Часть 2 глава 8

Не было никакого сомнения — он находился в больнице. Странный, обитый серой с голубоватым оттенком тканью бокс хорошо отапливался. Система вентиляции и освещения были замаскированы в отверстиях мягких потолочных плит. Вытяжка работала так, что казалось, будто в комнате открыто окно.

Олсен приподнял голову и заглянул за спинку кровати: никакого окна не было, даже намека на него. Только глухая дверь с защелкой изнутри, кнопки вызова персонала и небольшой медицинский столик.

Ингви Олсен отбросил одеяло. Вместо тюремной, он был одет в какую-то синюю, хлопчатобумажную робу. Босые ноги гражданина США были немыты, и это сразу бросалось в глаза на фоне чистого постельного белья. Память отзывалась смутными обрывками видений, и Олсен никак не мог определиться: что же из всего этого было на самом деле, а что успело ему присниться уже здесь, в больничном боксе?

Вокруг царило умиротворение и тишина. Американец сел и, дабы обратить на себя внимание, интервалом в несколько секунд, дважды громко откашлялся. Реакции не последовало и тогда Ингви, на свой страх и риск подошел к двери и открыл ее.

Слева стоял стол медперсонала, на котором выстроились рядами коробочки из-под лекарств. Рядом светился монитор компьютера. Коридор был пуст. Его холодные каменные плиты заставляли Олсена поджимать зябнущие пальцы грязных ног. Ингви еще раз кашлянул. Тут же из-за соседней двери он услышал голос:

— Вячеславовна! Але-о-о-о! Мне вставать можно?

Его сосед говорил что-то еще, но Ингви не мог разобрать это недовольное бормотание. Хоть слова и звучали по-русски, но в небогатом лексиконе американского журналиста таких слов не было.

Кто знает, сколько еще раз ему придется пожалеть о том, что не слушал в свое время наставления бабушки, родившейся и долго жившей в Беларуси: «учи, внучок, и русский и белорусский, может пригодится. На русском чуть ли не пол мира говорит, а с белорусским: и поляков, и сербов, и даже словаков с чехами понять можно…». Олсен знал русский, но не настолько, чтобы слету понимать говорившего быстро человека.

Дверь соседнего блока открылась, и из-за нее выглянул какой-то обмотанный бинтами парень:

— Хо! — удивился он, морщась и поправляя здоровой рукой всклоченные после сна волосы. — Дядя! Тебя оставили без охраны? Нормально… Где доктор?

— Doctor? — озадачился Ингви.

— Доктор, — повторил его сосед. — Вячеславовна где?

Олсен начал было настраивать свой артикулярный аппарат на повторение сложного имени доктора, но понял, что копировать его слету просто невозможно:

— Doctor …нъет, — уверенно заявил он так, будто русский для него являлся родным языком.

— М-м, — заинтересованно протянул сосед, — да ты, чувачок, немец?

— Я не немес, — шагнул назад Олсен по леденящему подошвы полу.

Раненный крепыш двинулся к нему решительно и зло:

— Какая нафиг разница кто?

— Кх-какая разниса? — отступал назад Ингви. — Больше расниса, я американски…

С этими словами он заскочил в свой бокс и запер дверь изнутри.

— То-то, — довольно хлопнул по бронированному стеклу ее окошка сосед, — так и сиди. Ну ребяты! Афигенная безопасность, пленные свободно шляются по коридору. Вячеславовна! — крикнул он громко и сморщился от досаждающей ему боли.

Ингви прижался к двери и стал наблюдать за раненным мужчиной через небольшое решетчатое окно…

Волков вдруг ощутил, как вспыхнула огнем ноющая под лопаткой рана. В коридоре появилась Анна Вячеславовна:

— Ты чего подпрыгнул? — с напускной строгостью приобняла она Алексея и повела обратно в бокс. — Лежал бы…

— Так я и лежал, — корчась, ответил тот, — просто услышал, как кто-то ходит по коридору. Думал вы, а выглянул, тут этот, америкос шарится.

Доктор безпокойно выпрямилась и окинула взглядом пустое пространство помещения:

— Где?

— А я его обратно в стойло загнал. Где охрана-то? Сбежит же?

— Успокойся, — улыбнулась Анна Вячеславовна, усаживая Алексея на больничное ложе, — куда он отсюда денется? Дверь из блока без меня ему не открыть, а в душ или туалет ходить не воспрещается. Сергей Георгиевич ничего не говорил про особые условия содержания…

— Я сам ему, гаду обеспечу «особые условия». По его милости хожу как ежик резиновый «с дырочкой в правом боку».

— Успокойся, — сказала умиротворяющим полушепотом доктор.

— Так болит же, — без особого нажима, буркнул Волков, — как тут успокоишься?

— А мы тебе сейчас реланиума брызнем.

— Как это брызнем?

— Ну, тихо, тихо… Ты уже большой мальчик, — не то уговаривала, не то наставляла Анна Вячеславовна, — не ты первый, не ты последний попал ко мне с дырочкой. Внутривенно, думаю, кубика тебе хватит, полежи немного.

Едва только Волков медленно, с горем пополам устроился на кушетке, доктор Базы сходила куда-то и вернулась обратно со всем необходимым для внутривенной инъекции.

Не сказать, чтобы Алексей боялся уколов, но и смотреть на то, как тебе, пусть и мастерски, но протыкают вену, ему никогда не нравилось. Отвернув лицо к стене, на время самого укола он отвлекал свое сознание воспоминаниями о мирных временах. Пока неприятно ныла рука, принимая в себя дозу какого-то успокоительного средства, он представлял лицо мамы, отца, Тимы, брата. А когда Анна Вячеславовна встала и, погладив его по голове, шепнула: «Спи», Волков вдруг понял, что паровоз его переключенного усилием воли сознания, уже и без его помощи отъезжает от перрона реальности.

Вдох — выдох и он увидел себя, бредущим по зеленому лесу. Было утро? Вечер? Досаждающая боль от раны осталась где-то далеко, еще на опушке. В теле жила только какая-то гриппозная слабость и ломота в суставах.

Алексей почувствовал, что он и раньше был в этом видении, и так же, в первое его посещение чувствовал себя тогда не самым лучшим образом. Дышать стало трудно, рот наполнился слюной, подобралась тошнота.

Алексей упал на колени. Желудок хищно дернуло, второй раз, третий. Наконец мерзостное ощущение заставило его выбросить вон то, что было во рту и в самом желудке. И только это произошло, словно пробки выдернули из его ушей. Лес загудел, словно идущее в атаку войско. Вдалеке меж стволами носились какие-то огни, воздух разрезало гудение стрел…

Перед ним в зловонной слизи лежала какая-то костяшка. Толи по причине того, что это часть (что тут поделать, во сне и не такое бывает), его собственной челюсти, толи это был его же огромный, гнилой зуб, но Волков отчего-то знал, чувствовал, что ее непременно следовало держать во рту.

Будто через кинопроектор в дымке явился к нему высокий седовласый старик. Алексей знал, что это Дух леса и зовут его Хозяин Бор. Стоял рядом и, пристально глядя на пламя, сказал ему: «Помнишь, как было? Так и ныне есьмь. До рассвета меж людьми, вер, сейчас начинай свой путь. Филин — птица ночная, ее час прошел. Ведаешь, что в лесу и один воин. На кромке ночи — берегись! Отдай все без остатка — тогда выживешь, а будешь себя беречь — не сбережешь. Не летать тогда соколу, не бить кощея. Тебе одному дано их бить. Больше той помощи, что у тебя есть, уже не будет. Спеши, вер, да помни о костяшке…

Как ни противно было Алексею, но он снова уложил омерзительный предмет под язык. Отозвавшийся рвотным рефлексом желудок, сдавшись на запредельное усилие воли хозяина, будто отягощенный тяжелой каменной ношей, рухнул вниз.

Руку Волкова что-то обожгло. Это был светящийся, словно молния меч! Алексей чувствовал, что этот Небесный клинок знал, где в кромешной тьме искать врага, знал все его мысли, все его хитрости и хитрости недругов. Меч призывал его к бою, потянул куда-то вперед, заставил бежать.

Ядовитая слюна, накапливаясь во время бега, переполняла рот, прорывалась через сдавленные зубы, через нос, затуманивая рассудок и пробуждая в сердце азарт ожесточения.

Зло, просочившись внутрь его тела вместе с мутной гадостью, начинало жить и паразитировать, действуя подобно простуде. Вот откуда было то самое недомогание. Алексей вспомнил, что в первом сновидении Хозяин Бор предупреждал его о том, что нельзя смешиваться с этим злом, попадать под его все более растущую власть.

Над головой, гудя опереньем, словно шмели, пролетали многочисленные стрелы, гулко ударяясь в стволы деревьев где-то рядом, но, обезумев от усталости, Волков мчался сквозь еще темный, утренний лес, освещая дорогу светом меча, и хрипел, брызгая сквозь сдавленные зубы черной пеной.

Он бежал и бежал дальше, словно заклинание повторяя про себя: «Рассвет — мое время, рассвет — мое время!». Перед глазами плыла густая туманная пелена. Он многократно спотыкался и падал. Летели вверх мокрые клоки вырванного при падении мха или прошлогодней листвы, темная земля и розовеющее небо менялись местами, но он снова вскакивал на ноги и бежал.

Силы покидали его. Всё вокруг стало белым, белым стал и он сам. Кольнула, в боку, словно раскаленным прутом рана, обрушилась нестерпимой болью. Он с великим трудом перевернулся на спину и распластался на мокрой земле.

Хрипя измученным нутром, будто рваный кожаный сапог в болотной жиже, и глядя в сияющее рассветное небо, он почувствовал, что близится его самый главный час.

«Меч скоро снова призовет тебя, Чабор! — приходя в себя, слышал Алексей чей-то голос. — Артакон всегда находит своего хозяина, как и врагов земли отчей, что в ночи глухой, что в час рассветный»…

Алексей открыл глаза. Над ним застыли озадаченные лица доктора Базы и американца.

— Чш-ш-ш, — успокаивающе приговаривала Анна Вячеславовна, — надо же, как тебя торкнуло.

— Торкнуле? — переспросил журналист.

— Ага, — по-детски подтвердила женщина, — до него у нас никто так не скакал.

Волков дернулся было, но зависшие над ним «ангелы» слаженно, в четыре руки, придержали его на кушетке. Снова кольнуло болью под лопаткой:

— Вячеславовна, — вглядываясь в раскрасневшееся от усилий лицо доктора, вопрошал расходившийся не на шутку раненный, — я …Чабор?

— Бог с тобой, Леш, что ты такое говоришь? Какой Чабор, кто это?

— Это из книги. Лукьянов когда-то дал почитать. Мне снилось, что я — это он!

Анна Вячеславовна пожала плечами:

— …от одного кубика? Быть такого не может! И ранение у тебя — пустячное.

— Да я не брежу, — стоял на своем Волков, обращаясь сначала к доктору, а потом к опешившему американцу.

— Я не понимаю йего, — округлил тот глаза, ища разъяснений у доктора.

— И я не понимаю, — спокойно ответила она, — но это же не повод паниковать, правда? Леш, скажи, как меня зовут?

— Анна Вячеславовна…

— Ну вот, — с облегчением вздохнула женщина, — а с остальным мы уже разберемся.

Кто знает, что нас так прельщает в захватывающих дух фокусах иллюзионистов? А в страшных сказках или историях? Почему так порой трудно оторваться от тяжелого, неприятного литературного произведения, вышедшего из-под пера Стивена Кинга? Все же напрасно кто-то, позиционирующий себя, как всезнайка, утверждает, что непонятное людей пугает. Нет. Оно притягивает.

Ну вот пример: перекидывание человека в волка или медведя — зрелище страшное? Ответ очевиден — да. Притягивает внимание? Еще как, не оторваться, …хотя и страшно.

Если заглянуть в себя поглубже, проанализировать свои ощущения и поискать корни этого страха, выходит странная штука. Что пугает нас в этом чуде? Его правдивость и реалистичность? Когда видишь подобное, невозможно даже подумать о том, что это некий фокус. Разве только в качестве защиты собственного сознания от прямого и мощного, словно вспышка молнии, проявления видимого им чуда, видимой им правды.

Выражение: «правда у каждого своя» на самом деле не совсем соответствует действительности. В момент, когда у человека начинают работать его изначальные настройки, происходит обнуление окружающей лжи, морока, обмана — называйте это, как хотите. Человек, по сути, испытывает шок от того, что дышит «чистым воздухом» изначального. Это что-то сродни тому, как не щурясь смотреть на солнце. Конечно, не каждый к этому готов. Более того, это и небезопасно. Выходит, люди только думают, что боятся неизвестного? Оно объективно есть, как солнце на небе. Нас пугает возможная опасность? Пожалуй, что так.

Одно можно сказать определенно: тот, кто воочию видел «перекидывание» или другой человек, который в течение светового дня вошел в пещеру где-нибудь в Крыму, а вышел в глухом полесском лесу в полутора тысячах километров севернее от того места, никогда уже на уровне чувств не спутают ощущения от проявление той самой Правды…

Ловчиц сидел в темной столовой Базы, пил чай и отрешенно смотрел на застывших напротив него Медведева и Лукьянова. Иван Сергеевич слышал запах кухни, подозревал, что там есть всё, о чем еще несколько дней назад он не мог даже и мечтать, но он был сыт.

Как видно его измученное тюремным гнильем и голодом нутро научило организм в отсутствие пищи питаться даже запахом, как проявлением ее энергии. Его освободитель и спутник Атей, перед тем, как исчезнуть у гермокрыши Базы, что-то говорил ему о том, что перенесенные страдания сделают доступным Ивану многое из того, что раньше никак не входило в список его восприятий и ценностей. Наверное, это одно из них.

Ловчиц раньше читал что-то о пране — энергии, коей питаются не то йоги, не то шаманы. Но читал он это так давно, что ничего уже не помнил об этом. Да и зачем эта информация ему сейчас? Вот она, прана, и вот как она питает. Еды полны котлы, его упрашивают покушать, прям, как маленького, «ну, хоть немножко», а он — не ест. Разве только чаю, без сахара, …и две кружки.

Странный путь от Крыма до секретной Базы Службы загрузил Ловчица информацией под самую завязку. Сейчас, употребляя чай, он тихо про себя сокрушался: «Черт тебя подери, Иван! Месяц назад ты придушил бы любого, кто напомнит тебе о Службе, из-за которой пришлось столько пережить, а теперь? Ты снова в рядах и на довольствии».

— Может, — жалостливо стянул брови к переносице Лукьянов, — хоть булочек, а? Сергеич? Ты ж на Бен Гана из мультика похож. Мумия.

— Булочек? — бросил с вызовом Ловчиц, и далее, неожиданно даже для самого себя заговорил так, как сказал бы Орислав, сын Буривоя. — Кусок не лезет в рот, други мои. Слетелись ныне, будто вороны колдуны черные на земли наша. Готовят нивы скудные под погосты многие…