Глава 19. Взгляд в прошлое. Идрис

Она была решительной и колокольчиковой. Я ощущал, поскольку умение ощущать такие детали — моя специальность. Она смотрела на меня с дружелюбно-колокольчиковой улыбкой и столь мягким выжиданием, что это просто завораживало.

Она, разумеется, знала, кто я. Трудно было предположить, что ученики моего магистра кому-то в округе неизвестны, а при моей внешности спутать меня с другими было невозможно.

Она задумчиво разглядывала мои волосы. Не знаю, чем именно они заинтересовали её, но я не спрашивал — я тоже молчал и спокойно ждал.

Мы стояли и в полном согласии и выжидании тепло молчали друг с другом.

Не знаю, было ли это то, чего она желала, но ей это, совершенно очевидно, нравилось.

— Какие именно колокольчики? — наконец спросил я, потому что она перевела взгляд с волос на мои губы, и я логично счёл это приглашением.

Её брови выгнулись в удивлённые неровные треугольнички.

— Синеватые с бледно-золотыми тычинками.

Она отвечала как слышащая, как вэй. И это разрушило мою непроницаемость — пусть на миг, но и этого было многовато. Я тихонько порадовался, что такой промах допустил с нею, а не с милордом моим магистром.

— Я думала, — серьёзно и удивлённо сказала она, — ты достанешь мне колокольчик из воздуха.

Интересно, сколько веков нужно неслышащим, чтобы понять, наконец, где именно пролегает граница возможностей чар-вэй. Я улыбнулся.

— Он завянет. Лучше я отведу тебя к нему… намного лучше, потому что там будет много колокольчиков.

Разгуливать по округе в поисках колокольчиков, будь то синеватых с бледно-золотыми тычинками или каких-либо других, было занятием, мягко говоря, неразумным: меня ждал Каэрин, а сейчас он уже несколько минут как не дожидался, и эти минуты — как и часы расплаты — неумолимо накапливались.

Вообще-то мне было абсолютно всё равно. Когда она шла, то пальцы её правой руки слегка сжимались в кулаки, а потом она делала ими едва заметное движение, словно стряхивала паутинку, но через десяток шагов всё повторялось.

Её прямые, коротко стриженые рыжеватые волосы забавно топорщились на виске — как пёрышки у попавшей под первые несколько капель дождя птички.

Мы вошли в ореховую рощицу у холмов и пронырнули в почти незаметную щель меж кустов.

— Ну вот, смотри…

И одновременно она произнесла:

— Идрис.

Рассмеялись мы тоже одновременно.

Тёплое чувство согласия не оставляло меня: мы стояли и смотрели на усыпанную колокольчиками поляну, это было удивительно красивое зрелище, и я не впервые пожалел, что никогда не обучался искусству живописца. И мне казалось — я знал — глядя на цветы, Идрис так же восхищена и мимолётно сожалеет о том же.

— Ты уже вейлин?

— В шестнадцать? — я невольно рассмеялся. — Что ты. Такого не бывает.

Снова серьёзный оценивающий взгляд.

— Выглядишь старше. — Движение бровей, взмах золотистых густых ресниц. — Ты очень красивый.

Дальше я уже целовал её… а её руки, порхая, гладили мои плечи, спину; потом они забрались под рубашку, прохладные и выжидающе-осторожные. Тогда осторожным перестал быть я, и поцелуй продолжался в траве — почти до крови, почти яростный… синие с золотом колокольчики трепетали в разлетевшихся прядях её волос.

— Ченселин.

Мой магистр появился во плоти, но чуть раньше — на самую малость, долю мгновения — он был лишь тенью, призрачным голосом кружев, и в полузабытьи того, что делала она, что делал я, в мареве запаха трав и колокольчиков, я почти был уверен, что его голос пригрезился мне. И лицо Идрис отражало те же чувства, словно образ из сна или воображения предстал перед нею наяву.

Он властно протянул руку и поднял меня. Его пальцы были горячими, почти обжигали; мои слегка дрожали. Ей, лежащей в траве в хаосе лёгких тканей и растрепавшихся волос, он отвесил учтивый поклон, достойный короля или Верховного:

— Прекрасная сьерина, умоляю простить. Я грубо вторгаюсь в ваше любовное уединение и разрушаю его, за что вы вправе негодовать.

Идрис, не заботящаяся о том, чтобы поправить обнажившее грудь платье, выглядела вполне по-королевски, и это была рассерженная королева:

— Вэй’Каэрин, это не такой момент, когда нужна компания. Вэй-лордам и любить можно лишь с позволения магистров?

На меня она тоже смотрела без приязни. Колокольчики растворились в грозовой синеве, унеслись с ветром.

— Сьерина, — мягко промолвил он, — мне очень жаль. Но не вините моего ученика: я прерываю вас не по его желанию, и что это случится, он не знал. Мы не всё говорим своим ученикам.

Его голос мурлыкал, низко и просяще, и взгляд Идрис уже был вовсе не гневным — наоборот. И колокольчики позванивали снова. Конечно.

— Это моя ошибка, сьерина: я не сказал ему вовремя, что юным вэй до конца ученичества запрещено вступать в любовные связи, поскольку их сила Чар нестабильна и может повредить возлюбленной. Здесь лишь моя вина, сьерина, я видел в ученике ребёнка и не заметил почти мужчину. Созерцая Чар, так легко упустить события Сумрака. Искренне надеюсь, что вы простите нас — меня… но я уверен, что с вашей красотой вы не останетесь одна дольше, чем сами того пожелаете, если столь легко обрели власть даже над вэй… и не одним.

Бархат и нежность, жаркие искры в зелёных глазах, ставших темнее и совсем непрозрачными, как трава вокруг нас — как её глаза, в которых таились крапинки золота, но не острия граней изумруда… а сейчас острия совершенно растаяли в его взгляде, а девушка, вряд ли замечая, изменила позу и улыбнулась ему.

— Запрещено? Я об этом не слышала.

— Мы не говорим обо всех наших оковах, сьерина. Зачем же волновать вас скучными деталями жизни вэй.

Её улыбка стала сочувственной. И адресовалась теперь уже мне… целый миг. И ему — снова.

— Не только ученики, но и учителя обязаны сдерживать свои сумрачные порывы, — с неподдельной грустью поведал мой магистр и подал ей руку, грациозно помогая встать; она вдруг поскользнулась и упала к нему на грудь, а я молча следил, как встречаются их глаза. — Этот запрет, увы, относится и к учителю, пока ученик не достигнет статуса вэй. Между нами тонкие связи кружев; и иные связи, чересчур пылкие, могут обжечь и разорвать… и связать по-новому… и потому это невозможно.

Она отстранилась порывистым движением вспугнутой птички; смешные неровные брови сдвинулись, губы дрожали:

— Но это ужасно, милорд! Говорят, вы учите не одно десятилетие!

Он с видом печальной покорности склонил голову. Каштановое золото волос всеми оттенками огня играло в лучах солнца, отражаясь в её глазах.

— Вот кошмар, — участливо сказала Идрис и погладила мои пальцы: — Но можно ведь выучиться скорее?

Когда она убежала (дважды останавливаясь, озираясь и даря нам жалостливую улыбку), Каэрин со вздохом передёрнул плечами и растянулся в траве, закинув за голову скрещенные кисти рук. Я стоял над ним, глубоко дыша и чувствуя, что у меня и впрямь серьёзные проблемы с самоконтролем.

— Да присядь ты, — пробормотал он, уже совершенно без бархата и мурчания. — Злиться лучше в уюте.

— Я не злюсь.

— И не смей мне врать, глупо устраивать себе наказание дважды. Тем более, первое не было заслуженным.

— Да что вы, — едва ли не впервые за шесть лет голос не очень слушался меня, звуча куда более язвительно, чем было безопасно. — А как же нарушенный строгий запрет?

Он усмехнулся, не поднимая ресниц.

— Я заботился о девочке — о её самолюбии. И о тебе в её глазах. Теперь она полна сочувствия к тебе и всем несчастным вэй-лордам, годами лишённым прелести любви. А не выдумай я эту сказку, умчалась бы в гневе, обиженная и оскорблённая. Примерно как ты сейчас.

«Я не обижен».

Вслух я не сказал этого, да и подумал неясно, не очень-то желая, чтобы он слышал меня. Но разумеется, он услышал.

«Оскорблённость ты не отрицаешь. Хорошо».

«Хорошо — что?»

— Твоя неискренность пока не выросла в лживость, — вслух объяснил он, следя за мною из-под опущенных век. Его глаза поблёскивали ярко и холодно, как осколки озёрного льда.

— Милорд. Почему?

— Почему ты ещё не склонен мне лгать? Надеюсь, из самосохранения, говорящего о наличии некоего ума.

Ну вот. Ирония налицо, дальше пойдёт сарказм, затем ему станет скучно и он либо нырнёт отсюда, либо заснёт. А мне всё-таки хотелось узнать. И не через лет этак десять, а сегодня.

И лучше — немедленно.

— Я не оскорбляю людей из чистой радости от процесса, — спокойно сообщил он и зевнул. Ну точно, сейчас он тут пригреется и задремлет на солнышке, и прощай шанс услышать объяснения.

И хотя я понимал, что веду себя глупо — уже думая так, а тем более, открываясь, а я ему явно открылся… но колокольчики тихонько позванивали вдалеке, и смешные волосы-пёрышки на её висках топорщились… а она, уходя, смотрела на меня с жалостью. Её обманули, прогнали, а она жалела — меня!

Её имя было словно цветок, и пахла она цветком, когда мы лежали в траве, и наши руки, торопясь, неумело освобождали нас от одежды, а рты уже целовали, кусали… и я готов был тонуть — задохнуться — я хотел этого.

— Мне было чуть больше шестнадцати, — негромко сказал он, и я смутился, потому что злился и не сумел утаить, а он не спускал таких промахов, даже когда мне было десять, и если бы он рассердился или изобразил ярость — а в итоге я уже лежал бы тут, задыхаясь совсем не от страсти, — я бы не удивился.

— Я был по сути куда более юным, чем ты сейчас, — произнёс он, прикрывая глаза. — Лучший и любимый ученик — среди тех, кому изрядно за двадцать… ум и талант не всегда спасают. Я презирал их за глупость, они терпеть меня не могли за надменность и манеру бить словами — в ответ на вполне сумрачные побои, а часто мои-то слова и толкали их к насилию. А учитель не считал правильным вмешиваться: вэй должен быть сильным и сам разбираться с проблемами, а заступаться — значит делать слабым, унижать его. Милорд мой магистр никогда меня не унижал.

Я вспомнил троих учеников, живших у него, когда он нашёл меня. Все — изрядно старше и опытнее… в теории. На практике никто из них не годился мне в соперники даже близко. И хотя они были почти вейлины, а я сопляк-девятилетка, слишком маленького роста и слишком похожий на девочку, за что доставалось мне и в деревне, — но они завидовали мне, не скрывая, они боялись меня. И мстили мне за свой страх.

Пока Каэрин как-то незаметно не выставил их, одного за другим, в странствие, и я не остался один. Ура. Последний из троицы особенно раздражал — тем, что никак не унимался и цеплял меня, а ведь наблюдал и ощущал неоднократно, каково это: проявлять недружелюбие к Ченселину Тарису. Любого роста и возраста.

— Я не умел драться, — с лёгкой усмешкой сказал Каэрин, словно я не думал, а говорил вслух. — И мог поранить только словами, а они в ответ по-настоящему ранили меня. Некрасивый, не очень-то сильный в Сумраке, едкого нрава, высокомерный и убеждённый в своём таланте — но лишь в песнях Кружев, иных талантов у меня отродясь не было… отличная жертва даже для неумелого охотника. А те неумелыми не были.

Я растерянно смотрел на него, лежащего в пыльной траве с изяществом, достойным залы дворца в день королевского приёма. Он был в серебряно-алом сейчас, и в сочетании с его цветом волос это смотрелось бы нелепо у любого — кроме него. Он же походил на пламя у водопада — стремительное падение воды, несущейся в бездну, и над ним, вокруг, вплетаясь в ледяные летящие струи, вьются плети огня. Неистовые, бесстрашные… подчиняющие. Даже растянувшись на спине среди дикой лесной поляны и выпачкав изысканный шёлк в зелени, а волосы в соке клевера и колокольчиков, он выглядел безупречно.

Слабый и некрасивый? Жертва?

Да ладно. С каких пор жертвой стада овец становятся детёныши тигра?

Его смешок тоже был вполне тигриным, тихий и острый, и хрипловатый, как рычание… или рвущийся на свободу, но пока ещё пленённый огонь.

— С твоей отвагой и дерзостью не понять тех, кто привык знать себе цену, но чувствовать страх. Ведь не сила решает всё… а зачастую ничего не решает.

— Вы не слабый! — вырвалось у меня. И говоря, я уже понимал, что он подловил меня… а он тихо смеялся.

— Был слабым. Отчасти. В те дни, когда мне было шестнадцать. Ужасный возраст. И когда ты умнее прочих, то даже не подозреваешь, каким можешь оказаться идиотом.

В это я поверить никак не мог. Это было нелепо, лишено даже намёка на логику и смысл.

— Вы назвали меня вэй, — напомнил я, с опозданием понимая, что обороняюсь, и хуже того, прошу. А ведь у тех, кто сильнее тебя, не просят… если хочешь сам оставаться сильным.

— И не солгал, но вэй в мире много, а нырять в глубину и ловить беззвучные песни Кружев дано не всем. И парить на крыльях драконов… и ощущать истинную любовь. Не ту, что воспламеняет желанием, а ту, в чьей власти его утолить. И оставить тебя не опустошённым, не пушинкой на ветру, а цельным, полным, свободным.

Любовь и свобода? Я не думал прежде об этом… но не соединил бы вместе эти слова осознанно, потому что любовь, как и всякие узы в Сумраке, ограничивала, подчиняла и делала смешным само понятие свободы.

— Я был довольно бестолковым ребёнком, — с неясной усмешкой заметил он. — Не выносил мир и негодовал, что мир меня не выносит. И тут появилась она. Точнее, я знал её раньше, видел, но не замечал по-настоящему, пока она сама меня не заметила. Я был мальчишкой, а она была прекрасна… взрослая, искушённая, один её взгляд содержал больше опыта, чем вся моя жизнь. И когда я смотрел на неё, не понимая тогда, что это она первой на меня посмотрела… я даже не мечтал о ней — не более, чем мечтал обратиться ветром и полететь. Но я был зачарован ею, хотя знал, что это пустые грёзы. И когда она позвала меня, я был поражён, сбит с ног, я просто не мог отказаться. И не хотел. Я был безумно ей благодарен. Или обезумел от счастья и чуда, как бездомный щенок от ласки и мясной косточки.

Его смех обманывал… и лишь сейчас я ясно услышал в нём горечь. И иронию — над собою?

— Она была хранительницей дома у моего учителя. Я с детства привык издали ею восхищаться, как и другие ученики: мы все знали, что она была и его даэн* тоже. И вдруг она пришла в мою комнату под вечер и позвала в сад, смотреть на летние звёзды. Я пошёл — кто отказал бы в шестнадцать лет призыву прекрасной сьерины… и звёзд в ту ночь видел мало, только в её глазах. После я пришёл в ужас, — он вновь усмехнулся. — Думал, учитель убьёт меня, и поделом. Но она сказала, что бояться мне нечего, они уже давно лишь добрые друзья, но не любовники, поскольку с возрастом даже у вэй теряется интерес к нежным ласкам. Магистр мой и вправду был очень стар, насчитал без малого три сотни, хотя выглядел едва ли на пятьдесят. А ей, Таэле, было тогда чуть за сорок, и красивее её я почти не встречал женщин.

«Тогда?» — безмолвно спросил я, не его, а скорее, себя, безуспешно пытаясь вообразить его неопытным, шестнадцатилетним — и представить ту, что так заворожила пусть юного, но вэй.

— И до сих пор, — проронил он. А ведь в зримых слоях я не произнёс вопроса… впрочем, прочесть меня сейчас — не надо быть вейлином. А затем я увидел её, как наяву, в обращённом ко мне узоре кружев, хранимом его памятью, и если она была такой — а память вэй не лжёт и не ошибается, — о да. Я понимал его.

— На самом деле ты не понимаешь, — со странной мягкостью сказал он. — Как и я не понимал, пока это не произошло. Наша близость казалась восхитительной, я был в восторге, как любой мальчишка, впервые узнавший женщину. Уж не знаю, какой ей был толк от меня, но я-то наслаждался — и ждал, когда наслаждение станет полным, окончательным, и не только тела наши, но и мелодии кружев соединятся, войдя друг в друга и завершая узор. И этого не случилось. Да, всё было чудесно, и телу моему не доводилось испытать ничего лучше, но в Мерцании… я был в пустоте. Один, хотя и в объятиях. Один куда более, чем если бы никого рядом не было.

Я смотрел на него в упор, почти не скрывая, что горло сжалось и рот наполнился горечью, и не мог отвести глаз, и это он тоже должен был заметить: как сильно ему удалось — впервые за несколько лет — напугать меня.

— Я ничего не сказал ей, конечно. Было бы оскорблением сказать такое, да я и не смог бы найти верных слов для того, что ощутил за пределом Сумрака. И уж точно — не хотел. Она сделала мне прекрасный подарок, и я желал получить его ещё раз. Я вообще не понял тогда, что вышло не так… объяснил это своей неопытностью и заткнул рот голосу кружев. Часть моя от Сумрака ликовала и предвкушала продолжение, а моя душа вэй не знала, как со всем этим справиться… как такая полнота чувств и такая близость может одновременно быть столь пустой и незавершённой. Было так легко свалить всё на первый раз — и просить второго. А затем и третьего, сочиняя себе сказки о разнице лет, её искушённости и моём неумении, особенно явном в сравнении с опытом моего магистра, и что мне оказали честь, доверились, и я не могу разочаровать их обоих — да, я даже в этом ухитрился убедить себя: учитель поручил мне заботу о любимой женщине, и я проявлю неблагодарность, если не подарю ей того счастья, которое прежде дарил он и которого заслуживает она, такая щедрая, нежная и красивая… Самое печальное в этой истории, что мне было с нею хорошо. Даже очень. Я почти не притворялся, давая волю желаниям тела, и надеюсь, ей нравилось это не меньше: я всё же был вэй-лордом, и учитель не зря звал меня на редкость талантливым. Но именно поэтому я не мог солгать себе по-настоящему — вэй слышит истинные голоса кружев… или уж не слышит ничего.

От этого «ничего» меня пробрала дрожь. Я едва заметно повёл плечом, стряхивая это чувство, отмахиваясь и от него, и от этого неприятного страха, который он на меня нагнал, разумеется, нарочно. Звуки его голоса и сами по себе могли создавать такой эффект, а вероятнее, что он незаметно подобрался к глубоким гармоникам моего Кружева, пока его голос с той непривычной мягкой интонацией завораживал и отвлекал меня…

Он коротко рассмеялся.

— А вот ты неплохо выучился обманывать себя, ми тайфин. Что за внезапная трусость у того, кто не боялся упасть в глубину и отвечать на вопросы убийцы драконов?

«Обманывать себя? Трусость?!»

Убийцы?..

— Разве напугать меня не было вашей целью, милорд? — промурлыкал я так невинно, как только смог. — Что же удивительного, если у вас это получилось.

— Прекрати, Чен. Твои уловки не действуют на меня, а сейчас даже не забавно.

— Простите, милорд. — Я помедлил совсем недолго. — И правда страшно. Эту пустоту… представлять.

— Так ты способен признать, что страх твой вызван моим рассказом, а не игрою с твоими кружевами? — он с неясной нотой вздохнул. — Я рад. Знаешь ли, я мог оставить приобретение данного опыта тебе, а не утомлять нас обоих экскурсом в моё малоинтересное детство. Сейчас ты уже знал бы всё — ощутил бы.

— Нет, — вырвалось у меня. И пусть он не двинулся и не поднял ресниц, а прячущий меня туман был густым, как всегда, — но барьер между нами стал тонок и прозрачен, мой испуг звенел в воздухе, и мы оба слышали это.

— Спасибо, — тихо сказал я, чувствуя желание склониться и поцеловать его руку, но это было бы слишком… громким сейчас, и вряд ли он счёл бы мой порыв уместным.

— Быть может, не за что. Не всегда защищать от опыта — лучший выбор. Учитель мой не считал правильным делать так. Он вообще ничего мне не говорил — ни вначале, ни все пять лет, пока мы с Таэлой были вместе.

— Пять лет? — растерянно повторил я.

— А ты думаешь, в этих делах всё просто? Она оставалась хранительницей дома, я оставался учеником, и мы оба не желали причинить беспокойство учителю. Ему хватало тревог в Звезде, обязанности Луча становились для него всё непосильнее, и я знал, что он готовит меня на замену. Я не мог уйти и оставить его в такое время. И я ведь любил её, Чен. А главное, она любила меня. Как я сказал бы женщине, подарившей мне своё сердце, что всякий раз эта пустота в миг, когда моё кружево жаждет полного слияния и единства, ранит меня, отнимая всю радость сумрачной любви. И оставляет ни с чем — хуже, чем если бы никакой близости и вовсе не было.

Я беспомощно покачал головой, не зная, что сказать: умом я осознавал, что такая откровенность заслуживает большего, чем молчание, но любые слова выглядели жалостью, которой вэй не прощают. А всё, что вертелось на языке, было: Мерцание, как же мне повезло.

— В итоге всё сделала она. Однажды она сказала, что есть мужчина, старый друг, и он хочет быть с нею, а ей хочется его ребёнка, и она нас покидает. Меня и учителя. Она говорила, что я не должен о ней тосковать, и ей жаль, но я слишком молод для союза, а ей осталось не так много времени на рождение… а я не мог ей сказать, как сильно ей благодарен: и за найденный выход, и усилия спасти моё самолюбие… и за этот обман — я же знал, что она лжёт. Как вэй мог бы не знать? Она и без Чар чувствовала, что я несчастлив в нашем союзе, я это подозревал, но даже не надеялся на такое великодушие. А потом, когда она ушла, учитель со мной поговорил. Даже он утешал меня… словно я, а не она, нуждался в утешениях.

Его голос был по-прежнему мягок, словно в полусне, но я почти задохнулся в исходящей от него печали.

— А как же он сам?

Наверное, не будь этой горечи, я бы не решился спросить. Но он, кажется, ожидал этого.

— Я тоже спросил. Он сказал, что у вэй близость к Мерцанию проявляется по-разному, как и глубина проникновения в Кружева. И кто-то в моменты сумрачной страсти может просто отстранить Мерцание, будто бы погасить. И наслаждаться сумрачными чувствами, как и неслышащие, не позволяя этой пустоте захватить себя в плен столь сильно, как это происходило со мною. Он сказал, что предполагал у меня подобное.

— И позволил?

Услышать вместо привычной усмешки вздох было… странно. Я очень осторожно коснулся его руки, украшенной кольцом с нарочито грубо огранённым рубином, гранатово-красным, как загустевшая кровь.

Руку мою он не оттолкнул. По-моему, он попросту не заметил.

— А как бы он мог запретить? Он воспитывал меня иначе… без запретов, без подчинения, предоставляя всё узнавать самому. И падать, и разбиваться, и учиться вставать и залечивать раны. Да и речь шла не обо мне одном, а какое право имел он распоряжаться жизнью Таэлы? Он считал, что и так должен ей. За отданные ему годы заботы о старом вейлине, которые она могла провести с молодым избранником и завести детей — а какая женщина захочет дитя от вэй, обречённое на Ступени.

— Не хотят и иные мужчины, — невольно пробормотал я — похоже, искренность оказалась заразной. Тут он на меня всё-таки посмотрел: искоса, лениво приоткрыв один глаз и тотчас закрыв снова, явно полагая, что темнота привлекательней.

— Всех нас хотели матери, если это утешит тебя.

Ну да. То-то она вообще в моей жизни ни на день не появилась.

— Каждый из нас сам решает, как далеко зайти, толкая на Ступени ученика. Я не в обиде на учителя, он не желал мне зла. Но подобный опыт я предпочёл бы получить не в шестнадцать. Я зря остановил тебя?

— Нет, милорд.

Я сумел выдержать официально-вэйский тон: полный покой, полная отстранённость, абсолютное почтение.

Вот теперь его голос звучал с привычной иронией:

— Рад, что угодил тебе, мой почти уже вейлин. Кстати, запрета нет. Ты можешь найти её, она будет рада.

Вероятно, я выглядел достаточно сбитым с толку, потому что он усмехнулся, не разжимая губ:

— Я счёл своим долгом тебя предупредить. Твой талант уходить в глубину с лёгкостью, о которой мечтают многие магистры, заставляет думать, что и ты не отдашься сумрачной радости столь полно, чтобы не ощутить пустоту в Мерцании. Но это лишь теория. Тебе так или иначе предстоит это узнать. Сегодня, если пожелаешь.

Этого я определённо не желал. Но в то же время… всё было сегодня странно — всё, что я ощущал… и мне хотелось и благодарить его — страстно, чересчур горячо для вэй-лорда, — и ударить его.

Наверное, это было первое в моей жизни разочарование. И проигрыш… а я даже не успел войти в игру.

— Что было дальше, милорд?

Тон его Кружев сделался заинтересованным.

— С Таэлой? Всё хорошо, насколько это заметно в Сумраке. Её дети растут здоровыми, а она не кажется несчастной. Я наблюдаю иногда… она не знает. И они оба не-вэй, что в данном случае к лучшему — я не смог бы вести их по Ступеням сам и никогда не доверил бы другому. А учитель прожил после этого совсем немного, но успел втащить меня в Звезду до того, как покинул Сумрак. Да ты знаешь.

Я знал. Всё Единство Звезды знало, как в четвёрке почтенных Лучей объявился без всяких испытаний тот, кто среди них смотрелся неуместно юным: тридцатилетний Каэрин, едва принявший статус магистра.

И как я его спрошу о том, что мне по-настоящему сейчас интересно, хотелось бы знать.

— Но вэй’Этаррис, по слухам, не страдает от отсутствия общества прекрасных сьерин. И они не вейлени.

— Всадник-из-Бури не слезает с седла, — хмыкнул он без тени почтения. — Этаррис — совсем не наш с тобой случай. Ты его кружево помнишь?

Ещё бы. Именно мне пришлось потихоньку выпутывать это Кружево из наших защитных узоров, а потом он на меня же Каэрину и нажаловался — как будто не он сам застрял, как ребёнок, в простом сплетении, а я его туда затолкал. И узоры-то были не мои, а Каэрина. И я ещё быстро его выпустил — узор из него и не вытянул почти ничего, он потери даже не заметил. Хотя с такой мощной энергетикой немудрено.

— Ну вот, — кивнул учитель, даже с закрытыми глазами и тихими мелодиями безошибочно угадав мои мысли. — Он высшие гармоники вообще не ловит, ему средние-то уровни трудно воспринимать. Никакой тонкости, никакой глубины, чистая сила, но ты же видел эту силу — её на треть Звезды хватит. И это существенно облегчает ему жизнь в Сумраке. Все чувства обострены, реакции потрясающие, тело сорокалетнего в его-то триста — и полагаю, расскажи я ему грустную историю своей юности, он просто меня не поймёт. Не думаю, что с его узором он даже намеренно может достичь уровня, где пустота, о которой я говорил, в принципе ощутима. Хотя, думаю, и он не получает всего, к чему стремится его кружево. Не зря ведь эти его знаменитые бесчисленные приключения… он слабо ощущает, что чего-то недостаёт, но не осознаёт, чего именно.

Он покосился на меня с ухмылкой, больше подходящей удачно нашкодившему мальчишке, чем Лучу.

— Передавать мою точку зрения почтенному Этаррису не следует. Но вряд ли тебя занимают тонкости его любовных утех. Ты хотел спросить, можем ли мы рассчитывать в столь любимом им приятном занятии на кого-либо, кроме вейлени, и где в таком случае их искать?

Я с облегчением промолчал. Когда это формулирует он, звучит тоже не самым пристойным образом, но по крайней мере такое говорю не я.

— На любых приёмах вэй, — он непринуждённо прилёг в траве боком, опершись на локоть, словно расположился в гостевой на кушетке. — Вейлени всё-таки не сказка, как чар-вейхан. Они прекрасны, желанны и восхитительны. И у тебя будут все шансы заинтересовать одну из них, а скорее, и не одну: ты талантлив, твои узоры изящны, а их мелодии вполне могут очаровать — во всех смыслах. А леди вэй любят… очаровываться. И очаровывать.

Он вдруг посерьёзнел и даже чуть нахмурился.

— Вот это и опасно. Мы для них — исследование и развлечение: на день, неделю, в крайнем случае, знак; о чём-то более прочном поют баллады и сочиняют сказки. Сама их природа, суть их кружев…

Он потёр лоб, оставив на нём алый росчерк камня. Кажется, что-то во всём этом всерьёз волновало его… я насторожился, очень надеясь, что ему это незаметно.

— Вероятно, это связано со спецификой дара женщин, их особым видением свободы и красоты. Я не знаю. Их невозможно изучать на расстоянии, а побыть рядом на время, достаточное для сбора данных, — рискованно и почти без шансов уговорить. Конечно, появись у меня ученица, я бы смог разобраться, но это редкостное везение: они ещё и просыпаются незаметно.

— А что не так с природой их кружев?

— Да всё не так. Представь силовой вектор Этарриса, направленный под углом от гармоник вниз.

Я ошеломлённо смотрел на него, пытаясь хоть примерно осознать, о чём вообще он говорит. Сейчас он меня убьёт. Во всяком случае, попробует.

Однако он без тени недовольства пожал плечами:

— Да я сам не понимаю. Но тем не менее, эта картина лучше прочего отражает суть. Вейлени не обладают чистым запасом энергии, но то, что у них имеется, в предельной концентрации устремляется туда, куда им угодно. А угодно им вглубь и наискось. Я неспособен это объяснить или даже толком описать. Это надо почувствовать. И отчасти я хотел бы, чтобы ты почувствовал, поскольку есть вероятность, что тогда я буду не единственным в Звезде безумцем, который уловил это неописуемое нечто и пытается втиснуть в рамки теории Чар.

«Отчасти?»

— Конечно, я не хочу этого для тебя, Чен, — сказал он с досадой. — Это ещё хуже, чем стать магистром, с одной лишь разницей: магистр ты навеки, а любая вейлени исчезнет из твоей жизни спустя ползнака. Но тебе-то будет мало. Их всегда мало. Ты испытываешь нечто волшебное. Феерию, бурю всех чувств в Сумраке и Мерцании, чудо. Ты просто не можешь не пожелать ещё, снова и снова. А они не ощущают такого. Им приятно, сладостно, весело. Это добавляет миру ярких красок. Но зрению не всегда требуется яркость, порой куда приятнее полутьма. И у них от нас довольно скоро начинают уставать глаза. И они ускользают в уютный мир тишины, полутеней и размытых очертаний. Вейлени, которая выбрала меня вскоре после смерти учителя, была со мной почти знак, и кое-кто даже пытался убить меня, как бы случайно, а сам я начал подумывать, не случилось ли невозможное и она меня полюбила. Она как-то сказала, что я переполняю её кружево и она перестаёт находить в нём саму себя. И это был последний раз, когда она уделила мне внимания больше, чем требует улыбка. Хотя, — мечтательно поведал он своему рубину, — иной раз её улыбки были неотразимы.

Я подумал, что, возможно, впервые мне есть в чём позавидовать вэй’Этаррису.

— Увы или к счастью, но до внимания вейлени тебе ещё примерно лет двадцать, — буднично завершил он. — Дети, даже столь одарённые, им неинтересны. Вейлени ищут мужчин, а не мальчишек — из доброты или здравомыслия, что в данном случае равноценно, так как их нежность пьёт силу кувшинами, и лишь зрелые вэй-лорды обладают таким запасом и умением вовремя его восполнять.

В его каштановых волосах, тлеющих последними вздохами пламени там, где их пронизало вечернее солнце, ярко синели лепестки колокольчиков.

— Но вы тоже вэй, милорд.

Он внимательно поглядел на меня. Прямо в глаза, впервые сегодня. В преломлённых слоёными облаками лучах заката его медные ресницы казались почти чёрными.

— Проницательное замечание.

— Меня переполнение кружева не пугает.

Он так медленно вздохнул, что слетевший с венчика лепесток не падал в траву, а словно струился.

— Чен, дорогой. Надеюсь, ты понимаешь, что пытаешься мне сказать?

«Не уверен. Но попробовать стоило».

— Да, конечно.

— Похоже, я всё-таки поторопился с теорией, помешав куда более познавательному постижению урока на практике. Та девочка, Идрис, будет весьма рада твоему появлению и новости, что исключительно ради её прелестных глаз, рук и улыбки запрет на любовные ласки для тебя отменён.

— Милорд, — я вполне успешно скопировал его давешнюю мягкую интонацию, и он как-то очень полностью замолчал — только глаза из-под полуопущенных ресниц бледно светились, чередуя золото с холодом изумруда. — А какая разница? Люди устроены схоже. Женщины сложены немного иначе, но это мелочь, а вэй знают свойства тела достаточно, чтобы доставить радость друг другу.

Он сдержанно усмехнулся, напомнив крадущегося к семейству оленей тигра.

— Ты неосторожен. Учитывая твою внешность и суть, это предложение звучит столь заманчиво, что другой вэй на моём месте мог бы принять его.

— Какой смысл предлагать, не ожидая, что это могут принять?

— Мальчик мой, я польщён и признателен, но как идея это не забавно, а как план действий — исключено. — Он неясно дёрнул краем губ — то ли скрывал гнев, то ли желание рассмеяться. — Пойди погуляй. Собери для Идрис цветов и займи своё воображение и всё остальное более безопасным способом разочароваться.

— Я не хочу разочаровываться, милорд.

Я помедлил. Он в таком тоне может изъясняться часами, а меня он знает — думает, что знает, — и ждёт обычного тумана, недосказанности, танца на грани лжи; всего, что прячет и защищает меня… от открытости, обнажённости. Слабость. Слова из старой сказки всплыли внезапно: «И в слабости сыщешь силу», — а разве я ищу не той силы, где суть и помыслы требуют сделать душу обнажённой?

«И не только её… Трясины, ты — вэй, так не думай в сумрачных категориях!»

— Вы ведь хотели напугать меня. Прежде вы меня не останавливали. И с веерами, и в том сражении, где я умирал и коснулся Камня, вы всегда отпускали меня поступать по-своему! Но если вы вмешались… и та пустота в миг наслаждения… я не хочу испытать подобное. Нет.

— И что же? — спросил он, и я вспомнил его лицо, когда вернулся из глубины. Отчаяние. Вина. Тревога… не за себя, и кажется, не за «блистательного и лучшего», а просто за Чена Тариса, который лежит тут и умирает.

— Вы мой учитель и единственный, кто у меня есть, — звучало вычурно, ну и пусть. — И ваше кружево очень красиво, и у вас нет даэн, так отчего нет? Вы не сказали бы «заманчиво», если бы я вам совсем не нравился.

У него снова странно дёрнулся уголок рта.

— Мне нравится твой облик в Мерцании, поскольку я слышу цвет твоих мелодий. Ты будешь нравиться всем вэй, едва они заметят тебя, но это не означает необходимости бросаться им на шеи. Забудь на миг, что ты мальчишка шестнадцати лет, которого за шкирку оттащили от привлекательной девушки, и вспомни уже, что ты — вэй. А я, как ты верно подметил, не просто магистр, а твой учитель. Напряги тот из органов, которым обыкновенно ты мыслишь, и сообрази, что из себя представляет связь между учителем и учеником.

— Проникновение мелодии учителя в кружево ученика до среднего уровня, — не думая, произнёс я.

«Стоп. И что?.. и тогда, если он… если я позволю…»

— Если ты позволишь мне войти ещё и в пределах Сумрака, — кивнул он, — и в тот миг, на пике наслаждения, вместо пустоты ты получишь всю полноту и цельность моего кружева, я получу её тоже. И всего тебя, верхние гармоники, ту глубину, что ты укрываешь туманом, всё. И навсегда.

Его взгляд — огонь, приглушённый, спрятанный; шёпот стеблей колокольчиков, зелень трав.

— Ми тайфин, ты не сможешь от меня освободиться, учитывая нашу связь, особенность моего таланта и хрупкость твоих сил. Ты попросту вовремя не захочешь. Но хуже, что не захочу я. Ты не знаешь, что чувствует вэй в этот момент, и не узнаешь, пока он не настанет, а тогда будет поздно. Ты и так уже слишком мой: ученик, питомец, гордость. Мои надежды и мой успех. И мой страх и колебания. Разве в своём веере бури ты не видел моего огня? Ты втащил в собственное ви́дение Глубины даже моих драконов. Если суть явления, именуемого Каэрин Трент, проникнет в тебя глубже хоть на волос — она просто туда вплавится. Независимо от наших с тобою желаний. И этого ты хотел бы?

«Нет. Конечно, нет! Никто не хочет, не может хотеть… но разве Камень не защитит меня?»

— Да. Наверное.

— Наверное или да?

«Откуда же мне знать. Не попробуешь — не узнаешь».

— Навсегда ничего не бывает. Даже Поле. Вы сами говорили.

— Если «навсегда» уложится примерно лет в двести, вряд ли тебя это устроит.

— Не надо меня недооценивать. Я быстро учусь.

«Улыбнись только, и я открою веера, и ещё посмотрим, у кого силы хрупкие».

— Даже не думал тебя недооценивать, — с предельной серьёзностью заверил он. — В таком случае, дорогой мой, дальше ты и будешь учиться. Быстро. И тогда я отпущу тебя в странствие… м-м, уже лет через пять. И полагаю, через год-другой проблема будет решена, и следующие лет десять мы посвятим твоей карьере стража, а не фантазиям о соблазнах Сумрака.

— Пять лет?! — я мог скрыть всё, что столь явно вырвалось наружу, но сейчас сдерживаться не хотелось.

— Ладно, три. Если всё пойдёт хорошо. Никто не уходит от учителя, пока ему не исполнится хотя бы двадцать. Дело не в уме и таланте, а в твоей сумрачной природе и диктуемых ею желаниях. Самые одарённые вэй не могут быть свободны от Сумрака. Возможности вэй должны прийти в равновесие с человеческим телом, а на это нужно время. Учитывая твой уровень, я могу дать три года. Но не меньше.

— Но это долго! Если уйду теперь, то через год смогу всерьёз начать подготовку, а через пять войти в Стражу. Я не собираюсь на полпути всё бросать и идти заниматься сумрачной ерундой!

— А я не собираюсь больше это обсуждать, и поскольку я твой учитель, то мои требования следует выполнять беспрекословно, если не хочешь следующие несколько дней провести в совершенствовании техник преодоления боли.

«Проверим?»

Я встал и смотрел на него, полулежащего в траве, сверху вниз, одновременно желая исчезнуть отсюда поскорее — и произнести это вслух. Он сам назвал меня вейлином, а тогда узы разорваны: моё ученичество и его право приказывать мне, всё закончено. Но оставалась одна Ступень… и сейчас, возможно… я уже на ней?

— Сядь.

Он обнял руками колено и окинул меня задумчивым взглядом. А я думал, что если не могу не подчиниться вот так — немедленно, не рассуждая — его приказу, то он прав, и я всё ещё ученик.

— Слишком жаркий день для начала весны, — пробормотал он, с отрешённым видом проводя ладонью по траве, будто проверял, реальна ли она или всё это ему снится. Затем его рука коснулась моей. Я не понимал, но не противился; меня вдруг охватило чувство, что мы и вправду во сне, странном и лишённом времени, логики и смысла: его кольцо с рубином тускло сверкало на моём пальце, и размышлять об этом мне хотелось не больше, чем проснуться.

— Если ты настроен уйти прямо сейчас, — невозмутимо сказал он, — тебе нужна моя метка для защиты от встречных вэй, озабоченных ловлей Открытых. Впрочем, он бы понадобился и через три года — ты и тогда будешь слишком молод для вейлина. Как и для ученика, гуляющего в одиночку. Кольцо менее заметно, чем след на лице, но потом пришлось бы убирать шрам, а это хлопотно. В камне абрис моего кружева, так что сойдёт. Если возвращаться раздумаешь, то лет в двадцать пять можешь выбросить — шедевром ювелирного мастерства я его не назвал бы.

Я осторожно провёл камнем по щеке: он был достаточно реальным, чтобы порезаться. И сладким на вкус.

— Использовать как метку — куда ни шло, но в пищу его явно употреблять не следует, — усмехнулся он.

— Ученики не гуляют в одиночку, — было бы неплохо скопировать его усмешку, но пришлось ограничиться тем, чтоб голос не звучал виновато: — Мне вернуть его?

— Не стоит. Когда уйти, выбирать тебе, Чен. Вернуться ли — тоже. За пределами Джалайна снимать не советую.

И исчез, не вставая. Так легко совершить нырок без подготовки я сумею разве что спустя те самые лет двадцать.

А камень и впрямь казался сладковатым, словно липовый сок или цветы клевера. И прохладным, как лёд.

«Если ты сам не заберёшь его у меня, то я не сниму его никогда».

_ _ _ _ _ _ _ _ _ _

даэн — возлюбленный(ая). Буквальный перевод с хиан-эле — «невыразимо прекрасный в нашем слиянии, рождённом любовью»