Глава 30. Храм Давиат. Завершение круга

— Я не хочу уходить сейчас, — говорил Вил. — Мы можем, теперь безопасно, но я не хочу.

И потом ещё:

— Я вижу так мало, я сожгу свой дар и убью себя, тем всё и кончится. Я не знаю, не знаю себя!

От таких разговоров во мне что-то обрывалось, и я почти кричал: нет, замолчи, нельзя сражаться, не веря в победу! Он улыбался печально. И был очень взрослым, задумчивым и далёким.

Часто он уходил, решительно отвергая попытки увязаться следом (а я прятался в домик и лежал, не двигаясь, пока снаружи не доносился его голос, негромко поющий без слов); но иногда молча кивал, и я шёл с ним. Когда не успевали вернуться до заката, спать приходилось там, где застала нас тьма (ночи весной беззвёздны и непроглядно-черны), и наша полянка казалась мне на редкость уютной, а кривой крохотный домишко — самым роскошным из жилищ. Я прижимался к спине Вила, такой худенькой, с острыми лопатками, и думал, что будет с нами дальше… от этих раздумий мне хотелось плакать.

…Я проснулся в холодном поту — сон я забыл, но он был невыразимо ужасным. Вил лежал, закинув руки за голову, и улыбался, и его глаза мечтательно взирали на что-то невидимое, бесконечно далёкое от Сумрака. А я был совсем маленьким и никому не нужным в огромном равнодушном мире, меня трясло, в памяти метались обрывки того кошмара… Вил засмеялся, не обращая на меня внимания, и я с размаху ударил его по щеке. И беззвучно заплакал от стыда, и отворачиваться не стал: пусть видит, так мне и надо… Он привстал, внимательно посмотрел мне в лицо и лёг снова, приткнувшись затылком к моим ногам. Глядел в небо, окрашенное розовой дымкой рассвета, и насвистывал песенку, которую я часто играл на флейте.

— Я не хотел, — тихо сказал я. — Я не понимаю, почему… но неважно. Ты знаешь, как в Ордене платят долги. Пожалуйста, позволь мне заплатить. Дай мне простить себя хоть за это!

— Хоть за это? А за что ещё?

Я никогда тебе не скажу. Никогда.

— Пробуждение? Твой плащ? Книга? Я что-то упустил? — он коснулся моих волос и вдруг дёрнул — сильно, я даже вскрикнул. — Вот тебе плата. И хватит, Рыцарь. Не хочу больше слышать о долгах и искуплениях.

Я мог только кивать.

— Ты не хотел обидеть, отчего ж мне обижаться? Просто страшный сон. Ты его помнишь?

Я мотнул головой, а он помолчал и задумчиво промолвил:

— Кажется, я понял. Мои мелодии… — но не стал ничего объяснять, только бросил неясную фразу: — Рыцари слышат вэй. Но зачем играть в Тени с кружевами?

Его вопросы так напугали меня, что теперь я почти радовался молчанию: чем искать ответы, лучше пусть отдаёт внимание Книге! Я постарался взять себя в руки и отбросить мрачные мысли, занимался с мечом, прилежно пытался освоить искусство приготовления пищи, а в промежутках играл на флейте или подбирал на минеле мотивы старинных баллад Ордена — мне казалось, выходит вполне неплохо.

В те дни мы не выбирались из узкой полоски дикой земли у Черты: тут Вил мог касаться кружев, не привлекая внимания Звезды. И всё равно рисковал: рядом лежало Поле Каэрина Трента, Луча со славой «самого талантливого вэй и самого сурового учителя». Но тогда это было окутано тьмой для меня: Поля я не ощущал, часто вовсе о нём забывал и понятия не имел, как тесно связана с ним судьба моего друга. И представить не мог, что и моя судьба связана с ним не менее тесно, и связь эта вызовет в мир Сумрака властную и грозную силу… и Вил видел не больше меня. Но он отлично понимал, как опасны его игры с кружевами, — и продолжал игру. Пока я ожидал, грустил и грезил, он танцевал на остриях кинжалов…

«…и замирал от ужаса, и смеялся над своей дерзостью и своими страхами. Вымерял каждый шаг — и взлетал на вершины самого отчаянного безрассудства. То решался вытворять всё, на что хватало сил и уменья, то пугался, и отступал, и осторожничал снова. Но Энт об этом ничего не знал».

Но он об этом ничего не знал и жил почти спокойно. И заканчивалась весна, и тёплый ветер унёс дождевые тучи, и лес расцвечивался свежими красками, звенел птичьими голосами, благоухал. Энтис проделал новую дырочку в ремне; волосы отросли до лопаток, и он обрезал их кинжалом. Он целыми днями не вылезал из озера, даже засыпал там, лёжа на спине, и Вил подплывал бесшумно и со смехом утаскивал его под воду. Сандалии протёрлись, пришлось укоротить голенища сапог, чтоб их починить. В починке нуждалась и одежда: за три знака лесной жизни вся она истрепалась и порвалась, и Энтис (без особого волнения, впрочем) подозревал, что даже белый плащ никого не убедит, будто он Рыцарь, если под плащом заметят лохмотья, какие не часто увидишь и на нищем бродяге.

Конечно, он мог выйти на тракт и дождаться фургона торговца; мог сходить в Эверн — там его всегда принимали как желанного гостя, особенно юные сьерины… Рваная одежда, руки в мозолях и ссадинах, криво обрезанные волосы — всё это было неважно. Если бы Вил напомнил, как легко Рыцарю на Пути добыть вещь, которая ему нужна, он пошёл бы без всякого протеста, удивляясь, что сам не догадался.

Но Вил не напоминал, и Энтис никуда не шёл и занимался шитьём, пуская на заплаты то, от чего уже остались одни лоскутки. Плоды его усилий выглядели весьма причудливо, но он был ими вполне доволен; да и вообще, в летнюю жару одёжка не очень нужна… Замок, Путь, нарушенная заповедь — всё отступило в тень, в расплывчатую далёкую неясность «когда-то». Всё, кроме полянки и Вила.

Потом ему казалось, что Вил с самого утра был необычно взволнован, вглядывался в свои незримые кружева с какой-то мучительной одержимостью во взоре… А он был спокоен (насколько мог, глядя на Вила с Книгой), и день его шёл обыкновенно: набрал, поджарил и съел грибы — без участия друга, зато с энергичной помощью двух соек и бельчонка, — потанцевал с мечом, искупался и принялся вырезать из дубовой щепочки гребень. Дело простое и приятное, возиться с деревом и ножом он любил с детства; но работа, занимающая глаза и руки, оставляла разум свободным и открытым для раздумий, а те вскоре сделались столь темны и тревожны, что нож то и дело срывался, окрашивая гребень алыми разводами.

— Спятил, — вздохнул Вил, касанием Чар отнял нож и по рукоять загнал в стену. — Дай руку.

Энтис подчинился (противиться просто не посмел), сцепил зубы и смотрел в сторону, изо всех сил пытаясь не дрожать. Вил развёл ладони, и освобождённая рука упала в траву — без единой царапины.

— Что ты чувствовал? — хмурясь, спросил он. — Боль? Страх? — он сильно куснул губу. — Отвращение?

— Ты скажешь… — Энтис покраснел. — Спасибо. Ты настоящий вейлин теперь? Исцеляешь раны…

— Пара порезов — это не раны. Услыхал бы тебя вейлин да на меня поглядел, умер бы со смеху.

Вил помолчал.

— Энт, почему ты никогда не спросишь, что там написано?

— Я не чар-вэй. — Его пальцы судорожно стиснули заготовку для гребня. — Меня Книга не касается.

— Но она принадлежала твоему отцу.

— Нет! — его кровь словно обратилась в пламя и кипела в жилах. — Он только хранил её, она досталась ему от отца, как и мне! Она былау него — но она ему не принадлежала!

— Я думал, Орден презирает вэй, — медленно сказал Вил, — но ты… но отчего Ордену бояться их?

— Тебя я люблю, а не презираю! Будь менестрелем или вэй, а мне ты друг, и всегда будешь другом!

На щеках Вила вспыхнули и тут же пропали алые пятна.

— Не презираешь, но… Что злого в умении слышать кружева, Энт? Чего тут бояться?! Я изменился? Стал хуже? Я должен понять! Чар — ткань, из которой сотканы души, она создана Мерцанием, где же в ней Тьма? Мерцание — дитя Света, и так прекрасны мелодии кружев! Если б только ты мог услышать…

Энтис невольно поморщился.

— Энт, но почему?! Глядишь то с испугом, то печально, кричишь во сне… ты боишься Чар, ведь так? Я лечил тебя, а ты побледнел, как в День Кораблей, когда вэй’Брэйвин прошёл рядом. Ты сказал, у него тёмная тень. И у меня тоже? Ты уверен? Я иду во Тьму? Посмотри в моё будущее, Энт, скажи мне!

Голос его взволнованно звенел, глаза блестели — казалось, ещё миг, и он заплачет. И это сдержанный Вил! И даже не пытается справиться с собою или скрыть… Энтис смущённо отвёл взгляд.

— Я не умею видеть будущее, когда пожелаю, — пробормотал он. — С Брэйвином знание пришло само.

— А обо мне знание не приходит? Или ты говорить не хочешь? Ох, Энт, мне бы магистра, любого…

Энтис порывисто схватил его за плечи.

— Это и есть путь во Тьму, короче некуда! Магистры не делают сильнее, они ломают, убивают душу! Вейлин с твоим лицом, вот кто получится, но тебя, Вил, тебя — не будет! Лучше по-настоящему умереть!

Вил усмехнулся — не очень-то весело.

— Какие страстные речи! Ты о магистрах ни черта не знаешь, кроме сплетен. Ведро вранья, ложечка правды. Ну почему ты берёшься судить о вещах, о которых не имеешь ни малейшего понятия?

Энтис упрямо сжал губы.

— Я чувствую. В Звезде есть зло, и для тебя дар обернётся злом, если пойдёшь к ним! Почему! Дева Давиат! Я не знаю, почему, просто ощущаю. А сделать так, чтоб и ты ощутил, извини, не могу! — и с обидой добавил: — Стоило спрашивать, если собирался только посмеяться!

— Я не смеялся. Но верить… — Вил вздохнул. — В трясины магистров, я люблю свободу. Энт, а давай уйдём далеко-далеко. Мне надо устать по-настоящему. Может, тогда я вспомню, как людям хочется есть и спать. А то мне кажется, будто я вот-вот растаю, или превращусь в пылинки, танцующие в лучах солнца, и меня унесёт ветер, или допоюсь до того, что останется только голос да колебания струн…

Шли быстро. Энтис не понимал, какое удовольствие Вил получает от столь стремительной прогулки — но, по крайней мере, сегодня они не продираются сквозь колючки и заросли крапивы, не бредут по колено в вонючей грязи и не ползают, словно земляные черви, а идут, как людям и положено, ногами и выпрямив спину. Он не пытался узнать места: Лойрен начал нравиться ему загадочным, незнакомым… опасным — но это и привлекало: страшась грозной чужеродности леса, в то же время он восхищался ею.

То была ожившая сказка — о принце, что блуждает по заколдованному лесу. И находит — то мрачное логово колдуньи-старухи, вначале принявшей облик юной красавицы, то — заброшенный замок, полный опасностей и страшных секретов, то — прелестную девушку, испуганную и одинокую, готовую отдать и доверие, и сердце в обмен на странные, невыполнимые желания… Рядом с безмолвным Вилом в чаще Лойрена легко сочинялись такие сказки. В воображении возникали красочные картины приключений и битв, коварные враги и злобные чудовища, но он всегда выходил победителем. Одно лишь смущало: глаза его принцессы (высокой, тоненькой, с белой кожей и роскошными, цвета полночи, волосами), чёрные и бездонные, были то насмешливо-холодны, то невыразимо далеки и печальны, а нежны столь мимолётно, словно и она здесь — в Сумраке и в его объятиях — появилась на миг и вот-вот исчезнет, и невесома, хрупка их любовь… Энтис думал о ледяном огне, и о вершинах, у подножия которых обречён топтаться вечно, жалкий и крошечный из тех заоблачных высот, и о плате за нарушенное слово… и о близости, причиняющей тревогу и боль, и невозмутимом, бесплодном, бесчувственном одиночестве. О чём думал Вил, он не знал, но был почти уверен: для него в мыслях друга вряд ли хватило места.

Заросли поредели; лес остался волшебным, но уже не пугал, и из фантазий Энтиса исчезли жестокие вэй, измученные пытками узники и развалины замков со следами ужасных преступлений. На смену кошмарам пришли странствия в чудесных новых краях, важные и радостные открытия, свершаемые им чудеса отваги, ловкости и благородства… и девушка, которая будет смотреть на его подвиги сияющими (непременно чёрными, как ночь) глазами, и которую он на руках унесёт в самое безоблачное счастье… И тут грёзы растаяли: из полутьмы друзья вынырнули на лужайку, заросшую крапивой и терновником. А на узкой тропе отчего-то не росло ни травинки, и тому, кто по ней бы пошёл, кусачая растительность тоже не грозила, хотя идти пришлось бы на волосок от жгучих и шипастых живых стен. Нет, скорее, стражей, с оружием наизготовку сомкнувшихся плечом к плечу для охраны… храма.

Старого, очень старого храма. Стены, густо оплетённые вьюнками, поросли мхом, сквозь трещины пробивалась трава и алые, лишённые запаха цветы каменицы, а лиловый гранит скал Каневара приобрёл свинцово-серый налёт, будто запылился или поседел от старости. В точности как и Замки Ордена — а те были построены из такого же камня более двадцати столетий тому назад.

Они поднялись по стёртым, упругим от мха ступеням и застыли в проёме меж двух витых колонн — лицом к лицу с хозяйкой дома. Прелестная и юная… и мраморная. Она стояла в белом круге посреди небольшой залы и приветливо улыбалась. Одна из тонких рук вскинута к лицу, поправляя выбившийся из причёски локон, вторая простёрта к ним в гостеприимном жесте, а на запястье — искусно вырезанный из дерева широкий браслет; длинная юбка слегка взметнулась, открывая стройные босые ножки… Вся она была — белый мрамор, но почему-то сразу делалось ясно: глаза у неё серовато-сизого цвета туч, летящих по предгрозовому небу, губы могут поспорить сочностью с алой каменицей, густой поток вьющихся волос напоминает о листьях вязов, облетающих под ветром поздней осени в преддверии холодной зимы, а лента на волосах сплетена из золотистых шёлковых нитей. А поясок платья — простая верёвочка, наверное, схваченная второпях, когда девушка заспешила к дверям, чтобы принять нежданных гостей… Невозможно было поверить, что лишь талант резчика вдохнул жизнь в мёртвый кусок мрамора! Куда легче представить, будто некий злобный колдун обратил её в камень, и её дом тотчас же умер вместе с ней. Но стоит снять злое заклятие — и он восстанет из руин и заиграет свежими красками, едва зазвенит её весёлый смех…

— Она сейчас с нами заговорит, — прошептал Вил. — Она… такая живая.

Энтис опустился на колени и притиснул к груди крепко сжатые руки.

— Дева Давиат, — сказал он чуть слышно. — Ты позволила увидеть… спасибо. Тебе не всегда приятно на меня смотреть, я знаю… но я стараюсь, очень. Не оставляй меня, ладно? Пожалуйста, не оставляй.

Вил стоял, замерев, и даже дышал тихонько: когда человек говорит с богами, лучше ему не мешать.

Ты нравишься и мне, словно извиняясь перед ней, думал он. Если легенды хоть в чём-то не врут, ты достойна и памяти, и восхищения. Он и верно сын Света, а я просто человек, не самый хороший, и богов мне радовать нечем, разве что позабавить… но если ты вправду есть, я хотел бы не огорчать тебя. Я мог сказать вслух, но зачем тебе слова и стояние на коленях, если ты и без того знаешь, что это так?

— Ты видишь цвет её волос? — негромко спросил Энтис. — Красное золото, да? Ведь ты видишь?

— А глаза как небо осенью. Красивая. Её, наверно, и живую звали богиней. Счастливый её Нерин! Он не успел стать ей даэн, но быть рядом, любоваться, мечтать, как вы будете вместе… это уже счастье.

Друг поднял к нему лицо с широко распахнутыми удивлёнными глазами.

— Вот что ты думаешь о любви? А по-моему, для счастья мало смотреть и мечтать. Счастье — если ты ещё можешь обнять её, целовать…

— И разделить постель? — задумчиво договорил Вил.

Энтис, слегка краснея, кивнул.

— Верно, — пробормотал Вил, — но не только… Энт, зачем в лесу храм? Для зверей, что ли, построили?

— Тропинка не заросла, — заметил Энтис, не поднимаясь с колен. — И изваяние белое. Словно помыли.

— Да, непонятно. Я не слышу памяти о людях… — Вил осёкся. — Изваяние. Такая искусная работа дорого стоит! Вдруг её кто-то украл, а тут спрятал? Храмы Давиат не строят из гранита. Может, она затем нас сюда и привела, чтоб вору помешать, — и двинулся к мраморной девушке в белом круге.

Он шёл всё медленней, затем вытянул руки порывистым жестом, пошатнулся и упал на колени у ног богини. Энтис вскочил, леденея от страха, и тут рука Вила коснулась изваяния. И отдёрнулась, как от раскалённого железа. Он вскрикнул… и застыл, лёжа на замшелых каменных плитах, и пальцы руки, которая притронулась к богине, стиснулись в кулак так сильно, что Энтис не сумел разжать их, как ни пытался.

Воздух плотный и густой, и ветер в лицо. Откуда здесь ветер? Она совсем рядом — и так далеко… расплывается в глазах… Трудно дышать, что со мной, я теряю сознание, отчего? Ветер… ты хотела поставить меня на колени? Темно… Подпусти меня, пожалуйста, подпусти! Разве мой путь во Тьму, и сойти с него я не в силах? В чём я виноват, за что ты отталкиваешь меня?! Ты — такая милосердная и щедрая! Ближе. Ещё ближе. И… дотронулся. Вспышка прорезала тьму, молния сорвалась с небес и вонзилась, пройдя через ладонь, прямо в сердце, и я горел, горел, как факел. Кто-то в белом манил… девичий голос, высокий и чистый, вскричал моё имя… и я стоял в огне под ослепительно-чёрным небом, один, один навеки, пылая живым факелом. На пепелище — творении моих рук; среди сотен ужасных смертей по моей вине. И мучительно ясно — лицо в золотых локонах, сожжённых, слипшихся от крови; серые глаза, невидящие, застывшие, неживые, — и кровь повсюду, во всём мире ничего, кроме крови, и огня, которым был я сам, и усталого мёртвого лица, островка угасающего сияния в океане крови и огня…

Вил, наконец, хрипло вздохнул и открыл глаза; и если бы Энтис не боялся рассердить друга таким бурным проявлением чувств — обнял бы его изо всех сил и расплакался от счастья.

— Где мы? — Вил привстал, беспокойно озираясь. — Я был в храме… ведь был, да? Давиат… я упал…

— И потерял сознание. — Энтис вновь уложил его голову к себе на колени. — Мы у ручья, недалеко от храма. Я тебя вынес. Ты был горячим, будто в лихорадке, и сейчас всё ещё…

— Вынес? — друг не сводил с него глаз. — Просто подошёл и вынес? Что ты чувствовал? Да говори же!

— Испугался, — сердито фыркнул он. — А ты бы что чувствовал на моём месте? Лежишь как мёртвый, а я ничего не понимаю, ничем не могу помочь… Ты странно шёл — будто сквозь ветер. Почему?

Вил отвёл взгляд.

— Не знаю. Всё потемнело… когда я ел в последний раз, два дня назад? Ох, ты тут ни при чём! — он поморщился, глянув на друга из-под ресниц. — Я не хотел, но в этом-то и дело, и не надо выдумывать глупостей — храм, Давиат, Чар… кто угодно может потерять сознание от голода, и ты тоже! Разве нет?

— Да, — согласился Энтис, с трудом отыскав некий смысл в этой несвязной речи. — Если бы я два дня голодал, и тара не прошёл бы. Надеюсь, теперь-то ты образумишься и станешь есть нормально? вэй или нет, но без еды ты умрёшь. Вот, уже падаешь на ходу. И твоей силе Чар голод вряд ли полезен!

— Да, — пробормотал Вил. — Да, да, ты совершенно прав.

Больше они эту историю не обсуждали. К радости друга, отказываться от еды Вил перестал. И ещё «вылечился» от Книги: не забросил совсем, но читал куда реже. Зато не расставался с Лили, пел лучше прежнего, и Энтис едва сдерживал слёзы, возвращаясь в счастливые, удивительно беззаботные дни до пробуждения… Они часто сражались, и Вил танцевал так, словно всю душу без остатка бросал в танец — самый строгий учитель был бы доволен. Энтису, кстати, казалось, что он строгий и есть. А дома его отчего-то считали чересчур снисходительным. Кер однажды сказал, что именно поэтому вокруг него постоянно крутится куча детишек, желающих сразиться. А он-то думал — наоборот, слишком их гоняет!

Но и теперь Вил уходил, почти каждый день — и один. Ни просьбы, ни уловки Энтису не помогали…

А потом Вил сказал ему: «Идём». И он собрал дорожный мешок, попрощался взглядом с невзрачным смешным домиком и последовал за другом. Куда — не спрашивал: это было неважно. Шёл Трон, первый знак лета, его любимое время года, и всё казалось особым, волшебным: и ночи ароматны и звёздны, как никогда, и солнце обогревало нежно, не утомляя тяжёлой жарой, и лёгкий ветерок появлялся именно в тот час, когда прохлада наиболее желанна. И всюду заливались на разные голоса птицы, и выглядывали из зарослей оленята, и Энтис не отнимал от губ флейты — просто потому, что ему было весело.

— Завтра пятый день Трона, — сказал Вил. — Идём к Черте? — и, видя в серых глазах тревожный вопрос, пояснил: — Твой день рождения, коли ты позабыл. Я думал, тебе домой надо. Посвящение, и вообще…

— И вообще, — поспешно подхватил Энтис, — завтра всё должно быть, как я хочу. И никаких книг! И я согласен охотиться, но потрошить и готовить будешь ты. И посуду мыть тоже. А я буду рассказывать, что тот корешок здесь лишний, и оно уже подгорело, и котелок так не чистят, и всё такое.

— Ладно, ладно! — рассмеялся Вил и кинул в него горстью репейных головок. Энтис ловко увернулся. — Неужто я такое чудище, Энт? Только и делаю, что насмехаюсь и тычу тебя носом во всякий промах?

— Не только, — утешил он, прижимая друга к земле и густо облепляя колючими шариками его волосы. — Иногда просто не замечаешь… не дёргайся, всё равно не вырвешься… или гонишь. Как насчёт Черты?

— Ни словечка, — с готовностью заверил Вил, — обещаю, милорд! Прошу прощения, милорд.

— Просишь за что? — промурлыкал Энтис, на секунду прекращая своё занятие.

— Вот за это, — вздохнул Вил. А в следующий миг Энтис, изумлённый до глубины души, лицом вниз лежал в траве, Вил сидел на нём верхом, а его пояс обвивал кисти заведённых за спину рук Рыцаря.

— Боги! — выдохнул он. — Ты — ты это сделал?! Ой… не тяни, мне же больно!

— Да? — вкрадчиво промолвил Вил и дёрнул пояс. Энтис со свистом втянул воздух сквозь зубы. — Я не вырвусь, ты уверен? — он усмехнулся: — Вообще-то я не знал, выйдет ли.

И, отпустив пояс, отскочил и замер, слегка откинув голову, усеянную репейниками:

— Ну, плати. Я готов.

Но, оказалось, готов он не был. Ждал атаки — а Энт принялся его обнимать. И глядел так радостно, словно не его сунул носом в мох менестрель на два года младше, а он прошёл то самое посвящение.

— Отлично, просто здорово! А я и учил-то тебя совсем недолго!

— Мне казалось, — растерянно сказал Вил, — ты рассердишься.

— Почему? Твоя победа ведь и моя тоже: значит, наши уроки не прошли напрасно… и вообще всё, с того дня, когда я тебя увидел. — Его голос зазвучал глуховато. — Я очень хотел в день рождения быть с тобой. Вот так, в лесу, и только мы, звёзды и Лили.

Он кашлянул и встал к Вилу спиной, прислонясь плечом к дереву. Вил кусал губы, глядя на золотые волосы на ветхой рубашке в пёстрых заплатах. Глаза щипало… странно, разве и вэй плачут?..

— Ты думаешь, — пробормотал он, чтобы хоть что-то сказать, — я не мог сделать это силой Чар?

— Думаю? — Энтис повернулся к нему, недоумевающе вскинув брови: — Я не думаю, я точно знаю. Я всегда знаю, когда ты рядом касаешься кружев. — И, помедлив, объяснил: — Я ощущаю… не страх, но похоже. Неприятное, тревожное чувство. Ты поиграешь мне вечером, когда появятся звёзды?

Вил улыбнулся, вспоминая: это уже было год назад — так давно, так по-другому, и я был другим…

— Конечно. Я буду петь и играть для тебя, пока не охрипну или не усыплю! — и про себя договорил — совсем иначе, чем год назад: потому что ты мой друг, и я люблю тебя.

Вот так и получилось, что свой день рождения Энтис Крис-Тален из замка Эврил встретил в лесу, и праздничная трапеза в его честь ограничилась кроликом, зажаренным на костре, и водой из родника, и эту роскошь разделял с ним вместо весёлой компании братьев и сестёр из Ордена один-единственный брат — менестрель по роду занятий и чар-вэй по велению судьбы… а он и не желал ничего другого. Ему казалось, у него вышел чудесный праздник — лучший за последние семь лет; он был совершенно счастлив. Счастье было с ним с самого утра, с ним он уснул (почти на рассвете, уронив голову на драную накидку Вила, и впрямь охрипшего от песен в ту ночь), с ним же проснулся и вновь пустился в путь, развлекая друга самыми затейливыми трелями, какие только мог извлечь из флейты. А потом они нашли принцессу.