Глава 6. Четвёртый менестрель

Примечание: в имени «Невери́н» ударение на последнем слоге.

Вообще же в Тефриане нет единого правила для ударений

Сперва возник туманный, полупрозрачный силуэт; затем уплотнился, превращаясь в рыжеволосого юношу лет семнадцати — совсем обычного юношу, если не считать слишком яркого блеска в глазах.

Горящий взор Чар. Если бы я вёл его по Ступеням, он был бы уже близок к Пятой. Уже почти вейлин.

— Неплохо, — отметил Чен. — Нырнул на мою мелодию? Вот только торопишься: целых два вздоха мерцал. Перед нырком надо сосредоточиться. До полной тишины. Или растаешь.

— Чен… ах, милорд, — юноша виновато тряхнул головой. — Я из Трёх Озёр, и там… Ты должен…

— Отдышись, — невозмутимо посоветовал Ченселин, — и не терзай мой слух незаконченными фразами.

— Пробуждение на грани. — Карие глаза Джаэлла на миг стали золотыми. — Нырни туда, мой магистр.

— Я слышу, — удивлённо возразил Чен. — К чему спешить? Ему ещё два дня, какая же это «грань»?

— Ты ничего не понимаешь! — взорвался юноша. И жарко покраснел: — О, я не хотел… Прости.

— Прощаю. — Чен нахмурился. — Джаэлл, говори же толком! Хватит мямлить. Его вынуждают?

Юный чар-вэй сжал кулаки. Лицо у него сделалось злым и отчаянным.

— С ним там вовсю развлекаются. Вот-вот дар проснётся, и представь, что будет! Ты прислушайся!

Ченселин мгновенно превратился из молодого человека, отдыхающего в саду, в «магистра-и-Луча»: ледяной, надменный, пронизанный могуществом и властью. Ученик сглотнул и отступил на шаг.

— Значит, вор? — негромко спросил Чен, сощуриваясь. — Или того хуже?

— Менестрель, — с нескрываемой горечью бросил Джаэлл. — Этого вполне достаточно!

— Не будь несправедливым. Ты не был невинной овечкой. — Он в задумчивости поднял руку, ловя луч солнца на рубин в изящном золотом кольце. — Как правило, этого всё-таки недостаточно. Ладно. Идём.

Рука с блистающим рубином легла юноше на плечо, и через миг в саду никого не было. Мальчик лет двенадцати, стоя у кухонного окна, окликнул второго, постарше, нарезающего овощи за огромным столом:

— Кит, милорд нырнул. И в гневе. Джаэлл ему что-то неприятное сказал. Ух, глаза прямо сверкали!

— У кого из них сверкали глаза? — уточнил Кит, не отрываясь от своего занятия.

— Да у обоих. Может, он про милорда какую-то гадость услышал? Ой, а вдруг он принёс ему вызов?!

— А вдруг, — неодобрительно отозвался старший мальчик, — ты заткнёшься и сделаешь что-то нужное? Чем глазеть, куда не надо, лучше пол бы подмёл. Или книжку почитал, а то вон мне помог с овощами… — и с видом человека опытного и всезнающего наставительно заявил: — Про нашего милорда в Таднире сроду плохо не скажут, Орис. А вызвать его никто не посмеет. Он же в Звезде самый сильный.

— Ну-у, — недоверчиво протянул Орис, — уж и самый? А Всадник-из-Бури? Или Двирт? А Верховный?

Кит бросил нож и поймал товарища за руку — крепко, тот даже ойкнул и поморщился.

— Слушай, — негромко сказал он, глядя ему в глаза, — зря я это сболтнул. Все Лучи друг друга стоят. А за трёп, кто кого сильнее, может так влететь, мало не покажется. А хуже того, что влетит-то не нам.

— Но… — мальчик прикусил губу. — Он же Луч, Кит.

— Младший. И учит без Ступеней. — Кит понизил голос: — И, говорят, Верховный бы с ним не дружил — всё было б по-другому. Уж нас-то тут точно бы не было. Если магистров много, а он один… Дошло?

— Да, — тихонько сказал Орис и взял веник. — А всё-таки он лучше всех, Кит. Я бы умер за него. А ты?

— Ну спросил, — удивлённо откликнулся Кит, вновь принимаясь за овощи. — Да хоть сейчас.

_ _ _

Он шёл по деревне, кутаясь в обрывки теней, плащ из пылинок и солнечных лучей, споткнувшихся о твёрдость предметов Сумрака. Я здесь, но вы не узнаете, если я не откроюсь. Есть я, нет — совсем неважно для вас, я тень, просто тень, к чему пристально вглядываться в тени?

О, он отлично умел укрываться от взоров в тенях! Все Дети Боли Каэрина умели это — а он был лучшим. Учитель звал его блистательным в тот день, последний день его ученичества… а вскоре назвал предателем. Подобных оскорблений не наносят тому, с кем захотят искать примирения.

Я помню каждое твоё слово, я стал именно тем, чем ты желал меня видеть, я делаю реальными твои мечты — и ты до сих пор полагаешь, что я тебя предал? Да, у тебя всегда был особый талант превращать в поражения свои победы!

Мальчишке было с виду лет тринадцать, и выглядел он жалко: маленький, тощий, на фоне румяных широкоплечих селян он казался просто больным. Ну, скептически отметил Чен, издевательства ещё никому не добавили здоровья. Что бы мальчик ни натворил, наказывали его всерьёз: крепко связанные вместе запястья вздёргивала кверху верёвка, перекинутая через яблоневую ветвь, а дюжий парень тянул её, заставляя менестреля качаться на носках, едва сохраняя равновесие. Парень дёрнул верёвку и чуть отпустил; мальчик упал на колени и вскрикнул, когда верёвка, впившаяся в его руки, вновь натянулась. Его мучитель радостно засмеялся. Впрочем, смеялись многие.

— Ну, — скомандовал парень, — давай, пой! Хочешь встать, верно? Спой, птичка!

Чуть слышно, путая мотив (Чен решил — из-за срывающегося от боли голоса), он запел известную шуточную песенку. Парень с ухмылкой кивнул. Мальчик неловко поднялся, верёвка тотчас рванула его вверх; он упал снова. Этой песни Чен не узнал: слова потонули в сдавленных рыданиях. В смеющейся толпе мелькнуло белое, яростное, ненавидящее лицо Джаэлла. Чен вздохнул и вышел из теней.

Люди затихли и насторожились (его всегда это огорчало, теперь же доставило странную недобрую радость). Он медленно вытянул руку, и верёвка скользнула в траву и с дерева, и с запястий менестреля. Мальчик поднял голову и взглянул ему в глаза.

Чар. Так близко. Джаэлл позвал вовремя — ещё немного, и…

Неожиданно его охватил неистовый, почти дикий гнев. Эти невежественные, слепые… Чар-вэй на грани пробуждения — и шёл к нему! — и они посмели?!

Джаэлл жёстко усмехнулся — конечно, он понял. Как ни странно, парень, забавлявший народ с таким усердием, тоже почуял неладное: тревожно огляделся и попытался тихонько убраться в толпу.

— Стой, — негромко приказал Чен. Парень вздрогнул и застыл, уставясь в землю. — Я жду объяснений.

Он скрестил руки на груди. Рубин ослепительно сверкнул на солнце.

— Если это наказание — в чём вина? Или я имел счастье наблюдать новый вид развлечений за счёт менестреля? Способ повеселиться?

— Так он, вэй’Ченселин, в сарайку влез, чтоб воровать, а я и поймал. Они ж все воры, менестрели-то!

— Неправда!

Мальчик закусил губу, глядя на Луча растерянно: словно сам от себя подобной смелости не ожидал.

— Неправда что? — прохладно осведомился Чен. — Что все менестрели воры, или что сие наименование лично тобою заслужено?

— Я только взял грушу с земли, милорд. Ведь это можно. Я не рвал. Она сама упала.

— Сама, — насмешливо пробурчал кто-то из крестьян. — Ясно, упадёт, коли пнуть дерево хорошенько!

Лицо менестреля вспыхнуло; покрытые синяками тонкие руки отчаянно сжались. Глаз он не отвёл.

— Дерева я не касался, милорд. И там были ещё груши, на земле. Я всего одну взял. Мне было так…

Он вдруг замолчал и склонил лицо, явно демонстрируя страх человека, сказавшего лишнее.

— «Так» что? — резко спросил Ченселин. Шагнув к нему, приподнял его подбородок: — Ну?

Мальчик смотрел с абсолютной безнадёжностью. В синих глазах блестели слёзы.

— Жарко, и всё кружилось… Я никогда не болел! — он отвёл взгляд, похоже, стыдясь этой вспышки. — Я думал, у меня дар… Значит, нет, если я мог заболеть. Но я не вор. Правда.

— Ух ты! — не утерпев, взвился парень. — А в сарайке кто был?! Гляжу в окно, а он и вылазит, тишком да с оглядкой! Не вор, слыхали?! Врёт и не заикнётся, дрянь бесстыжая! Зачем в сарайку забрался, а?!

Мальчик едва заметно подался к Лучу — будто посреди общей враждебности просил у него защиты.

— Дождь ведь до рассвета. А кто меня ночью в дом бы пустил?

— Я б тебя и днём не пустил сроду! — заверил парень. — Не верьте вы ему, милорд. Врать-то складно все они горазды. Вы на него гляньте, честная жизнь не по нём, сразу видать. Менестрель, одно слово!

Джаэлл, стоявший за его спиной, опасно сощурился. Чен отметил: напомнить ученику, что Звезда не одобряет использование Чар для сведения счетов с не-вэй. Или не напоминать?

— Ты полагаешь, — вкрадчиво промолвил он, в упор глядя на парня, — без твоих указаний Луч Звезды неспособен определить, верить кому-либо или нет?

— Ох, милорд, что вы! Да я ж вовсе не то хотел… я и не думал!

— Не сомневаюсь, — сухо заверил Ченселин. — А жаль. Думать, знаешь ли, занятие весьма полезное. Сделай одолжение, подумай вот о чём: ты видел, как он вышел из сарая и поднял грушу с земли.

Парень радостно закивал: наконец-то грозный Луч оставил его в покое и занялся менестрелем!

— А когда и что он украл? Будь добр, разъясни.

— Ну… — у парня растерянно забегали глаза. — Нет, он же не успел… так хотел же, милорд, он ведь…

— Менестрель, — кивнул Ченселин. — А ты, очевидно, вэй, если умеешь узнавать намерения.

Его собеседник неловко переступил с ноги на ногу.

— Так, милорд… коли все они воры, а тут он и лезет тишком из сарайки… так, ясное дело, я и решил…

— Это не ясное дело!

Его голос звучал рычанием бира в прыжке, хищным раскатом грома. Даже Джаэлл поёжился.

— Ты решил, что имеешь право мучить и унижать человека за ночь в твоём сарае, и «все они воры» — единственное оправдание?! — теперь уже многие покраснели и прятали глаза, не смея взглянуть ни на Луча, ни друг на друга. — Всех, разумеется, ты не знаешь. Знаешь ты слухи — а они редко бывают правдивы.

Он положил руку мальчику на плечо. Вэй должен рассчитывать лишь на себя. Но он и не просит помощи. И тратит последние силы, чтобы не упасть в обморок на глазах у этих людей. Гордый. И терпеливый. Вот из таких и выходят вэй.

— Для определения намерений у вас есть Неверин Тэнли. Насколько я знаю, он никуда не отлучался. Что помешало, — он в упор смотрел на несчастного парня, — позвать его, прежде чем творить самосуд?

Тот подавленно молчал: по всему выходило, что он здорово влип, и дёшево ему не отделаться.

— Ни вины, ни дурных намерений я не заметил, — подвёл итог Чен. — Джаэлл!

Взгляду Звезды я его выучил, удовлетворённо отметил он: миг назад ничем не выделялся среди крестьян, а сейчас выглядит едва ли не принцем. Никто бы не поверил, что надменный юный вэй пять лет назад тоже был запуганным, всеми презираемым менестрелем, а восемнадцатилетний Луч встретил первого своего ученика в кладовой трактира — с частью её содержимого в карманах.

Юноша опустил ресницы: наверняка угадал, в каком направлении устремились мысли учителя. Чен едва заметно усмехнулся: Джаэлл всегда отличался проницательностью.

Я поступил правильно, когда вместо наказания взял тебя в ученики, мой милый. Ты так не думал, судя по трём попыткам сбежать. А спустя полгода смеялся над собой за те попытки и даже в глубинах сердца не рвался прочь. Чар-вэй, не знавший Ступеней Боли… благодарность твоя или ненависть ожидает меня в конце?

— Я зайду к Неверину, Джаэлл. А ты займись… — он неприязненно глянул на съёжившегося парня. — Ложное обвинение. Пытка — иначе назвать не могу. И разумеется, нарушение закона о Суде Звезды.

Бедный парень издал сдавленный стон. И не просто вейлин, а Луч! Он уж точно жалеть не станет…

— Штраф — десять стелов. И по шесть с каждого, кто стоял тут, потешаясь над чужой болью. И отрази ему всё, что чувствовал мальчик, от поднятой груши до моего появления. Остальных не разгоняй, пусть полюбуются. Пойдёт ли им на пользу, не уверен, но надежда есть. — Он понизил голос: — Не перестарайся, мой дорогой. Ты целитель. А исцеляют лишь чувства души. Равнодушие к страданиям слабых болью не вылечить.

Глаза юноши ярко блеснули. На миг Чен посочувствовал жертве, отданной во власть Джаэлла Рени.

— Я не шучу.

Он говорил совсем тихо — никто не слышал его, кроме Джаэлла.

— Вэй хранят закон, а не используют. И не превращают лечение в месть. Посмеешь отыгрываться за старые обиды — будешь вторым за ним. И не в иллюзии, а наяву. Прямо здесь. Ясно?

Юноша слегка побледнел. Хищная предвкушающая улыбка исчезла.

— Да, милорд. Я понимаю, милорд.

— Чудесно.

Чен вновь взял менестреля за подбородок и пристально заглянул в глаза. Горечь и страх, ещё бы… и всё. Последний штрих, который был ему необходим: мальчика унизили, с ним обошлись несправедливо и жестоко, но он не радовался, что кого-то накажут.

Да. Всё верно. Его я смогу учить.

— Как мне звать тебя, малыш?

— Эвин Лэр, — и не выдержал: голос зазвенел отчаянной, страстной надеждой: — Милорд, но я… да?!

— Вэй тоже болеют иногда, Эвин. — Он коснулся худенькой руки с багровой полосой содранной кожи вокруг запястья: — И бывают беспомощны. И страдают. Даже те, кто уже пробуждён.

— Я шёл к вам, — прошептал мальчик.

— Знаю. Извини.

Эвин удивлённо поднял брови и тут же слабо улыбнулся — понял. Чен не сомневался, что он поймёт.

— Разве магистры непременно должны выбегать к ученикам навстречу и везти домой в карете?

— Похоже, должны, — усмехнулся Ченселин. — Если каждый будущий вэй станет по пути к магистру попадать в такие истории, придётся выбегать и везти. А то ни один ученик до нас живым не доберётся.

— Я бы добрался, — с некоторой обидой возразил Эвин.

— Сомневаюсь. Ты не так уж много знаешь о Чар. А самоуверенность опасна.

Мальчик вспыхнул и пристыжённо опустил глаза.

— Сейчас вэй’Джаэлл снимет твой узор памяти, это быстро и не больно. Потом иди в любой дом и попроси обед и постель. Ты нужен мне отдохнувшим. — Чен нахмурился, заметив на лице нового ученика робкий протест: — С учителем не спорят. Делай то, что я сказал. А если кто-то будет груб с тобою, напомни: ты ученик Луча. Больше не менестрель, Эвин. Чар-вэй. Навсегда.

Он шёл к дому местного вейлина, а приглушённые всхлипы за спиной красноречиво свидетельствовали: с отражением эмоций у Джаэлла всё в порядке, вот милосердие под вопросом. Постиг ли он отличие терапии от пытки, Чену ещё предстояло узнать…

Практику телесных наказаний в Тефриане отменили вскоре после того, как страну укрыло Поле, более двадцати столетий назад. Зачем нужны вульгарные орудия, наносящие раны, если их может заменить воображение? Поймать картину расправы в памяти жертвы — неотвратимость, беспомощность, унижение, страх — отправить в голову виновного, на слой восприятия реальности, и даже не надо влезать глубже: разум подвластен вере, он отлично добавит приятных ощущений сам.

А затем вейлины, изучая устройство людских тел и сознаний, пришли к выводу: точно так же, как несовершенства внешние, вроде сутулости, лысин и слезящихся глаз, всегда означают сбой в работе организма, который следует выявить и исцелить, — так и проявления жестокости во всех её видах чаще всего говорят о болезни и поддаются лечению. Лечить сознания было сложнее, даже владея умениями вэй, тем более что вторгаться в мысли и чувства не-вэй без разрешения запрещалось законом. Но и эту премудрость освоили — с помощью (не вполне добровольной) тех, чьи злодеяния уже вывели их за рамки закона: мучителей, насильников и убийц. Не прошло и века под Полем, как наказания даже иллюзорной болью остались в прошлом, сменившись не очень приятным, но действенным лечением.

Правда, порой его приходилось применять снова. Полный успех зависел от искреннего чувства вины, но Чен очень надеялся, что здесь оно в итоге появилось. И что ради своей же безопасности Джаэлл сумеет сдержаться. Побыть в шкуре потерявшего надежду мальчишки парень заслужил, а Джаэлла будет жаль, если ослушается и придётся преподать ему урок.

Лишь в Ордене, насколько знал Чен, побои так и не вычеркнули из законов; но и там всё сводилось к угрозам, призванным держать в послушании детишек да отпугивать менестрелей.

А за пределами Ордена худшей проблемой оставались пресловутые убийства и изнасилования: века упорных усилий Звезды не прошли даром и подобные трагедии стали редкостью, но избавиться от них полностью не удалось. Вначале, в послевоенные годы, ещё до появления Поля, кара была предельно жестокой: насильников кастрировали, за лишение жизни полагалась смерть. Эту дикость упразднили уже много веков назад, заменив полным стиранием памяти и пожизненной высылкой из родных мест в отдалённые края на тяжёлые работы вроде лесозаготовок — гуманностью эта мера тоже не блистала, но была хотя бы практичной. А поскольку о судьбе преступников людям не рассказывали — их просто забирала Стража, и знакомые не видели их уже никогда, — то рождались слухи, один другого страшнее: там фигурировала Огненная Башня и вэйские лаборатории, где нарушителей закона используют для таинственных и разумеется, мучительных экспериментов.

Большую часть этих слухов распускали сами вэй, подбрасывая людскому воображению намёки, а уж дальше народ украшал их подробностями — столь красочными и жуткими, до каких вэй сроду бы не додумались.

Спустя пару столетий под Полем практика «беспамятства» также ушла в прошлое, заменившись более гибкой системой. Убийства чётко разделили на две категории: по неосторожности (в пьяных драках, во вспышке гнева, в азарте спортивной борьбы — всюду, где осознанного желания убить не было) и намеренные, совершённые в здравом рассудке и с обдуманным расчётом. Убийцам по неосторожности памяти не стирали — им отражали последние мгновения жертв, убирая все барьеры между сознанием и совестью, делая чувство вины абсолютным, после чего Нырком отправляли на другой конец страны с запретом возвращаться, под присмотр тамошних вейлинов. Окружающие содрогались, а родные жертвы испытывали недоброе удовлетворение в уверенности, что бедолагу поместили в ту самую Башню и уже вовсю ставят над ним опыты; близкие рыдали, но охотников в пылу страстей помахать кулаками или ножом становилось всё меньше.

А вот убийцам расчётливым память стирали по-прежнему, тоже после процедуры отражения и затем Нырка в исполнении пары мрачных стражей, одним своим видом распространяющих вокруг атмосферу холодной неотвратимости, зыбучих песков и болот, куда стоит шагнуть, и на твёрдую почву уже не выбраться. Базовую память, умения и таланты преступникам оставляли — считая, что раз прежний человек уничтожен, а новый насильно брошен в новую нелёгкую жизнь, один без родных и помощи, всегда под прицелом подозрительных взглядов (о предыстории приговорённых знали лишь вэй, но тефрианский люд чужаков недолюбливал), — несмотря на прошлое злодеяние, он заслужил шанс и надежду.

Иной раз такие люди находили новый путь и друзей, добивались уважения и почёта. Вэй не мешали — но за пределы своего края приговорённых не выпускали. От встреч с кем-то из прошлого, конечно, абсолютной защиты не было; но вейлины делали что могли, а мгновенная связь через Поле позволяла предвидеть опасные ситуации и избегать их.

Хуже всего приходилось насильникам: хотя их тел больше не касались ножи палачей (да и само слово «палач» давным-давно позабылось), вэй добивались того же эффекта, воздействуя напрямую на узор сознания. Тут милосердного стирания памяти не было, как и защиты в виде переселения. Преступник оставался в окружении знакомых лиц — полных презрения, живя изгоем в одиночестве и позоре. Чаще всего ему приходилось выбирать бегство, путь бродяги, и максимум снисхождения Звезды заключался в том, что вейлин тех мест, где такой беглец обосновался, не рассказывал людям, кто он и что совершил. Но даже так — на что мог надеяться пришлый бездомный бродяга, да ещё и сторонящийся женщин? Одно это вызывало к нему стойкую презрительную неприязнь…

Отчего вдруг всплыла тема насилия? Будь среди людей, окруживших Эвина, некто со столь грязным намерением, склизкой тьмой в мыслях — он бы понял. Луч этого края, связанный множеством нитей с Полем Таднира и узором каждого живого существа, от человека до травинки; вплетённый накрепко в Кружево этих мест, — голод насилия он уловил бы.

Тем более, если жертва беззащитна и полна страха. И голодный зверь уже замер, готовый к прыжку.

Трясины Тьмы! Неверин Тэнли — вот кого он охотно бросил бы в ту иллюзию! Больше всех в этой мерзости виноват самодовольный ленивый тип, именующий себя вэй! И тут, в Таднире, все такие, как на подбор. А Звезда завидует Ченселину Тарису из-за благосклонности Верховного. Если запихнуть его в Таднир — проявление благосклонности, страшно и представить участь того, кем Брэйвин недоволен.

Дом был отделан резьбой из мраморного дуба — вейлин явно желал казаться человеком утончённым. В Аэтис, ехидно отметил Чен, эта резьба давно вышла из моды, а бедняжке Неверину, который так за модой гоняется, и невдомёк. Ну, если в деревне процветает столь «доброжелательное» отношение к менестрелям — немудрено, что свежие новости из столицы до почтенного вейлина не доходят.

Дверь распахнулась под его взглядом, и он стремительно вошёл, не утруждаясь тем, чтоб соблюсти приличия и подождать, пока хозяин выйдет к нему сам. В итоге тот едва с ног его не сбил, поспешно выскочив навстречу. Чен, этого и ожидавший, успешно избежал столкновения и прошествовал мимо него в комнату для гостей — ледяной, высокомерный, с откровенно саркастической усмешкой. С нею же огляделся и сел, скрестив руки на груди, — не в одно из обитых дорогим бархатом кресел, а на краешек стола пурпурного винного дуба, плащом «случайно» сбросив на пол бокал. Хрупкая вещица с нежным звоном разбилась. Вейлин гневно сузил глаза (бокалы из тонкого дешелетского стекла стоили недёшево), но промолчал. Чен приятно улыбнулся. Неверину повезёт, если отделается только бокалом.

— Ваш свет озаряет мою душу, вэй’Ченселин, — сдержанно приветствовал его вейлин.

— А вот ваш свет, Неверин, — «вэй» он оскорбительно опустил, — души моей, к глубочайшему моему прискорбию, не озаряет.

Его голос угрожающе заледенел, оставаясь тихим и даже мягким, — один из любимых приёмов Каэрина.

— Вы, по всей видимости, полагаете, будто смысл вашего пути в Сумраке — отделка дома в подражание столичным бездельникам и приобретение предметов роскоши, достойных по меньшей мере магистра. Каковым, если слух и память мне не изменяют, вы отнюдь не являетесь.

Кружево Неверина натянулось до медно-кислого изумрудного звона и искрилось от ярости.

— Откройте же мне, в чём состояло важное и неотложное дело, помешавшее вам исполнить свой долг защитника законов Тефриана? Мне казалось, судить воров и выносить приговоры — ваша обязанность.

— Как правило, — сухо заметил Неверин, — обнаружив чужую руку в своём кармане, человек способен постичь суть этого явления и без помощи вэй. И я не вижу ни малейшей необходимости бежать туда и растолковывать взрослым и неглупым людям, как им в подобном случае следует поступать.

— Разумеется, никакой необходимости. Даже если «поступают» с пробуждающимся даром. Ну что особенного в пробуждении от пытки? В конце концов, Тефриан прекрасно может обойтись и без Поля.

Неверин Тэнли изогнул губы в снисходительной полуулыбке, словно юный Луч забавлял его.

— Это уж преувеличение. Нужен необычайно яркий дар, чтобы процесс пробуждения прорвал Поле. И, право же, пытка… — он поморщился. — Не самое подходящее слово для обычного наказания.

— Очень подходящее, если наказание не заслужено. — Ещё пять минут с этим самовлюблённым тупым индюком, думал Чен, и я вполне созрею для убийства. — Взрослые и неглупые люди, чьим суждениям вы столь доверяете, убеждены, что менестрель — это вор, пусть он ничего не крал и красть не собирался. А любуясь его болью и издеваясь над ним, они смеялись. Самый скромный дар, проснувшийся в таких условиях, способен прожечь в Поле изрядную дырку! И кто стал бы её чинить? Вы?

— Что вы, милорд! — протянул вейлин с сарказмом. — Поддерживать целостность Поля по силам лишь магистрам. Равно как и входить в кружево с даром на грани. Попытайся это сделать я — и последствия были бы куда хуже, чем немножко боли вашего менестреля. О чём вам, мой Луч, конечно же, известно.

Чен вздохнул. Какой, ради Мерцанья, ослепший магистр выпустил его в Сумрак со статусом вэй?!

— Мне — и вам также — известно, что все люди умеют говорить. За истиной вовсе не обязательно лезть к человеку в кружево, вэй’Неверин. Можно просто спросить. И смотреть в глаза, слушая ответ.

Тэнли вновь снисходительно улыбнулся — словно отец, услыхавший от сына немыслимую глупость.

— В глаза менестреля?! Дорогой мальчик, они живут умением лгать! Глазами, речами, повадками — всем. Нет в Сумраке более пустого занятия, чем искать истину во взглядах менестрелей!

— Проще говоря, — резюмировал Чен, — невзирая на весьма солидный опыт вэй, вы этого не умеете. В таком случае ваши действия — бездействие, точнее, — в высшей степени разумны. Не стоит браться за дело, если сил заведомо недостанет. Но, друг мой (это тебе за «мальчика», усмехнулся он про себя), отчего, столкнувшись с чересчур сложной задачей, вы не призвали того, кто в состоянии её разрешить?

Уроки Каэрина не пропали даром: ты не хуже его умеешь вызывать ненависть, верно?

— Вы же здесь, милорд, — ледяным голосом указал Неверин.

— Но не вашей заботой. В чём причина? Найти в Поле мелодию вашего Луча для вас так же сложно, как помочь ребёнку, чей дар пытками пробуждают в двух шагах от вас?

Глаза Неверина Тэнли превратились в узкие щёлки, полные страстного желания увидеть его смерть — долгую и как можно более мучительную.

— Была ли необходимость в моём вмешательстве, милорд, если в Таднире есть вэй’Ченселин Тарис? Я ничуть не сомневался: Луч, известный столь выдающимися талантами, прекрасно способен обойтись без моей скромной помощи.

Улыбка вейлина наводила на мысли о готовой к броску змее-багрянке.

— Тем более, в пробуждении воров… хм-м, менестрелей. Тут мне с вами не сравниться. Да и всей Звезде, полагаю, — змеиного в улыбке прибавилось. — Смею заверить, едва здесь объявится следующий… э-э… юноша, привлечённый вашей репутацией покровителя воров, я немедля вас о том извещу.

Брэйвин и его «благосклонность»… Нет. Остановись. Он просто идиот. А ты — вэй, а не убийца.

— По-моему, Неверин, — тихо заметил он, — вы заплыли в слишком глубокие воды. Тому, кто недалеко ушёл от Ступеней, стоит быть осторожнее, испытывая терпение Лучей.

— Терпение? — промурлыкал вейлин. — Я-то думал, милорд, все Дети Боли Каэрина хорошо знают, что такое терпение. Ах да, я и забыл — вы ведь дошли… хм-м, только до Пятой, если не ошибаюсь?

— Шестой, — мягко уточнил Чен. — Не надо извинений. Знал лишь мой учитель и остальные Лучи. И их друзья, возможно… а я никогда не слышал, чтобы они упоминали вас как друга. Или иным образом.

— В выборе друзей, дорогой мальчик, я куда менее удачлив, чем вы. Среди моих… хм, близких друзей никогда не было Лучей. И Верховных магистров. А в некоторых случаях это всё и решает, не так ли? Кто и как высоко шагнёт со Ступеней… Ну, вы знаете, мой Луч. Странны пути судьбы в мире Сумрака.

— Странного, — кивнул Чен, — в мире немало. Взять слухи: удивительно, сколь странно влияют они на зрение. Ваши люди, доверяя слуху, видят в любом менестреле вора, — а вы не видите правды за слухом о Детях Боли Каэрина. Он учит терпеть боль — но и кое-чему ещё. Дети Боли. Те, кто постиг её суть… принимает и сливается с ней, как с возлюбленной… знает о ней всё. Как терпеть. И как причинять.

Неверин вскинул руки и переплёл пальцы в замок, поверх них глядя Чену в лицо. Несколько секунд двое мужчин в упор смотрели друг на друга; затем младший опустил ресницы, старший тяжело упал на колени, ещё миг боролся, болезненно морщась, застонал и съёжился на полу. Чен с задумчивым видом разглядывал свой рубин. Неверин дрожал всем телом и хрипло, неровно дышал, не пытаясь вставать.

— Терпению, — промолвил Чен, любуясь кольцом, — милорд мой магистр и впрямь учил меня меньше, чем намеревался. И, боюсь, не очень в том преуспел. Но он считал меня лучшим из своих Детей Боли, а мнение учителя кое-что значит. Вы убедились, я полагаю. Надеюсь, более мне не придётся подобным способом вас убеждать.

Он спрыгнул со стола и ушёл. Кружева кричали, сплетаясь в узоры ярости и боя. Чен с усилием вырвал себя из Чар: он был слишком опасным там — ревущей зимней бурей и огнём, хищником, жаждущим убивать, — а таким он себе не нравился. Таким, если честно, он себя опасался.

Возвращение в Сумрак отозвалось резкой болью в паху: Неверин всё же достал его разок. Трясины! А он наивно рассчитывал обойтись без насилия.

Чен, ты и правда ещё ребёнок. Отчего, по-твоему, он держался столь вызывающе? Да это он вёл игру! Знал, что ты прибежишь с упрёками, и хотел показать «Лучу» — недоучке, жалкой кукле в руках Верховного, где его место. Бросить оскорбительный намёк, раздразнить, вызвать гнев (чего с успехом и добился!) — и устроить порку. А ты тянул с атакой, жалея его? Дурачок. Он не собирался тебя жалеть, ну нет. На всё Поле разошлись бы волны — вейлин швыряет на колени Луча! Соблазнительная приманка для кого-то вроде Тэнли… идиота, неспособного понять: почему бы ни избрали Лучом семнадцатилетнего мальчишку без одной Ступени — ему бы не продержаться так долго, не имея реальной силы. Даже железной волей и властью Брэйвина — нет.

«Брэйвин. Твой верный друг и заботливый покровитель…»

— Чен… вэй’Ченселин, всё в порядке?

— О чём ты? — холодно спросил он. Джаэлл заметно смешался.

— Ну, этот Неверин… я же слышу кое-что. Он к тебе страстной любви не питает. Всякие шуточки про хорошеньких любимчиков Брэйвина… извини. Ну, и я немножко боялся…

— Что Луч окажется слабее деревенского вейлина и будет нуждаться в помощи ученика, — с сухой усмешкой кивнул Ченселин. — Благодарю, мой дорогой. Твоя забота трогает меня безмерно, но поверь, я пока вполне способен постоять за себя. Даже со столь грозным противником, как Неверин Тэнли.

— Да, конечно, — прошептал Джаэлл, пряча от учителя глаза. Щёки у него горели. — Конечно, милорд.

_ _ _

Он лежал в саду под благоухающими кустами нежно-розовых арилий. Эвина доверил ребятам: ему проще будет освоиться в компании таких же бывших менестрелей, дружелюбных и ничуть не опасных — в отличие от окружённого пугающим ореолом могущества и власти Луча… загадочного Ченселина Тариса, который, говорят, вместо учеников из богатых семей взял с дороги менестрелей — и учит без Ступеней! А Верховный выделяет его, дарит ему свою благосклонность, несмотря на его выходки…

Нет. Выделяет, но симпатия — маска, он просто терпит меня. Почему? Когда он устанет терпеть?

Он лежал, глядя в небо. Трава была влажной после недавней грозы, но это ему не мешало. Высокая трава, кусты, прячущие его от любопытных глаз, — он любил их с детства, во всякое время года; он с не меньшим удовольствием мог лежать так и холодной зимой, и под проливным дождём… Сладкий запах арилий усыплял его, успокаивал. Даже мысли о Брэйвине делались отрешёнными, бестревожными — не страх, а интерес, всего лишь одна из загадок, а не его судьба, путь в тумане, полный предчувствий опасности, боли и отчаяния… нет. Не сейчас, когда в небе ни облачка, и аромат арилий уносит… в сны…

— Он необычный, правда?

Мальчишеский голос. Слегка смущённый: будто не уверен, стоит ли об этом говорить, но говорить ему очень хочется, и он намерен продолжать. Эвин.

— Да.

А это Джаэлл. И (он улыбнулся) своего магистра за кустами не слышит.

— Он тебе нравится?

— Очень, — голос Эвина чуть дрогнул. — Знаешь… я думал, магистры никогда не бывают… ну, такие. Ты же понимаешь? Как будто его можно любить.

— И правильно думал, — спокойно отозвался Джаэлл. — И лучше не пытайся.

— Почему? — растерянно спросил Эвин.

— Увидишь. Не смотри на меня испуганно, Ступеней не будет. Он, по-моему, вообще боль причинять ненавидит, хоть и Дитя Боли Каэрина. А может, как раз поэтому. Только он холодный, как лёд.

— Не понимаю, — тихо сказал Эвин.

— Да это ничего не значит. Тебе здорово повезло… нам всем. Таких магистров и в сказках не бывает. Мы за него каждый день богов благодарим, утром и вечером. Он отличный учитель. И менестрели для него люди, а не грязь. И в Кружевах он как рыба в речке, ты не верь ерунде, будто он пустое место без Верховного, — враньё, он настоящий вэй, настоящий Луч. Другим до него, как до неба. И ты можешь его уважать, гордиться им… преклоняться. Но любить его не пробуй. Он словно озеро в горах — сколько в него ни гляди, а ничего, кроме студёной тьмы, не отыщешь. Вот и Чен такой. Не пустой внутри, а вроде на замок запертый. А что не под замком, то ледяное. — Джаэлл вздохнул. — Руки отморозишь, вот и всё. Он не откроет этот замок. Не хочет. Или не умеет. Таких, как он, нельзя любить.

Поднялся ветер, небо вмиг затянуло тёмно-сизыми грозовыми тучами, и мальчики поспешно ушли в дом. Чен лежал в траве, и по лицу с закрытыми глазами текли холодные капли дождя.