиг пропала из неё начисто. Голос звучал тихо и бесстрастно:

— Ты сказал, что я занят с учеником?

— Конечно, милорд. — Орис явно обиделся. — Они говорят — дело срочное и особой важности, милорд.

— О, Мерцание, — вздохнул Луч. — Важнее, чем обучение вэй… Ладно. Пусть войдут.

Вошли они столь быстро, словно ожидали разрешения тут же, за дверью.

— Ваш свет озаряет души, вэй’Ченселин, — промолвил тот, что казался старше — статный широкоплечий человек, похожий на воина из древних легенд. Второй кивнул, присоединяясь к приветствию.

— И ваш свет также, — судя по интонации, ни «срочное и особо важное» дело нежданных гостей, ни они сами абсолютно Луча не интересовали. — вэй’Лариас. Вэй’Дэлиэн. О чём вы желали поговорить?

Поскольку стульев не было, стражам оставалось беседовать стоя или сесть на пол, и они выбрали второе: уселись там же, где стояли, со спокойным видом, будто на более радушный приём и не рассчитывали. Однако они были вэй — в их спокойствие Эвин не очень-то верил. Сам он тут явно был лишний, но его не отпускали, а не уйдёшь ведь без разрешения! По правде говоря, ему было ужасно интересно.

— Погуляй в саду, — безжалостно распорядился учитель (ну точно слушает мысли!), и Эвин покорно побрёл в сад. Он было занялся выискиванием цветков с тремя лепестками — на счастье, — и тут отчётливо расслышал голоса. То окно… а если лечь в траву… ну, Луч ведь сам послал его в сад, верно?

— Естественно, он в ярости, — говорил «воин». — Целых пять дней прошло — а мы на том же месте.

— Он сам был в Поле, — фыркнул второй. — Ещё бы не в ярости! Мы расспросили уже всех магистров, и каждый выдаёт примерно следующее: что стряслось, он понятия не имеет; наверняка открытый дар — разумеется, не в его Поле; а может, какой-то идиот играл с Камнем, что нынче разрешают всем подряд; а страже нужно не отвлекать магистров от важных дел оскорбительными намёками, а следить, чтобы подобного не повторялось, или он пожалуется Звезде. Сплошная приветливость и желание помогать.

— Но, Дэн, дорогой, — мягко заметил Луч, — если каждого магистра вы вынуждаете прерывать занятия с учениками — чего же вы хотите? Странно в таком случае обижаться на неприветливость.

— Проси извинений у Брэйвина, — промурлыкал тот, кого звали Дэн. — Светлый Луч, мы лишь стражи.

Ченселин расхохотался. А ведь он, с беспокойством подумал Эвин, по-моему, очень… разгневан?

— «Лишь стражи» пользуются почётом, до которого Лучам далеко, спроси кого угодно! Знания вэй и доблесть воинов Сумрака, и поскольку король выделяет им каждый знак одну и ту же плату, полезность их бесспорна — даже не надо, как вейлинам, то и дело её доказывать, или сидеть прикованными к Полю, подобно бедным магистрам. А уж Лучи вам, свободным счастливчикам, и вовсе должны завидовать!

— Особенно, — проворчал «воин», — когда кто-то ухитряется так тряхнуть Поле, что половина вэй чуть не лишается кружев, прочие полдня лежат без сознания, и Верховный в их числе, а все, вместе взятые, ни черта понять не могут, зато отлично могут требовать объяснений от стражи.

— Тогда, — заметил Луч, — я стану приятным исключением. Я не требую. Хотя жаловаться громче всех следует мне, поскольку в тот день я работал с Камнем в Башне. Если бы расспросы всех магистров, — в сочувствующем тоне Эвину послышалась ирония, — вы начали с Лучей, версия неумелой игры с Камнем развалилась бы сразу же. Если, конечно, не предположить, будто пресловутым идиотом был я.

Нет, успокоился Эвин, не сердится, а то не шутил бы. Стражи засмеялись. Луч спокойно продолжал:

— Но это и вся моя помощь. Я не знаю тоже. Не вэй Таднира: тут никто на подобное не способен. Об открытых сложно судить, но опять же, учитывая силу встряски, остаться незамеченным он бы не мог. А в дикой земле весьма затруднительно так пробудиться. Возможно, само Поле. Мы многое забыли.

— Одно другого не легче, — подвёл итог «воин». — М-да. Вэй’Этаррис предложил Рыцаря.

Тут Эвину тоже стало смешно — едва успел зажать рот рукой. А вот в комнате смеха не последовало.

— Маловероятно, — серьёзно сказал Луч. — Тени всё же в Поле. По крайней мере, знали бы направление.

— Не обязательно, — возразил Дэн. — Помнишь теории Каэрина о щитах? Да и не совсем они в Поле. Тени обведены дикими поясами, и никто их толком не слушает. Могли и прозевать.

— У меня тут замок Трэл, — то был снова Ченселин, — и его я бы услышал. Смею заверить, вэй-лорды, любой магистр в Поле возле замка услышал бы тоже. А что думает Каэрин?

— Что из его учеников я наименее пригоден для стражи, — хмыкнул Дэн. — В думы свои о Камне он не счёл нужным нас посвящать. Если не считать шуточки о явлении Пламенеющего и замечания «ерунда» относительно догадок иного рода. Твоей, кстати, тоже. Ты уверен, что других у тебя не найдётся?

— Как ни жаль мне огорчать доблестных стражей, — усмехнулся Ченселин, — а тем более Брэйвина, да сияет в Звезде он вечно, — но нет. А теперь, вэй-лорды, прошу простить, мне надо работать с учеником.

— Очередной менестрель? — теперь и в тоне «воина» появилась насмешка. — Готовишь нам работу?

— Напротив, её у вас отнимаю, Лариас, дорогой. Тебе нравятся последствия пробуждения от побоев?

— Худшее из них, — сказал Дэлиэн, — убеждать тех, кто уцелел, что сами пострадавшие и виноваты, и все были бы живы-здоровы, если бы соблюдали законы и предоставили наказания Звезде. С другой стороны, когда речи о пользе законов подкреплены обуглившимся деревом и парочкой трупов, их слушают куда внимательнее. В любом прискорбном явлении можно отыскать нечто приятное. Но Лариас прав: вести тропами Чар существ, от природы лишённых чести, в то время как единственно честь мешает чар-вэй превращаться в крайне опасных негодяев, — затея и впрямь рискованная, светлый Луч. Поостерегись.

— Благодарю, Дэн, — нежным голосом протянул Луч. — Твоё замечание, как всегда, разумно и для меня неоценимо. Поверь, я не забуду. Если у тебя найдутся ещё соображения по поводу обучения вэй, я с удовольствием их послушаю — в любое время, свободное от занятий. Всех благ, вэй-лорды, и прощайте.

Эвин слушал удаляющийся стук копыт, размышляя, идти ли в дом или дождаться, пока Луч позовёт его, и вдруг небо вспыхнуло сотней огней всевозможных оттенков, и воздух нагрелся и загустел, и всё кружилось, звеня и мерцая… кружился он в водовороте сияния-музыки-цвета… и таял… растворялся…

Он очнулся, глядя в тёмные серьёзные глаза, — на той самой кушетке, судя по ощущению ворсистого мехового тепла; и как попал из сада в комнату Луча, понятия не имел. Что с ним приключилось — тоже.

В следующий миг он знал. Пробуждение. Свершилось, о, наконец, как прекрасно!.. как страшно.

Сесть получилось не сразу: голова кружилась, влажные ладони скользили по тигриному покрывалу; он чувствовал себя слабым, лёгким, как пух одуванчика, но слабость была удивительно приятной. Руки Луча поддержали его, за спиной появилась подушка. А до того он лежал в траве… и окно. Ну что ж…

— Я слушал, — уверенный в неизбежности (и заслуженности, вообще-то) суровой кары, прошептал он.

— Знаю.

Эвин, ошеломлённый спокойствием тона, уставился на своего магистра: лицо было тону под стать.

— Но я… вы, милорд… — он проглотил застрявший в горле комок. — Вы им не рассказали. Ну, обо мне.

— О падении в реку и двух часах без сознания? А мне следовало рассказать?

— Это был тот самый день. Милорд, ведь дело не во мне? Я даже не пробудился тогда… И всё же тут есть взаимосвязь… я прав? — он почти умолял: он невыносимо хотел понять. — Милорд, ведь да?

— Да.

Лицо Луча могло бы принадлежать изваянию: красивое, и бледное, и абсолютно бесстрастное.

— Но вы им не сказали.

— После того, как они посмели требовать и обвинять? Да и потом, никакой пользы для расследования мой рассказ не принёс бы. Что-то сильно тряхнуло Поле, ударив по слышащим; они это знали и так.

— А разве они обвиняли? — удивился мальчик. — Мне показалось, они задавали вопросы, и всё.

На губах его учителя появилась не очень обнадёживающая улыбка.

— Они шутили, — робко пояснил ученик, — и звали вас по имени. Я думал, они друзья вам, милорд.

— У вэй обыкновенно друзей не бывает. У Детей Боли — особенно.

— Дети Боли, — вопросительно повторил он. Магистр улыбнулся снова, и веселее, чем до того.

— Те, кого учил вэй’Каэрин Трент. Я, например. И Дэнни Анрис, рассуждавший о чести менестрелей. А воспитанники вэй’Этарриса зовутся Ивушки, — глаза Луча лукаво заблестели: — Потому что достойный Луч требует великого почтения, полнейшего согласия с каждым своим словом и готовности следовать оным словам без промедления. Привычка хорошая, верно?

— Ну, не очень… — Эвин подавился окончанием фразы. — Простите, милорд, я… веду себя дерзко…

— Зато откровенно. А я — не Этаррис. Продолжай. Не очень — почему?

— Ученье закончится… — мальчик помедлил, думая о разнице меж «откровенно» и «оскорбительно в высшей степени». — Если привык глядеть кому-то в рот, а не думать сам, всю жизнь и будешь ученик, а не вейлин. И ещё, если учитель в чём-то ошибся…

Он смешался. Заявить, будто учитель — Луч к тому же! — способен ошибаться… зачем нужен ученик, допускающий подобные рассуждения о магистрах?!

— Я уверен, — невозмутимо сказал Луч, — что менестрели чаще гибнут на Ступенях по одной причине: у них нет чувства осторожности. Они так привыкают к угрозам, приводящим лишь к небольшой боли, что, столкнувшись с реальной, смертельной угрозой, не умеют её распознать — пока не делается поздно.

— Но нам без осторожности нельзя! — изумлённо воскликнул Эвин. — Иначе не выживешь на дороге!

— Но выживешь в Сумраке. Дорога — только способ жить. Не более. А вот Ступени — всерьёз убивают. Менестрелей, в чём я не раз убеждался, подводят слова. Непрестанная игра слов, и чем ты талантливей, тем играешь искуснее — и тем вернее самому себе застилаешь зрение. Немудрено, что магистры, после учеников из сейров и деревень, чьи слова однозначны, как камни, с менестрелями не справляются.

Эвин смотрел в пол, с трудом сражаясь с подступившими слезами. Он прекрасно всё понимал до этого! И вдруг перестал понимать совсем… будто выучился плавать на мелководье, а едва отдалился от берега, умение напрочь исчезло, а дна уже не достать, и только смириться и потонуть ему и остаётся.

— Тот страж сказал, менестрелей учить нельзя, потому что у них нет чести, — с горечью произнёс он.

— Чести чьей именно? Крестьянского мальчишки? Не-вэй? Пожалуйста, подними голову, терпеть не могу беседовать с чьим-то затылком. У людей, следующих по Сумраку разными тропами, различно и понятие о чести. Полагаю, с точки зрения Рыцарей у меня чести меньше, чем у всех менестрелей в мире Сумрака, вместе взятых. Что, однако, не заставляет меня предаваться горю и отчаянию.

— Рыцари не знают вэй, — тихо возразил мальчик.

— А Дэнни, стало быть, менестрелей знает? Он их не учил и вряд ли хоть с одним менестрелем говорил откровенно. Откуда у него взяться знанию? — он небрежно провёл рукой по волосам, уронив на кушетку несколько бледно-розовых лепестков. — Я удивляю тебя?

— Да, — виновато согласился Эвин. — Очень, милорд мой магистр.

— Но страж, утомляющий пустыми словами слух Луча, тебя не удивляет? — его голос звучал весело и заинтересованно. — Видишь ли, он тоже знал, что ты подслушиваешь. Поэтому и говорил.

Эвин снова уставился в пол, страстно желая сквозь него провалиться. Учитель поднял ладонью его подбородок. Глаза его смеялись.

— Определённо, его мнение заботит тебя куда сильнее, нежели мнение милорда твоего магистра! — поддразнил он. — Стражи натренированы замечать засады. У тех, кто таится, обычно тишина звучит, а стражей учат её слышать, уже после Ступеней. Профессиональная необходимость. Или добрые братья в Сумраке, склонные толковать понятие «свобода» по-своему, слишком часто убивали бы их из кустов.

— Убивали бы вэй?! Простые разбойники?!

— Простых разбойников не бывает в Тефриане. Необычайно смелые, во-первых, — если не действуют спьяну и не в припадке безумия, — а во-вторых, с даром, как правило. Спящим, но всё же.

— Спящий дар не слышит Чар, — нерешительно напомнил Эвин детскую поговорку.

— Неверно. Ты знаешь. Слышит, но не касается. Отличие существенное. И мучительное к тому же. Одно из проявлений дара — первое зачастую — чувство, что ты особенный. Иной. Другим тебя не понять, значит, им не по пути с тобою. А поскольку хуже остальных считать себя неприятно, возникает мысль: ты лучше. Будь добр, перечисли основные сумрачные отличия спящего дара.

— Слух куда тоньше, чем у не-вэй, — поспешно ответил Эвин, наконец-то чувствуя себя настоящим учеником, — и память твёрже, и зрение острее… и голос, ну, умение петь. Милорд мой магистр.

— Сократи до «милорда» или опускай, я не рассержусь. Всё правильно. Менестрели, а? Всё сходится?

— Ну… не знаю, — растерялся он. — Мы же не считаем себя лучше! И никто не считает. Наоборот. Все думают, как тот страж, вэй’Дэлиэн… нет чести. Лентяи и попрошайки.

— Оставь «всех» в покое. Меня интересуешь ты и твои соображения. По-твоему, это правда?

— Нет. — Эвин со вздохом покачал головой. — По-моему, совсем нет. Мы трудимся, только на свой лад. А перед тем учимся, приобретаем особые знания… мы работаем, как и все. Они просто не понимают.

Магистр негромко рассмеялся.

— Именно. Ты понимаешь. Другие — нет. Ты постиг недоступное им — ты лучше, стало быть. Выше.

— Нет, — мальчик в отчаянии замолчал: ну вот, ощущаешь, а как объяснить?! — «Другое» и «выше» — разное.

— Но если ты другой, — поднял брови Луч, — и понимаешь больше, и потому выбрал путь, не считаясь с одобрением прочих, — отчего ж не шагнуть чуть дальше? Их одобрение тебе не указ. А их законы?

— Но мы же люди! Законы для всех людей, что бы они ни умели! И одобрение нам важно, но… но…

— Есть нечто поважнее, — с неясной усмешкой закончил Луч. — Менестрели позволяют себе воровать.

— Не все! — и, запнувшись и краснея, тихо договорил: — Только от голода. И это плохо. Мы понимаем.

— Мы? Дорогой мой, я ведь уже упоминал о необходимости бережнее обращаться со словами. Ты понимаешь — допустим. Но ты не можешь знать наверняка, понимают ли остальные. И разве голод — не оправдание? Без еды ты умрёшь. И виноваты те, кто не накормил тебя, тем самым вынудив воровать.

— Если даже виноваты, — прошептал Эвин, не отрывая взгляда от пола, — твоя вина от того не меньше. Они недобрые, а ты вор. И что было плохого, ещё сильнее испортишь. И себе, и всем менестрелям.

— И часто?

Голос Луча был вполне дружеским. Разумеется, последние мгновенья. Воров не учат быть вэй.

— Один раз, — ему пришлось глотнуть, чтобы протолкнуть слова наружу. — Милорд… мне уйти? Или…

Насчёт «или» сплетен по Тефриану летало порядочно. Соглашались в одном: уж коль пробуждён, к обычной жизни не вернёшься. А если был вором (пускай всего раз, и украл лишь немного еды — не всё ли равно!) и заранее не рассказал предполагаемому учителю… да, «или» намечалось не из приятных.

— От учителя не уходят. Ну и как я должен тебя наказать? Убить? Заставить кричать от боли?

— Не знаю, милорд, — с трудом выдавил он не желающими двигаться губами. Его тошнило от страха.

— Ты, кажется, думаешь, что я подобного не предполагал?

Он молчал. Даже в той деревне, когда его били и насмехались, не было так плохо.

— Ты был слишком испуган, когда они обвиняли тебя, — сказал Луч. — Слишком убеждён, что спорить бесполезно. Выказал гнев и протест, лишь когда упомянули всех менестрелей; себя же столь пылко не защищал. Никогда не поверю, что человек способен искренне покориться несправедливости в глубине души — пронизанной, как сам ты сказал, искрами Мерцания Изначального. Мерцание суть абсолютная свобода, отрицание любых стен и цепей, присущих от природы детям Сумрака. Свобода души, свобода выбора, свобода быть собой. И отстаивать истину. Эти свойства даны каждому из нас Мерцанием. А у владеющих даром должны они проявляться наиболее отчётливо. Те люди могли думать, будто я стану судить слепо, подобно им. Но — не ты. Вэй не имеют права закрывать глаза, вокруг и без того хватает лишённых зрения. Вэй — видят. А уж если не видят, то не должны выносить суждений.

— А тот страж? — спокойное объяснение сделало своё дело: страх почти оставил его. Луч рассмеялся.

— О, это мне предназначалось. Задеть ученика — отличный способ куснуть учителя. Так отчего иные люди, ощутив дар, делаются разбойниками?

— Из-за чувства, будто они лучше… заслуживают больше… Но они же глупые тогда, милорд! Если ты заслужил — люди увидят и сами тебе заслуженное отдадут, тебе не придётся отнимать насильно! А раз отнимаешь, то выходит, заслужить-то и не можешь! И даже не пробуешь. Взял меч да пошёл на дорогу.

— Или флейту, — ласково заметил магистр.

— Так мы же не отнимаем! Мы-то и пытаемся заслужить! И чтоб петь и играть, нужно особое уменье.

— И владеть мечом — особое уменье. И не «мы». Ты — вэй. Ты ушёл с пути менестрелей.

— Я помню, милорд, — сокрушённо вздохнул мальчик. — Я по привычке…

— Над вэй не должны иметь власти привычки Сумрака. Услышу ещё раз — и в последующую неделю твоё обучение тайнам Чар будет заключаться в чистке овощей и мытье посуды, а в перерывах будешь сидеть в своей комнате и отвыкать от привычек. Или две недели.

— Простите, милорд, — пролепетал Эвин, ужаснувшись подобной перспективе ничуть не меньше, чем страшным Ступеням: посуда-то и овощи — ерунда, а вот лишиться на неделю этого голоса…

— Прощаю. Продолжим. Итак, особые умения дают право ждать платы — верно? Кто-то лечит, кто-то поёт и играет, кто-то куёт мечи, а кто-то берёт один из них, овладевает особым умением им сражаться и ожидает за то награды. На каковую имеет полное право. А мы обижаемся и зовём его разбойником.

Эвин засмеялся, но ощущал себя совсем сбитым с толку: и ведь, кажется, всё верно, ну ни к единому словечку не придраться в таком рассуждении… разумеется, что-то здесь не так — но вот что именно?

— Не все умения людям полезны, — неуверенно предположил он. — Нет пользы, не получишь и платы.

— А свобода твоя тогда где же? Получается, всю твою жизнь определяют не твои, а чужие желания?

— Нет, ты и определяешь… — Эвин заметил лазейку и торопливо устремился туда: — Ты определяешь за себя. Чему учиться, с кем идти рядом… Вот соткал полотно, а сколько за него заплатят, не одному ж тебе решать. Ты свою цену сказал, другой свою; не сошлись — ты с полотном остался, он с деньгами. А разбойник — как если бы ткач ловил людей и силой им полотно пихал. А им, может, и вовсе его не надо.

— А если не надо никому, — промурлыкал Луч, — бедняге ткачу умирать с голоду? Или менестрелю.

Ну, конечно. Само собой. К этой-то мысли всё и шло: менестрель — тот же разбойник. Бесполезный…

— Но они слушают песни, — безнадёжно возразил он. — Им нравится. Оттого и обидно: уменье твоё берут, а после… будто не слушали, не просили петь ещё… как забывают. А воровство… Вон тот парень в деревне сказал: в дом бы не пустил. И многие бы не пустили. А если пришёл к трактиру, и ни петь, ни идти больше не можешь, и денег ни гроша — и что делать? Если сразу говорят: менестрель, бездельник, попрошайка, притворяется, гнать в трясины, не то сопрёт чего… и сам виноват, путь-то сам выбирал…

— Да. — Луч прищурился, глядя ему в глаза. — Путь выбираешь сам. Менестрель. Или разбойник. Так?

— Нет! Разбойники ничего не дают взамен, просто… — он помолчал, обдумывая, и медленно повторил: — Они ничего не дают. Признают лишь силу. Свою. И лишь свою свободу, а у других свободу забирают. Но ведь если у тебя от природы особый талант, значит, для него есть достойное место в Сумраке. Воин, певец — они ведь нужны кому-то на самом деле. Только надо этого кого-то найти. А не отнимать чужое.

— И разбойник даёт кое-что. Ты ему добро, он тебе — жизнь, правильно? Разве жизнь — это мало?

— Но она и так твоя. Дать можно то, чего у тебя не было. А угрожать жизни — это тоже… отнимание.

По губам Луча скользнула едва заметная улыбка.

— Отнимание, м-да… Хорошо. С разбойниками всё ясно. А менестрели? Они не требуют, не лишают свободы, они нужны, коль скоро люди слушают их. Ты сказал: если заслужил, это увидят. Менестрели трудятся и вполне заслуживают платы — и деньгами, и уважением. Но кого видят в них? Попрошаек.

— Этого я не понимаю, милорд, — печально вздохнул Эвин. — Никогда не понимал. Это несправедливо.

— Несправедливо. Как если тебя вдруг ударил тот, кого ты ничем не обидел. Но тогда ты, разумеется, имеешь право защищаться? Ударить в ответ?

Опять он об этом! Боги, я ведь сказал — красть плохо, неправильно, ну чего ещё он от меня хочет?!

— Не дать тебе заслуженного, — вкрадчиво продолжал Луч, — разве, в сущности, не значит — отнять?

— Пусть значит! — не выдержал он. — Но если тебя ограбят, не делаться ж и тебе разбойником! А если заранее знаешь, где разбойники промышляют, ну и не лезь туда, коль боишься! Обойди, или жди, пока их словят, или спутников найди… выбери путь, где безопасно. Стань кем другим, и никто не тронет.

— Разумно, — кивнул Луч. — И притом, как ты справедливо заметил, известно заранее. Тогда — зачем?

— Путь менестреля? Ну, тут же не сплошь плохое… есть и хорошее. Идёшь куда хочешь, видишь то, чего никогда бы не увидел, сидя на одном месте. И когда тебя слышат — и смеются, и плачут, и ты вправду нужен, хотя бы пока не кончится песня, — это ведь останется с тобой. Злые слова этого у тебя не отберут.

Он вспомнил давнюю зимнюю ночь у чахлого костерка на сырой от дождя траве: себя, дрожащего от ярости и обиды, и голос, сказавший то, что сам он смутно ощущал, но лишь тогда сумел до конца поверить:

— Если у тебя дар менестреля, а ты выбрал другой путь только потому, что побоялся несправедливости, ты отнял у себя свободу — ту, от Мерцанья. Сам надел на свою душу оковы из суждений Сумрака. Будто и для тебя та польза, которую можно увидеть, потрогать или в карман положить, — единственная, и твой талант действительно ничего не стоит. А если согласен жить, как слепой, лишь бы другие слепые тебя не обидели, это же просто трусость. За что тогда ты сможешь себя уважать?

Луч перевёл задумчивый взгляд с него на пол, и лепестки закружились, складываясь в новые узоры.

— Уважать себя… Гордость. О да. Ты меня радуешь, мой ученик. И давно ли ты понял это?

— Не совсем я, — признался мальчик. — О свободе, пока мне не сказали, я по-настоящему не понимал.

— Друг?

— Нет, просто тоже менестрель, — он улыбнулся: настолько прохладные улыбки при встречах — и даже тот зимний разговор — и слово «дружба» не сочетались. — Он из тех, у кого друзей не бывает.

Лепестки взметнулись, точно подброшенные порывом ветра, и беспорядочно разлетелись; один из них задел Эвина по щеке. Удивительно, думал мальчик, глядя на Луча, до чего бывают схожими лица!

— Милорд, — он запнулся: ему вдруг показалось, что Луч не здесь, где-то далеко и отсюда, и от всяких учеников. — Какая же гордость, если нас… менестрелей другие-то вовсе не уважают — а они терпят?

— Другие кто? — Луч словно встряхнулся и глядел внимательно и остро, как прежде. — Терпят, кстати, напрасно; но и тут, я думаю, дело в гордости. Если звать ею не желание выглядеть достойным в глазах всех подряд, а умение отказаться от многих ценностей Сумрака ради той самой внутренней свободы — свободы выбора, свободы души. И скажи мне — разве сами менестрели не уважают друг друга?

— Да. Тем сильнее, чем больше таланта. И честности. Это касается чужих песен… — он покраснел, но глаз не отвёл: — и воровства. У всех бывает тяжёлое время, но если красть… будто сказать остальным: у меня таланта особо и нет, и я не настоящий менестрель, так, болтаюсь по дорогам. Какое тут уваженье.

— Вот! — самый неопытный ученик тут бы не ошибся: кружево Луча звенело торжеством. — Вот цена болтовне о «лишённых чести»! Четвёртый — и те же слова… Скажи — а отчего вэй, с их могуществом, не правят Тефрианом? Мы могли бы. Взять власть, богатство, трон, все блага Сумрака. И не отдавать силы и время заботам о не-вэй, а обратить их в безропотных слуг, орудия для исполнения наших Сумрачных желаний. Так было когда-то — здесь, в Таднире, до присоединения к Тефриану. Вэй правили, и жестоко наказывали тех, кто осмеливался им возражать, и заставляли не-вэй работать на них, прислуживать им. Жить в неволе и нищете ради их свободы и удовольствия. Отчего, скажи мне, мы не поступаем так?

— Но это низко! — воскликнул мальчик, приходя в смятение от нарисованной картины. — Недостойно.

— Там, где властвует сила, она и пишет законы. И достойным называет угодное ей.

— Но назвать мало! Ведь все же видят! Разбойников ни сами они, ни другие достойными не считают!

— Лишь потому, что нас приучили так видеть, поверь. А представь — и тебе, и всем с детства внушают: почётно быть воином, и вступая в поединки без особых причин и убивая более слабых, ты проявляешь честь и достоинство. А воином разрешено быть не любому, а только… ну, детям Вершины, например.

— Отчего?! — ошарашенно спросил Эвин. — И кто ж согласится с эдакой глупостью?!

— А ты не согласился ли петь на привязи, мой милый?

Ченселин сдержанно усмехнулся, глядя, как ученик быстро опускает глаза, пытаясь скрыть вспышку гнева и стыда.

— Боль и страх боли — весьма действенные средства для достижения согласия. И цель Ступеней отчасти в том же… Ты хочешь мести?

Эвин сильно прикусил губу, и разбросанные по полу лепестки вдруг взвихрились под его взглядом.

— Ему и без меня досталось. И вообще, я теперь вэй, а он только крестьянин, какие у нас счёты… — он помолчал. — Тогда он был… совсем как я. Беспомощный. Мучить слабых… не для меня удовольствие.

— Иначе тебя бы тут не было. Не всех я решусь учить без Ступеней. Но вопрос о «достойном» вновь приводит нас к чести. Чести вэй. И менестрелей, — улыбнулся Чен, — на мой взгляд, они весьма схожи.

Ученик вытаращился на него, потеряв дар речи от изумления, а он кивнул:

— Манера поведения иная, но знаменитая «надменность вэй» к чести отношения не имеет — уловка для защиты от Сумрака, не более. Как и покорность менестрелей. А честь… слово «вэй» означает «танцующие в кружевах», и естественный предмет гордости вэй — искусность танца. Достичь её — тяжкий труд, требующий воли и терпения, и не меньше их надо, чтобы эта искусность приносила пользу не-вэй — давая нам право в обмен просить Сумрачных благ. А отбирая их силой, вэй признаётся в недостатке искусности и даёт повод считать его уменье ненужным — как ворующий менестрель. Ценя себя и свой талант столь дёшево, он теряет уважение собратьев и, по сути, предаёт себя. Есть ли нечто, более заслуживающее зваться бесчестьем?

Каэрин сказал о Пламенеющем. Слава Мерцанью, эти идиоты решили, что он шутил, но вот Брэйвин… и если это ловушка, то я уже в ней — с того дня, — или сам сегодня запер её за собою?