Часть 2 глава 1

Они вышли на пологую вершину горы. Ноющие от усталости ноги и свистящие, бронхи просто умоляли Ивана Сергеевича передохнуть. Сопровождавший его старик остановился и указал на плоский камень, мол, «понимаю, ты ныне не ходок, но я и на то не рассчитывал, отдыхай». Сам же дед прошел шагов на тридцать дальше и замер, созерцая великолепие цветущих гор.

Ловчиц со стоном облегчения сел на указанное место и весенний ветер, словно парус, наполнил его взмокшую рубаху. Неизвестно чья, непонятно какого цвета, на три размера больше положенного она прослужила Ловчицу верой и правдой что-то около полугода, но сейчас, под напором «незримого хулигана» ее худая ткань трепетала и предательски расползалась, будто мокрая бумага. Оказывается, она уже давно сгнила, не просыхая от пота и грязи.

Иван Сергеевич глубоко вздохнул, глядя на то, как ветер безпрепятственно пролетает в образовавшиеся в рубашке дыры. Усталость валила его с ног и клонила ко сну. Пожалуй, если бы не эта бодрящая прохлада ветра он и в самом деле начал бы сейчас клевать носом.

Меж тем его немногословный спутник стоял впереди, как каменное изваяние, а жгучее, весеннее солнце висело над ним, словно нимб над головой святого. Ловчиц отметил это, сидя в пол оборота, но вдруг повернулся и, вытянув шею, стал всматриваться. Нимб на самом деле был, только выглядел он, как какое-то переливающееся радужное марево. Не было никаких сомнений, солнечный свет заметно изменялся, проходя через незримое поле этого человека.

Ветер колыхнуло, и следующий его порыв будто подтолкнул Ивана Сергеевича в спину. Он неохотно поднялся и, шатаясь, подошел к старику. Впереди уходил вниз живописный склон, у самого подножия которого возвышались руины древнего, огромного дворца. Это не могло быть видением. Вокруг сновали сотни людских фигур, а к самим руинам шла длинная, казавшаяся сверху бетонной дорога. Движение пешеходов на ней было плотным. Вдали, по невидимым отсюда трассам, поднимая пыль, проносились ленивые точки автомобилей.

— Яны завуць гэты палац «Персеполис», — произнес дед.

Ловчиц стоял рядом и молчал. Его спутник вообще не отличался словоохотливостью, а тут вдруг заговорил сам и, судя по всему, говорить собирался и дальше...

— Майстры рабілі, — со знанием дела, продолжил Авега и, видя, как вслушивается в его слова собеседник, снова перешел на русский, — мастера, говорю, делали. Практически всё сами без всякой там помощи. Дело мысли и рук людских только и всего. Однако ж, …как прекрасно!

У них на днях был праздник, Сиздах-бе-дар. Это древние новогодние празднества, оставшиеся еще с доисламских времен.

Иван Сергеевич оглянулся:

— Мы их больше не увидим, Авега? — спросил он. — Я, — тут же уточнил бывший узник «Абу-Грейб», — спрашиваю о помогавших нам иранцах…

Ловчиц тут же прикусил язык. У него никак не стирались из памяти пронзительные глаза молодой персиянки.

— Ты не увидишь, — просто ответил старик, — а я увижу.

— Жаль, — не тая чувств, вздохнул Ловчиц, — у нее такие глаза.

— У всех вест такие глаза.

— Весты? Это жрицы?

— Весты, это весты. Чаще всего это девицы, пока не познавшие мужа, кои есть мост меж Небесным Истоком и земными миром. Вы зовете их ясновидящими.

— А вы, — кольнул острым словцом Иван Сергеевич, — стало быть, не считаете их таковыми? Только, пожалуйста, говори по-русски. Я хоть и белорус, но школу заканчивал русскую. Понимать понимаю, да и то не все, а вот говорить на родном мне трудно…

На лице Авеги скользнуло недовольство:

— Мы, — сдержанно ответил он, — и беседуем с тобой по-русски. Што з вамі рабіць, калі вы нават англійскую мову ведаеце лепш за родную. — Тут же с укоризной добавил он, но продолжил на русском. — А что касается той весты, что ты видел, она из древнего Рода и кровью очень чиста, не тебе чета. В ее родичах сам Дарий — строитель сего великолепия, сын Гестаспа, племянник царя Камбиса — сына самого Кира Великого…

— О! — удивился Ловчиц. — Почему не чета? Кто знает? Может, и в моей крови что-то такое есть?

— Я знаю, — не дал ему договорить Авега. — В твоем Роду никто не вестует. Не вижу таких. Однако ж не падай в уныние. Вестовать дано немногим. У каждого — свой путь.

Но ты и в самом деле не так прост. Побродил за порогом Яви. Родом храним. Ведь остался же в своем уме после каменного мешка? Эта сила с тобой и дальше пребудет. Чадо твое, что дома осталось, хоть и малое ныне, вырастет и будет разума полно. Только не вяжи его к земле, не давай забывать Огня Небесного, который в нем от роду в избытке.

— Да, как же…, — насупился Ловчиц, — я здесь, а они там?

— Будешь и ты «там». Только закончим все дела свои подорожные, и домой…

— Здесь? — улыбнулся Иван Сергеевич, окидывая взглядом Персеполис. — Да в этом месте все дела, наверное, уже тысячу лет как закончились…

— Не говори того, о чем не ведаешь, — моментально остудил смешливость спутника дед, и тут же, вдруг сменив направление мысли, добавил. — Я стану величать тебя Иваном. Как отца твоего имя в миру?

— Сергей.

— Знать, Иваном Сергиевым…

— А мне? — поинтересовался в свою очередь Ловчиц. — Мне звать тебя только Авегой? Имя-то есть у тебя, уважаемый?

И снова над бородой старика мелькнула тень недовольства и досады. Он деловито откашлялся и без особой охоты произнес:

— Атей, Атей сын Асогостов…

Они стояли на склоне, дожидаясь времени, когда на известняковых лестницах и переходах древнего дворца не поредеет нескончаемый муравьиный поток туристов.

Ловчиц списывал это ожидание на свой счет. Драная и грязная рубаха Ивана, какие-то замасленные, подаренные водителем «Тойоты» штаны на голое, немытое тело, стянутые за ременные петли шнурком, чтобы не сваливались. Все это сильно разнилось с праздничными одеждами персов, гуляющих внизу. Пусть Атей и умеет отводить глаза, но запахи… Они, наверное, остаются.

Время шло. Катившееся на закат солнце стало окрашивать горячие камни скалы красным. Зной отступал. Вскоре к подножию склона подошел и помахал им рукой какой-то человек. Наверняка, это был тот, кого ждал Авега.

Путники начали спускаться. Забитые подъемом, давно не видевшие нормальной нагрузки мышцы слушались Ивана Сергеевича плохо, а через пятнадцать минут спуска и вовсе случилась беда. Ступая вниз босым, Ловчиц с непривычки отбил себе пятки. Его измученные дорогой ступни ныли и отдавали болью, достающей, как казалось, до самого сердца.

Спуск затянулся. Южная ночь свалилась на них внезапно. Казалось, что в окрестностях древнего дворца попросту выключили подсветку. И хоть небо еще светлело, у подножия древних построек мрак заметно сгущался.

У подножия скалы, перед грудой камней их ждал человек. В светлой, европейской рубашке, заправленной в широкие, темные штаны, по-восточному перетянутые у лодыжек шнурками. Ворот был расстегнут до груди, и лежал поверх кофейного цвета безрукавки «каба». Славянское лицо, светлые, давно не стриженные волосы в кипе с местной крестьянской шапочкой «арачкин» смотрелись попросту нелепо. А если еще добавить к этому вязанную обувь на войлочном ходу и солнечные очки, зацепленные дужкой за кушак, то…

«Оживаю», — подумал Иван Сергеевич, — раз начал отмечать и отслеживать такие детали — жить буду.

По всему видать встречающий их «франт» еще и гордился своим нелепым нарядом. Кстати, что-то около года назад в тюрьме у Ловчица была похожая шапочка, но куда она девалась…?

Иван Сергеевич, коротая время в стороне от тихо разговаривающих о чем-то Авеги с чужаком, вдруг поймал себя на мысли, что хоть сейчас это и трудно себе представить, но пройдет время и кромешный ад тюрьмы «Абу-Грейб» когда-то тоже останется для него только вспоминанием, равно, как и утеря той самой шапочки.

«Все же хорошо, что у памяти есть такая функция самостирания, — рассуждал про себя Ловчиц, глядя на погружающийся во мрак, поражающий своим былым величием памятник персидской архитектуры. — То, что в течение долгого времени ежесекундно грозит тебе гибелью, унижением, увечьем, через какое-то время попросту отступает, становится мягче. Чем глубже воспоминания, тем меньше они возбуждают психику. Десять, двадцать лет, и они приходят уже с юмором. В голове остается лишь: «Я прошел это! Выдержал».

То же Абу-Грейб» лишь вчера казался Ивану Сергеевичу его могилой, последним пристанищем, а уже сегодня, после временно́го отрезка всего в один день, он уже ощущался как событие двух-трех месячной давности.

Ловчиц, находясь в плену своих воспоминаний, тихонько хмыкнул, отчего собеседник Атея вдруг дернулся и, глядя сквозь Ловчица, стал испуганно что-то спрашивать.

— Ата, ата, — успокаивал его Авега-старец, и, переходя на русский язык, добавил, — это всего лишь мой друг.

Чужак отпрянул, будто перед ним появилась ядовитая змея, и картинно приложил руку к сердцу:

— Я шють не обмер, — признался он, приходя в себя. Взгляд чужака моментально наполнился интересом. Похоже до этого момента Атей скрывал от него своего спутника с помощью своих волшебных штучек.

— Двой дрюг, — пожевал тонкими губами «модник», и натянуто улыбнулся, — шьто, бежаль с «Абу-Грейб»?

— Ну что ты, — хохотнул в бороду Атей, — разве оттуда можно сбежать?

— Я слышаль. Дэнь-два назад кто-то бежаль. Он тфой раб?

— Нет, — радуясь тому, что разговор ушел в сторону от темы тюрьмы, с горечью вздохнул Авега, — но он на самом деле был в рабах у одного …еврея.

Чужак прыснул смехом:

— Гдэ он нашёл его сдэсь?

— Не спрашивай, — отмахнулся Атей, — видишь, человеку больно об этом вспоминать?

Ловчиц, чувствуя на себе прощупывающий, профессиональный взгляд, тут же изобразил из себя глубоко несчастного, битого жизнью человека. Благо ему для этого сейчас не особенно нужно было стараться.

— Он нас понимал? — продолжал допытываться «модник».

— Конечно, — непроницаемо ответил Авега, — оттого и говорю с тобой по-русски…

— Говорите, — просипел сухим горлом Иван Сергеевич и, импровизируя в свежей «легенде», продолжил слезливым тоном, — прошу вас, дайте мне насладиться родным языком. Ведь я так давно его не слышал…

— Его нашли родичи, — осторожно, не давая бывшему заключенному сболтнуть чего-нибудь лишнего, продолжил старик-Авега, — этот несчастный работал на буровых. Приехал еще при Советском Союзе, хотел заработать. Когда тут схлестнулись с Ираком, его вышку захватили, а тех, кто там работал, забрали в плен.

Этот оборванец последние пять лет жил, как пес в будке. Хозяин его недавно умер, а семье этот слабый раб стал не нужен. Перестали за ним следить, он и сбежал. Правда, недалеко, тут же угодил в новую беду, хотя вовремя успел отослать весточку землякам, тем, что ныне работают на здешних буровых. Весть долетела, родичи прислали денег и, вот. Пусть и в стороне от глаз властей, но движемся домой. Авось доберемся без всякой полиции? А? Матео?

Ловчиц неожиданно пустил слезу и это настолько добавило убедительности словам деда, что чужак заметно ослабил свой «сканер».

— Мы, — сдержанно ответил «модник» и уточнил, — белие люди, дольжен помогать друзям. Я, — сменил он вдруг тему, — жьду теба, Атей, уже три нидели…

Далее, старательно выкручивая и коверкая «великий и могучий» этот скользкий Матео поведал важную по его разумению, информацию о том, как он вылетел куда-то из Рима, а потом, из этого «куда-то» (очень сложное название, не имело смысла переспрашивать, дабы не вызвать подозрений) перебрался в Иран.

В аэропорту его задержали полицейские и долго выпытывали о цели визита, пока не появились представители Иранского Управления античности с нужными бумагами (итальянец все сетовал, что они могли бы и поторопиться по пути в аэропорт, как же, такая важная птица прилетела!) Полиция сразу ослабила хватку и его, теперь уже как «научного работника, прибывшего для консультаций на раскопках», без промедления отпустили. Представители Управления в тот же день перевезли его сюда, в «Персеполис».

Здесь он познакомился с Шароком Размиу, специалистом из национального музея в Тегеране. Рассказ о доблестях и познаниях этого, со слов итальянца, еще молодого и симпатичного человека непонятно почему заметно уводил в сторону от основной цепи повествования, однако же вскоре Матео выправил полет и стал подводить к тому, что ему было нужно от Атея.

Как понял Ловчиц, у местных археологов-специалистов имелись некие затруднения в переводе клинописных текстов, найденных во дворце и еще на какой-то горе. Как пояснял итальянец, старые шифры, принятые историками на вооружение еще в восемнадцатом веке, триста лет удовлетворяли всех, но вот вопрос коснулся настоящего, прикладного значения надписей, где не нужно было сочинять мифы из прошлого, а требовалось точно рассказать о том, что же там отображено, эти шифры, мягко говоря, не сработали. Одно дело заявить, что там написано: «Этот дворец начал строить царь царей Дарий, сын кого-то там и внук …своего деда по велению самого Ахура-Мазды», а совсем другое на самом деле правдиво перевести найденный текст и отыскать в нем что-то действительно ценное, привязанное к именно этому месту, а не притянутое за уши к этой эпохе и собранное по крохам по всему Ирану.

Итальянец говорил что-то еще, но Иван Сергеевич уловил в лице Авеги странную искорку. Ловчиц, с его-то опытом и послужным списком очень хорошо знал, что это такое. Дед «поймал крысу за хвост» и теперь его уже мало интересовали пустые слова Матео о научных изысканиях Иранского Управления античности и о немыслимом давлении чиновников на его лично и, теперь уже его друга, Шарока Размиу.

— А что они хотят здесь найти? — влупил прямо в лоб Авега, и Ловчиц оценил его хватку и умение работать с информацией.

— Шьто? — дрогнувшим голосом переспросил итальянец, шокированный тем, что его хитрая игра давно прочитана. Впрочем, это позволило ему выудить своим вопросом немного времени.

— Да, — не ослаблял хватку дед, — я у тебя и спрашиваю «что»? Триста лет принятые в пользование переводы с этих фресок считались чуть ли не ключами от мудрости Космоса, а тут вы вдруг засомневались.

Не юли, Матео, ты ведь знаешь, что это безсмысленно. И не делай вид, что плохо меня понимаешь. У тебя мать воронежская ворожея и, будь она сейчас рядом, уж пристыдила бы тебя за эту европейскую хитрожопость.

Я напомню тебе, что только ее молитвами я вытянул тебя из той «смолы», в которую ты влез в Чахбехаре. Ведь мне ты и тогда был не нужен, и сейчас без особой надобности. Это я ей помогал, и буду помогать, поелику она своих родичей помнит и чтит, а вот ты — другое дело.

Ключи многих Знаний дала тебе мать, а вот разума, как не было в тебе, так уж и не будет. Не сидится, поганец, тебе дома? Все ищешь себе местечко, где можно было бы подороже продать знания дарованные матерью, потешить свое «Я»? Отсюда и постоянные приключения на твое мягкое место…

И все же, — немного ослабив хватку, продолжил старик, — правду ты всё же говорил, хоть и держал в уме кривду: «мы, белые люди должны помогать друг другу». Повторяю, неразумный, не юли и не морочь меня словами с тройным дном. Говори правду: что они ищут? Кто они такие? Чего хотят от тебя и, главное, что ты сказал им обо мне?

Итальянец замялся и опустил взгляд:

— Надо много говорить, — процедил он.

— На много у меня нет времени, — отрезал Авега. — Поди на тот край, к деревьям. Один. Скажи тем, кто тебя послал, что надо нам с моим спутником побалакать о личном, пусть не трогают нас пока. Костерок там разведи, одежку этому, тщедушному рабу, — дед кивнул в сторону Ловчица, — сваргань, и обувку с едой не забудь. Пора ему обратно к людской снеди привыкать. Что насупился, все мои слова понимаешь?

Матео кивнул.

— Вот, — продолжил Атей, — а покормишь нас с огня, там и о делах с тобой говорить станем. Фонари с собой возьми. Все одно к фрескам только за полночь пойдем...

Костерок силами Матео организовался быстро. Одежку для Ловчица тоже, а вот с едой пришлось подождать. Работодатели Матео по какой-то причине совсем не спешили приближаться к свету, потому в пределах видимости появлялся только сам итальянец. Ему, кстати, честь и хвала. Вместе с одежкой он приволок две пластиковые канистры воды и кусок зеленого, душистого мыла. Вторым рейсом был доставлен медный таз, который растроганный Ловчиц тут же уволок подальше от искрящегося пламени. В густом, теплом мраке он, оставаясь невидимым старику, плескался и мылся до тех пор, пока не кончилась вода.

Полотенца не было, но и это не расстраивало Ивана Сергеевича. Облачившись в какие-то арабские одежды, прилипающие к его худому, костлявому телу, он не стал обувать только вязанные туфли и то, что арабы носят на голове. Первое он нес, зажав подмышкой потому, что на мокрые ноги налипло песку, а второе (он никак не мог вспомнить, как же у них называется этот платочек с тряпичными обручами?) ему просто не хотелось натягивать на мокрые, чистые волосы. Не было такой надобности. Косматая голова дышала, а распушившаяся борода выглядела окладистой и волнистой.

Вернувшись к огню, Ловчиц присел на появившийся в его отсутствие деревянный ящик и с нескрываемым удовольствием вздохнул. Все же память человека на самом деле коротка. Сейчас, после помывки, Ивану Сергеевичу казалось, что его адский плен окончательно отлетел в прошлое. Едва счастливый человек собрался что-то по этому поводу сказать, как Атей остановил его, прижав к своим губам указательный палец. Мохнатые, чистые брови Ловчица вопросительно взлетели вверх, на что старик незаметно кивнул в сторону ящика.

О! Иван Сергеевич тут же всё понял. Ему ли было не знать, что за «уши» вкалывали в подобные вещи? И ему ли, екс-председателю Комитета государственной безопасности Беларуси было не знать того, как можно было эффективно избавиться от такой прослушки?

Ловчиц, напоминающий сейчас в своем одеянии персонажа картины «Бурлаки на Волге», весело поднялся и, восклицая и приплясывая вокруг костра, вполне в духе разудалой русской души, тут же бросил в огонь сначала свой ящик, а потом и тару, стоявшую возле старика. Выглядело это так, будто несчастному человеку просто не хватало света. Едва первые языки пламени проникли через щели внутрь ящиков, Ловчиц тут же отметил, что дед был прав, внутри каждого из них плавились и горели крохотные «жучки». В этот миг Иван Сергеевич впервые в своей жизни увидел, как Авега улыбнулся…