Часть 2 глава 3

ГЛАВА 3

Матео легко глотал не самые благозвучные прозвища в свой адрес — «кучерявый», «курчавый», «арапчонок» и другие. Его пожилой и своенравный гость упрямо шел в разрез с основами любой дипломатии. А все дело в том, что важность порученной итальянцу миссии была столь велика, что стоило только Атею появиться, как дожидавшиеся его прихода Покровители итальянца, силами охраны и волонтеров, моментально зачистили территорию древнего памятника от всех туристов. Более того, под видом ремонтных работ (вокруг, непонятно для кого были расставлены и развешены таблички с характерными картинками) даже не было включено ночное освещение Персеполя. Никто из посторонних не должен был здесь ничего видеть этой ночью.

Работодатели требовали от итальянца результата, и для достижения оного он мог стерпеть еще и не такое. Получив «добро» на выполнение поставленной задачи, он тут же отыскал в памяти определенные руководством вопросы и, чувствуя облегчение от того, что обрел возможность выполнить намеченное, словно по написанному, спросил:

— Уфажаемый Атэй (судя по всему, все же так, на греческий манер называли старика меж собой его покровители, поскольку сам итальянец произносил его имя правильно), — хошю спрасить, лейб-гвардия, шьто на барельэфе… Пошему у них такие странние нахонешники на копьях? Пошему у них нет другого орушия? Что это ест — гранатовые нахонешники?

На лице старика, освещенном луной, отразилось недоумение:

— Какая лейб-гвардия, что ты? Какие копья с гранатовыми наконечниками? Из чьей протухшей каши в голове вылетают у вас эти «мухи»? Уж не специально ли они такое выдумывают? Неужто и такого простого распознать не можете? Палка, а на конце набалдашник с кулак, это что? …Иван, скажи.

Ловчиц дернулся, не ожидая, что его снова привлекут в качестве эксперта:

— Набалдашник? — откашлявшись, уточнил он. — Вообще это похоже на трость или посох…

— Вот же! — указал на верную догадку Атей. — Посох. И не лейб-гвардия это, а волхвы или чародеи. Там и ищи разгадку этого барельефа. Что ж за кривдаписцы вам такие идеи с гранатами подбрасывают? Ужель вы своим глазам не верите?

— Оу, — будто вспоминая что-то и совершенно без эмоций, зарядил очередной вопрос Матео, — ешо хошу спросить о воротах…

— О воротах позже, — жестко отрезал старик.

— Тагда пошему на колоннах и у ворот быле столко биков, бик…

— Быков?

— Да, — закивал курчавый, — бык.

Дед огладил бороду:

— Как же тебе, — озадачился он, — …научному деятелю, все это просто и доходчиво объяснить? Бык, это символ, уясняешь? Сим — вол? Я тебе говорил о том, что Дарий был светлокожим, если еще проще сказать — славянских кровей. Понимаешь? Запомни сие и пляши во всем здесь, во дворце, исходя только из этого. Бык — символ одного из наших Богов, Велеса. Он покровитель ремесел ахиминидов, покровитель их Родов, считай домашнее Божество, но хоть и домашнее, а очень высокого ранга. М-м, как же тебе еще донести-то? Да и…, — дед вдруг отмахнулся и подмигнул Ловчицу, — оно тебе и не надо? Спрашивай, что еще?

— Барэльэф где животных несёт, носьят, — Матео вдруг призадумался. После промашки с «лейб-гвардией», дабы не раздражать старика и выведать у него побольше подсказок, стоило повнимательнее относиться к определениям и вопросам, — луди, — нашелся он, — на шертвенник, жертви. Там нэт чшасти стен. Атэй, шьто там мохло быть исопрашено?

— Это не жертвенник! Откуда ж ты? А…, — отмахнулся дед осеняемый быстрой догадкой, — что с тебя спрашивать? Опять ученые сказали? Это они определили для вас место у стены, как жертвенник? Нет, Матео, здесь, где недостает стены, был древний каменный календарь, хотя, …не совсем календарь в современном понимании. Каменное …сооружение, а на нем отображен застывший отрезок, ну или часть времени.

Куда девался после раскопок этот «календарь» спроси у своих ученых. Уверен, что это именно они его где-то и спрятали, и даже знаю почему. Наверняка на нем тоже были надписи и, к бабке не ходи, надписи гораздо древнее даже шумерской клинописи на здешних стенах. А спрятали находку потому, что письмена те были не арабские и не шумерские.

Войска Македонского первыми начали рушить эту стену, и на то у них тоже были свои причины. Попроси своих покровителей показать то, что осталось от «календаря», что было найдено при первых раскопках. Узнай у своего иранского друга о…, вы называете это тотемы, …да, кажется так. Так вот узнай о тотемах стихии времени у персов и, глядишь, получишь ключ и к этой загадке. То-ка, — предостерегающе отвлекся дед, — гляди, кабы не прибили тебя потом, если найдешь разгадки. Хотя мне, признаться, все равно. Сам думай, с кем связался. Что еще спросишь?

Странно, но брошенная вскользь фраза в этот раз, как показалось, зацепила итальянца. Видать, он на самом деле всерьез побаивался тех, кто ему платил. Завяз по уши в этой трясине, много знал и четко понимал, что живым обратно из этого круга посвященных его уже не выпустят. Будут использовать, будут ценить, но только до тех пор, пока ты приносишь какую-то пользу. Такие уж правила среди тех, кого Атей называл «торгаши».

Матео, слегка погрустнел, но все равно не стал отходить от определенного ему плана опроса:

— Атэй, — со вздохом сказал он, — ворота. Расскажет о воротах? Господин Курош Абхами говориль, шьто …в письменах сказано о какых-то «других» воротах…

— М-м, — заметно оживился дед, — скажи пожалуйста. Оказывается, есть у вас и те, кто на самом деле что-то может прочесть. Курош Абхами? Не знаком. И что он говорит про эти «другие» ворота?

— Каварыт, шьто стэсь утселело два ворота. Он разгледел писмена. Он имеет сикрет шьтениа этого писаниа.

— Знает секрет чтения? — уточнил старик. — Понятно. И что же?

— Он говориль…, плохо в русский вложить…

— Эко? — притворно вознегодовал Атей. — Говори по-белорусски, я только рад буду.

Итальянец выпучил глаза, воспринимая слова старика на веру:

— Я не зналь баларуски!

— Да шучу я, — улыбнулся дед в бороду, — однако ж, дело серьезное, раз ты не можешь вложить?

— Да, — заверил Матео, — ашибаса нельза. Сеньор Абхами говориль, там написáно «дрюгие» ворота, м-м, — мучился в определении итальянец, — не простой вихад. Я, — оправдывался он, — хороше понамай руский, но, …когда переживает, плохо говорит. Момент, — добавил он, — я сичас успокаивальса. …Написано, шьто ворота не дла того, шьто бы ходить, а шьтобы проходить. Сказано: «ест ворота в терраса «вход» и «виход», шьто бы ходить, а ест, шьто бы …проходит», понять меня?

— Говори-говори, Матео, — вдумчиво вглядывался в перекошенное от стараний лицо итальянца старик и, вдруг, как-то двусмысленно добавил, — и тебе, и мне сейчас важно определить, что же ты все-таки знаешь?

— Проходить, — поправился итальянец, — как …пролеталь, как ветер, свозньяк…

— Сквозняк?

— Сквозниак, да. Сеньор Абхами хотель знат, куда этот ветер носит? Кто он мошет носит? …Шьто ест этот ветэрний сквозниак? Шьто ест эти ворота «Всех стран», так написаль на стьене, или как ешо сказат, «ворота всех сторон?»

Похоже, Атей уже давно понял, о чем говорит это «курчавый», но зачем-то тянул время. Паузе, длившейся после последнего вопроса, позавидовал бы любой актер. Старик сначала поглядывал на месяц, размышляя о чем-то, потом стал прохаживаться по террасе, поигрывая в руках гладким, прохладным цилиндром выключенного фонарика, а после и вовсе пошел ко второй, уцелевшей больше других арке ворот дворца.

Ни Ловчица, ни Матео никто не приглашал прогуляться. Они спокойно наблюдали за тем, как дед отошел шагов на тридцать, потом развернулся и медленно побрел обратно.

Судя по его неторопливой походке, казалось, что возле исходной точки он снова заложит вираж и отправится продолжать свой неспешный променад, однако пора было уже привыкнуть к тому, что Атей редко поступал стандартно. Поравнявшись с заинтригованной его передвижениями парочкой, дед вдруг подозвал к себе Матео, поставил его словно часового возле уцелевшего обломка стены, а сам стал с другой стороны, у подножия известняковой фигуры с телом быка, крыльями орла, но головой человека, что «охраняли» древние дворцовые врата. Что-то прикинув себе в уме, он привычно посмотрел на ночное светило и в этот раз, неизвестно к чему заключил: «пора».

Дед включил фонарь, приложил его к стене так, чтобы луч скользил вдоль проема ворот, а потом заставил Матео сделать тоже самое. Когда лучи пересеклись, Атей, словно бывалый каменщик, проверяя отвес, припал щекой к стене и прицелился поверх фонаря. «Да, пора, — снова повторил он, — туши свет, Матео».

Итальянец повиновался. Жадно впиваясь глазами в каждое движение легкого, удивительно гибкого для старого человека тела, он, как показалось, старался даже не моргать, силясь не упустить ни одной детали из того, что сейчас происходило.

Иван Сергеевич вдруг будто очнулся. До сей поры все казалось ему какой-то слабо скрытой игрой, даже лицедейством, но взгляд Матео именно в этот момент, заставил Ловчица вздрогнуть и собраться. Что-то должно было произойти и итальянец, в отличие от спутника Атея, уже давно это чувствовал…

А что же дед? А он выглядел непринужденным, и даже веселился:

— Чей-та вы? — хитро спросил он, всматриваясь в их слабо освещенные лица. — Нахохлились, как воробьи. Не время воробьям, им поутру время. Встанет Ярило, они так тут шумят, что и людей за ними не слыхать…

Все это Атей говорил как-то отрешенно. Складывалось впечатление, что мысли его где-то далеко-далеко…

— Чего сжались-то, спрашиваю, — продолжал допытываться дед, как показалось, уже вернувшись из глубин своих мыслей. — Холм этот называется ныне «Холм Милосердия», — непонятно к чему прибавил он и тут же продолжил так, что Ловчиц понял, что сказано это именно ему, — правильнее сказать «мягкосердия». И верно, зачем сжиматься человеку сердцем пред таким холмом, да еще у врат «Всех сторон»? Белому мужу это никак сейчас негоже. Стань-ка, Иван, к вратам, где я стоял, вздохни полной грудью…

Иван Сергеевич повиновался. Атей смерил его придирчивым взглядом, будто собирался писать картину, отошел на три шага от ворот, отдал итальянцу фонарик и вдруг подтолкнул того в сторону:

— Слышь-ка, — на сибирский манер, жестко обронил он в спину растерявшемуся Матео, — че скажу-та? Смерь мне, сколько отсель шагов до во-о-о-н той, второй створки за колоннами. Тока широко шагай, не мелочись и не обсчитайся. Мне надо знать точно…

Оторопевший итальянец послушно, по-страусиному аккуратно отмерял ровно тридцать два шага, а на тридцать третьем массивный, незыблемый пол террасы вдруг мощно дрогнул и вышиб опору из-под его ног. Матео упал и оглянулся. Он не верил своим глазам! В прямоугольном проеме ворот, во весь их габарит что-то коротко блеснуло. Будто в примерочной модного бутика провернули закрепленное по центральной оси невероятно огромное зеркало. Он только и успел — моргнуть, но и этого мгновения хватило на то, чтобы осознать: на террасе, между вратами «Всех Сторон» Персеполиса помимо него не осталось больше никого…

Иван Сергеевич так и не понял, что произошло. В памяти ясно отображался высокий свод ворот дворца, в котором что-то моргнуло, словно экран выключаемого телевизора. Атей схватил его за руку, они шагнули в пустой проем и вдруг…! стало темно.

Ловчиц понимал, что луна не лампочка, ее так просто не выключишь, значит, они очутились в каком-то помещении. Тогда вопрос: почему все произошло как-то неестественно быстро, и тихо? Должна же была как-то закрыться за ними дверь, окно, проход, через который они попали в то самое место?

Атей дал своему спутнику возможность прийти в себя. Вскоре старик снова потянул его за руку. Иван Сергеевич едва поспевал следом. В полной темноте каждый шорох отдавался гулким эхом каменного помещения. Внутренний таймер бывшего полковника госбезопасности отсчитал что-то около десяти-пятнадцати минут, прежде чем в окружающем их неуютном, прохладном пространстве вдруг откуда-то потянуло теплом.

Дед ощутимо сжал пальцы и, немного замедлившись, соскочил куда-то вниз. От свода каменного мешка, в котором они находились, тут же отразился звук всплеска воды. Иван Сергеевич попытался нащупать край каменного пола, но, сделав шаг, уже не ощутил его, а ухнул в холодную воду. Только осознание того, что Атей неспроста старается передвигаться как можно тише, заставило Ловчица неимоверным усилием воли сдержать рвущийся на волю мат.

— Эй, — леденя душу, в страхе произнес кто-то совсем рядом, шагах в трех-пяти выше их. — Кто здесь?

— Саня! — тут же ответили ему слева. — Что случилось?

— Я боюсь, — задребезжал испуганный женский голос, рядом с тем, что был слева.

— Тшерт, — ругался первый, — Витя, ты фонарь брал? Витя! …Витя!!! Блин.

— Что ты орешь? — замычал Витя так близко, что достаточно было протянуть к нему руку.

— Витя, фонарь!

— Ты че, совесть потерял? — с хохотком и недовольством ответил Витя, который, судя по всему, до этого крепко спал и не слышал шума всплеска воды. — Ее, брат, и с фонарем не найдешь…

— Витя, бл…, проснись, там, в воде, кто-то есть!

— Спокойно, ребята! — понимая, что каким-то немыслимым образом они оказались в пещере, где обосновались люди, говорящие по-русски, Иван Сергеевич взял инициативу на себя. — Мы обыкновенные …тюлени, и мы уже уходим…

Демонстративно гулко шлепая по мелеющей с каждым шагом воде, Атей и Ловчиц, уже не таясь, промаршировали шагов сорок, пока ледяная лужа не кончилась. Вместе с этим перед ними открылся низкий зев горной пещеры…

Позади них еще минуты три висела мертвая тишина, затем вспыхнул свет фонарика, найденного, наконец, Витей. Луч скользнул по возмущенной поверхности воды и, никого не обнаружив в провале подземного ручья, перешел на жмурящихся, прикрывающихся руками и крайне взволнованных друзей:

— Ну че, экстремалы? — попрекнул он их и стал кривляться, — «пеще-е-е-еры, ночо-о-овка, экстрим!», а сами?! Каких-то тюлле-е-еней испугались…

Все это было похоже на сказку. С высоты уступа скалы открывался великолепный, чарующий вид — безкрайнее зеркало моря и висящая над ним луна. А еще светящееся, скрываемое дальней горой, зарево города. «Ночное зеркало луны» — вспыхнула вдруг в голове Ловчица фраза из песни Волкова и он, глядя в это «зеркало» почувствовал, как неприятно кольнуло где-то под сердцем: «А не свихнулся ли я? — подумал он. — Старик говорил, что Персополь находится где-то в центре Ирана. С того места никак не может быть видно моря. Опять же, откуда русские в пещере?»

— Идем, — шепнул Атей, указывая на нависающий справа выступ, — скорее, пока эти туристы не захотели посмотреть на нас.

— Хм, — улыбнулся Ловчиц, вспоминая свою проделку с «тюленями», — туристы пусть сначала штаны постирают.

— Зря веселишься, — расстегивая пальто перед подъемом на скалу, не дал ему договорить дед, — кабы я знал, что они там. Ведь не почувствовал даже. Шевелись, путь еще не пройден.

— А ты никак взапрел? — вспоминая, что даже в более жаркой обстановке палящего солнца Ирана Атей не расстегивался, поддел его Иван Сергеевич.

— Здесь, — пояснил свои предыдущие действия, начинавший карабкаться к выступу дед, — уже небеса родные, — любой камень защитит. А там без защиты никак.

— Ты хочешь сказать, что твое пальто, это нечто навроде бронежилета?

— Бадай, што так…

— Что? — не понял Ловчиц порядком подзабытого родного белорусского.

— Считай, что так, — поправился старик. — Только ваш этот жилет, защищает от пуль и ножей, а мой еще и от прочих напастей. А расстегнул потому, что боюсь пуговицы повылетают на этих камнях.

— А небо? — не унимался Иван Сергеевич, оттягивая время и украдкой посматривая на морские красоты.

— Что небо?

— Почему это тебе их небо стало родным?

Дед непонимающе бросил взгляд вниз, на взбирающегося следом Ловчица:

— Не «небо», а «небеса», — поправил он, и тут же пояснил, — «небо» от «нет Бога», а «небеса?»

— Нет беса, — догадался спутник. — Хорошо, пусть так, но что это за город вдали? Что за море, Каспий? Персидский залив? С чего вдруг их «небеса» родные? Тоже из-за доброй памяти о делах войска Дария?

— Нам, — сдержанно произнес Атей, дождавшись пока Ловчиц доберется до выводящей на выступ расщелины, — предстоит еще один переход, такой же, как сюда. Ты пока не чуешь, но скоро навалится усталость. Крепко придавит. У неподготовленного такие переходы забирают много сил, а ты и так вон, кожа да кости. Потерпи уж. Доберемся — тогда и отдохнешь.

— Так что за город? — не унимался Иван Сергеевич, пользуясь тем, что дед разговорился.

— Град сей зовется Сугдея, или по-современному Судак. Потому и звезды светят наши и небеса — уж не чужие. Море Русское, или, опять же по-вашему Черное, а месяц над ним? Он и в Африке — месяц.

Поторопись, Иван Сергиев, не распыляйся на разговоры, наговоримся еще. Хоть небеса и свои, а не особо я радуюсь, заслышав голос Истока. Чую беда дома у меня приключилась, зовут и ждут. Надобно до света быть в своих межах и не пугать более «спящих». Итак вон, на глаза им попались, …тюлени.

Жесткий риф музыки заставлял перепуганные пузырьки шампанского принимать срочные меры к эвакуации из бокалов. Посуда мелко дрожала на столах, отмеряя последние удары мощной акустической системы.

Группа «Белый Запад» закончила свое выступление на праздничном фуршете по случаю вручения государственных наград должностным лицам Министерства обороны своей песней «Ночное зеркало луны». Руководитель коллектива, он же вокалист, с благодарностью принял сдержанные рукоплескания, еще раз поздравил награжденных и собрался, было, удалиться за кулисы, но вдруг навстречу ему вышел Иосиф Михайлович Бушта, представитель Управления Президента по связям с общественностью, а с ним подполковник, на груди которого ярко блестела только что полученная медаль. Они преподнесли фронт-мену группы Андрею Волкову букет, и от лица главы государства, Валентина Анатольевича Пристрека поблагодарили за активное участие в культурной жизни страны и неоценимый вклад в ее представительство за рубежом.

На сцену вышел следующий коллектив, а Андрей с музыкантами отправились в грим-уборную переодеваться, получать гонорар и выбираться к транспорту. Они прибыли утренним поездом. Тряслись двое суток, добираясь от алтайских предгорий, да и там, отыграв шесть концертов в больших и малых городах, провели две не самых курортных недели. Усталость резала в глазах и присоединиться к широкому застолью (а такая возможность была), не было никакого желания.

В холе Андрея остановил тот самый подполковник, что вручал ему на сцене букет:

— Извините, — хорошо поставленным, командным голосом обратился он к Волкову и тот, уже занеся руку к двери служебного входа, пожалел, что пропустил всех своих вперед. — Здравствуйте еще раз, — крепко пожал он свободную от гитарного кейса ладонь музыканта.

Андрей сморщился. «И что за привычка? — кольнула его злобная мысль. — Что они все — штангисты?»

Военный что-то говорил, а музыкант, не в силах пока воспринять полностью все его слова, медленно разминал хрупкие, отдающие болью пальцы.

— …так вот я и подумал, продолжал подполковник, — раз такое дело, подпишите хотя бы этот буклет?

— Да, конечно, — не имея никакого желания продолжать разговор, сразу согласился Андрей, — кому? Что писать?

Военный задумчиво сжал губы:

— Пишите так, м-м: «Евгению Штасевичу: поздравляю с наградой. Андрей Волков» и подпись.