Часть 2 глава 2

ГЛАВА 2

Матео явился с серебристым подносом, на котором были плотно расставлены одноразовые пластиковые тарелки с жареной бараниной, хлебом, пловом и фруктами. Он замедлился у костра и, наконец, замер, находясь в плену замешательства. Нейтрализация «нехороших» ящиков говорила о том, что функции прожженного оперативника у Ловчица восстанавливались, однако и он не мог сейчас определить точную причину ступора итальянца. Скорее всего, этот непростой ловкач-парень все знал о «жучках» и хитрил, планируя соорудить гостям из догорающих в огне ящиков стол с «ушами». Лучшего прикрытия для того, чтобы донести безо всякого посредничества все разговоры у костра какой-то третьей силе, сложно было и представить. «Ну-ну, — тихо злорадствовал Иван Сергеевич, глядя на раздираемого мыслями от неожиданного поворота ситуации специалиста по древним языкам и культуре, — как же ты выкрутишься, сынок? …А дай-ка я тебе помогу. Чай не привык к подобным «подставам»?»

Ловчиц, изобразив участливого помощника, ловко перехватил у итальянца поднос и, косвенно оправдываясь за содеянное, тут же перешел в атаку:

— Ты бы, мил человек, дров принес побольше. Вон уж и ящики пожгли. Кто знает, сколько мы тут просидим за разговорами? Давай, — кивая в сторону чернеющих руин, по-хозяйски командовал заросший волосами, словно неандерталец из книжки по истории, спутник Атея, — сходи-ка за дровишками.

Матео вяло упирался:

— Их стесь малло, …пошьти нет. Косторь это так я сделаль, декор дла разговора…

— Иди-иди, …декор, — настаивал Иван Сергеевич, не без удовольствия сглатывая набегающую в рот слюну.

Запах еды кружил ему голову и, глядя на то, как растворяется во мраке фигура обескураженного представителя принимающей стороны, Ловчиц повернулся к старику.

Проснувшийся внутри него, изголодавшийся идеалист, надеялся, что Атей, спокойно восседающий у огня на камне, сейчас же возьмет у него из рук поднос и тогда …и тогда, эти, …аппетитные бараньи ребрышки, свежие лепешки, эти бобы с подливкой, плов! Но старик и не думал освобождать его руки. Напротив, он стал укорять Ивана:

— Столь ты иссох в плену, отпостился. Гляди, недолго живет волк, что идет на поводу у своего брюха. Ведь не очисти ты свой разум вынужденным голодом, не услышал бы я тебя, не узнал где ты. Видно, что побродил ты, страдалец, в мире Нави, показали тебе там — как ты непрост. Поглядели на тебя, взвесили. Завернула Карна назад, на землю, довершить дела начатые. Дали в награду познать любовь девы, послал Род чадо тебе. Не свело тебя горе и страдания с пути разума, не разрушили тело, хоть и вельми иссушили голодом. Выходит, Темные кознями своими только льют воду на твою мельницу. Вспомни сны твои в заточении. Ведь только ими ты и выжил, верно?

Ловчиц набрал в грудь воздух и, задержав дыхание, кивнул. Это была правда. Сны в «Абу-Грейб» это было нечто особенное. Наверное, только благодаря им он не так остро ощущал жестокую реальность, причем, спал, несмотря на адские неудобства, всегда крепко и долго. «Черт побери, а ведь старик прав»! Едва только нынешний тюремный «пост» вернул его тело в рамки еще доармейского образца, (тогда, перед призывом в армию Иван Сергеевич весил немногим более шестидесяти килограмм), ему снова стали сниться эти непростые сны. Сотни поистине сказочных путешествий, невиданных миров, ощущений, которые возносили его душу над земной грязью, над уровнем отвратительного болота реальности, оставляя ее чистой и легкой. А ведь эта Сила заставляла охрану тюрьмы чувствовать некую дистанцию по отношению к нему. Они считали его несгибаемым, во всяком случае, Ловчицу так хотелось думать. Да и старик! — вспомнил Ловчиц. — Ведь он был в тех снах. Всего несколько раз, но был! Как же это возможно?

— Вспомнил меня? — будто читая его мысли, спросил вдруг дед. — Вижу, вспоминаешь мост меж двух гор…

Память проявила картинку непроглядной темени вокруг. Тишина, только ветер воет в камнях. Мост между двух вершин, наверное, не меньше километра длиной. На мосту только Иван, этот старик и прекрасная, красивая женщина…

— Очнись, — остановил волшебные воспоминания Атей, — будет тебе еще время вспомнить и слова, что сказаны тебе Карной. Сейчас вернется этот италский деятель. У них еще что-то здесь есть, слушают нас.

Ловчиц незаметно окинул взглядом сгущающийся мрак ночи так, будто мог видеть в темноте:

— Скорее всего, — со знанием дела заверил Иван Сергеевич, — слушают дистанционными микрофонами…

— Не то, — не дал ему договорить дед, — над нами что-то летает кругами и слушает. Похоже на малые, очень малые машины с винтами, вертолеты.

Иван Сергеевич только потянул губы вниз. Он слышал о таких разработках за границей, даже видел их на фото, но чтобы такие кто-то стал использовать это для прослушки двух оборванцев-путников?

— Выходит уж, — кивнул в сторону руин Атей, — поднатаскали и его, кощеи. Ты в разговоры не лезь пока, испортишь все…

Ловчиц, не замечая никакого движения, подошел к старику как можно ближе:

— Старче, — прошептал он доверительно, — с твоим умением отводить глаза, мы могли бы добраться до любого аэропорта, …уже летели бы домой.

— Не кипятись, — остудил наступательный пыл Ловчица, дед, — сказано же, решим вначале попутные дела. Все — одним махом. Знай только одно — держись со мной рядом…

Вскоре появился итальянец. На этот раз он пришел уже с тремя ящиками. Дабы больше не рисковать казенным имуществом и довершить оборудование прикостровой территории качественным прослушиванием, он сам соорудил из них стол, забрал у Ловчица поднос и разложил еду. Картинно, по-итальянски, он жестами пригласил гостей откушать, и Иван Сергеевич не заставил звать себя дважды.

Боже, как же вкусны оказались эти восточные яства! Он не успевал их даже пережевывать как следует. Полежавшая вне жаровни баранина заросла застывшим жиром, но едва попав в рот, тут же летела дальше, не дав зубам как следует разорвать ее на более мелкие куски…

Атей даже не притронулся к пище:

— Фонарь взял? — спросил он итальянца, как только Иван Сергеевич запил первую порцию еды водой.

— Тва, — ответил Матео и извлек из глубоких карманов два металлических цилиндра.

— Тогда пошли читать…

Как только не загорелась одежда на его спине? Ловчиц просто испепелял ее недовольным взглядом. Старик шагнул во мрак, следом за ним отправился и итальянец. Что оставалось делать несчастному голодному человеку? Набрать на лепешки мяса, бобов, плова, сложить все это стопкой, и бежать за ними, выхватывая на ходу из этого огромного «бутерброда» аппетитные, ароматные куски.

В стороне от костра, сразу стало ясно, что темень вокруг них не такая уж и непроглядная. Во всяком случае, на фоне светлого известняка руин вполне различались разбегающиеся в стороны одиночные силуэты людей. Как видно, оригинал-старик своим внезапным решением начать работу застал врасплох всех соглядатаев.

Матео заметно нервничал, отмечая, что все это в глазах Авеги выглядело в крайней степени некрасиво, непрофессионально и вообще, сразу обнажает всю их никудышную конспирацию.

Атей шагал широко, с достоинством короля и со скрытым смешком в глазах: как внезапно нагрянувший в стройбат генерал — начальник железнодорожных войск, как президент, свернувший на тщательно скрываемые от него малые улицы.

Тени незнакомцев разбегались по углам руин и исчезали там, словно злые духи в фильмах-сказках. Толи совестно им было оттого, что вели свою подлую игру, то ли просто не умели профессионально обставить дело? Какая, собственно, теперь разница? Факт, как говорится, на лицо.

Они подошли к руинам. Над дальней горой восходила огромная, почти дозревшая луна и проявляющийся в ее свете пейзаж на самом деле стал казаться сказочным. Дожевывающий лепешки Иван Сергеевич остановился. Развернувшаяся от подножия лестницы картина зачаровывала. Атей, уже ступивший было на стэпи, вернулся обратно к Ловчицу и стал рядом с ним, оставляя суетящегося итальянца сиротливо маячить в ожидании их наверху.

— Хорошо, правда? — как-то просто и по-домашнему поинтересовался дед.

— Мг, — ответил Ловчиц, проглатывая последнюю порцию взятой с собой еды. — Просто нереально, какие-то восточные сказки…

— Так оно и есть, — второй раз за вечер, но в этот раз как-то грустно улыбнулся Атей, — однако ж, надобно знать, что все древние восточные сказки не имеют никакого отношения к тем, кто сейчас мнит себя хозяевами на этих волшебных землях. Чертова игрушка, — непонятно к чему добавил старик и стал всматриваться в звездное небо. — А, вот она, …ну-ка!

Что-то блеснуло в верху, затрещало как огромная стрекоза и понеслось к растущим невдалеке деревьям. Кроны их зашумели и, вскоре этот шум перекрыли недовольные крики «теней», прятавшихся под их сенью. Как показалось, кто-то даже бранился в сторону руин, выкрикивал какие-то гадости, во всяком случае, звучало это так.

— Теперь уж не помешает боле, — нравоучительно сказал в ответ на эти выкрики дед, — надоела мотаться над головой.

— О, Санта Мариа, — сложил в мольбе руки Матео, до которого тоже дошел смысл этого переполоха. Он горестно спустился к ним и, едва сдерживая эмоции, прошипел, — зашем? Она же ошень дорогая. Ошень. Мы брали ето в аренду у военных…

— Видал? — спросил Ловчица, будто давнего друга-сослуживца, ну или, во всяком случае, того, кто с ним заодно, Атей. — И как живут эти люди без совести? Ты, милок, — обернувшись к итальянцу, тут же жестко упрекнул его старик, — видать, совсем страх потерял? Не различаешь: где чужие, а где свои? Придется учить. Вот тебе первый урок…

Дедушка одернул полы своего пальто и вдруг взмахнул руками, будто крылами, зашептал горячо, не прерываясь:

«Не ступать за мои межи,

а мои межи — след медвежий.

Тот, кто межи станет трогать —

пусть познает бера коготь…»

Он повторял и повторял свой заговор и вместе с тем, отзываясь на его слова, выше и выше поднималась над холмами слегка подтертая сбоку луна. Она набирала силу, блестела на известняке руин «инеем» тысяч искринок. Вглядываясь в очертания древнего дворца, Ловчиц, как ему показалось, стал различать на его остывающих останках некие связки Рун, паутинки арабского письма…

— Стой при нас, — оборвав свои заговоры, прихватил итальянца за рукав Атей, — станешь бегать да выкручиваться, оставлю медвежьи межи, век подобру-поздорову не подойдете к дворцу. Веришь мне?

Матео, было, дернулся, но, как видно что-то про себя рассудив, остался на месте.

— Не веришь, — заключил старик, — ничо, подмигнул он Ловчицу, скоро поверишь. Веди к письменам, для того ведь и звал. Не торопись только, — добавил он уже двусмысленно, — наскоро урок мой до тебя не дойдет…

Они поднялись на освещенную луной террасу через площадку пролета, скрепляющую две лестницы. Внизу было не меньше пятнадцати метров. Все то время, что они медленно поднимались наверх Атей, с видом тертого гида, работающего «для своих» доходчиво и с любовью рассказывал Ивану Сергеевичу краткую историю этого сооружения. Судя по всему, она сильно разнилась с той, которую знал Матео, поскольку тот жадно вслушивался в каждое слово старика. А глубина познаний того распространялась не только на сам дворец, но и на холмы Кух и Рахмат, на которых стоял этот некогда великолепный архитектурный ансамбль, и кои в древности назывались иначе.

Ловчиц, как ему и советовали, помалкивал, попробовав возразить только однажды, по поводу несогласия с тем, что на сиих землях жили люди светловолосые и сероглазые, на что ему было мягко замечено: «слушай, Иван Сергиев. Раньше тебя учили одному, ныне начинай учиться другому. Когда еще тебе придется где-то побывать да подобное увидеть? А ведь еще и не то узнаешь да увидишь ныне…»

Ловчиц повиновался и стал слушать про то, что род ахиминидов или ахемов, отстроивших все это великолепие, обосновался здесь давно и славился своими клановыми познаниями в области строительства и кузнечного дела. Итальянец, которому в отличие от Ловчица не было сказано помалкивать, тут же возмутился и, выпучив глаза, стал возражать, мол, царский Род просто не мог знать ничего подобного, они же цари! Атей лишь снисходительно ухмыльнулся в ответ:

— Завтра же начните копать здесь, — он указал на площадку у подножия террасы.

— Там же камен? — вяло запротестовал Матео. — Нишего нет…

— А вот и посмотришь заодно, — назидательно произнес дед. — Сбитый ногами мастеров твердый песок, еще не камень. А раз жили там мастера, то сам подумай! По твоей же науке выходит: стал бы царь царей, коим ты его считаешь, селить мастеров прямо у себя во дворце?

Греки — лисы подлые. Что не могли унести из набегов своих вероломных, все жгли да рушили. Ну и народ, как саранча, не себе не людям! Это они сгубили здесь и верхний город мастеров и тот, что под ним схоронен. А вы все считаете их деяния «культурой древней Эллады». Дурашлепы, — тяжко заключил старик. — Кто-то из них и насочинял вам всего этого, пустого, чтобы злодеяния свои многие и страшные сокрыть, а вы все целиком за чистую монету принимаете.

Сколькие уж из ученых мужей на руинах сиих отстроили, будто памятники, свои имена в книгах да научных трудах? Тьма их. Они, эвон, уж и на поток поставили все это археологическое вранье! Сами же, как и ромеи с греками когда-то, до сих пор продолжают делать в мастерских разные древние вещи, выдавая их за найденное в земле ли, воде. Никто подлога не распознает, да никому это и не надо? Всем вокруг удобна их ложь. Да и как тут распознаешь обман, ведь работают великие мастера — зрячие, но в то же время и слепые. Что ж это за мастер, что не ведает, что творит?

Что до ахиминидов, то в Роду их высшим Мастером был сам царь, лучшим в клане, а потому и почет ему был и уважение, а тако же главенство в управлении. Тайны ремесла клана передавали лишь по наследству, потому и держались долго при руководстве кланами цельные династии умельцев. Сами творили, сами и жили, других мастерству учили, хотя тайн ремесла ученикам со стороны не выдавали. Все шло только по родству.

Сколь их тута было, ой, хлопче, учеников-то разных, и не передать тебе. А строить как надо научились из них совсем немногие. Оттого и исписана скала Безатун с барельефами та, снизу которой озеро, сразу тремя языками. Хоть и клинопись, а разная. Разные народы, разные образы и письмо схожее, но разное.

Не ищи, Матео, здесь ничего нынешнего арабского. Ничего не найдете, кроме того, что вам подбросят, дабы вы на весь мир людской продолжали рассеивать невежество. Будет тебе известно, что царь Дарий был арабом не больше меня или вон того же Ивана. Даже ты, кучерявый, потомство эфиопского торгаша, и то больше араб. У Дария и очи были стального цвета и власы темно-русые, прямые. А не будь у нас, у славян, пред ним долга, я и вовсе не стал бы пред тобой тут распинаться и обелять его память. Оставил бы все, как есть.

Скажу по чести, итал. Без особой радости я сорю тут глаголом пред тобой. Только ради справедливости, чтобы память о Дарие не пятнали боле те, кто слушает нас, не судили превратно о деяниях его. Да еще кровь расен и мольбы долго вестовавшей девы — матери твоей, за спасение души твоей, торгаш и сын торгаша, вот что толкает меня к откровению. Ох, нелюди, сманили, сломили, обманули и эту деву великую! Псы вы безродные. Ну да получите еще и за это…

Итальянец в испуге прижался к стене. Казалось, что сердитый дед прямо сейчас пальнет в него молнией. Воздух прямо искрился его праведным гневом. Похоже, отец Матео и сам этот «кучерявый» на самом деле были причастны к лишению пути важной, ценной для старика женщины. Ловчиц почувствовал безысходную неловкость ситуации. Глядя на происходящее и, пользуясь отведенным ему в этом деле статусом посредника, он решил, что лучшим для всех сейчас будет эту обстановку разрядить:

— Атей, ты сказал о долге у славян перед Дарием? Что за долг? За что?

В этот раз деда отпускало с трудом:

— То давние дела, — выдавил он из себя, будто с раскачки выходя из гневного ступора. Бросив короткий, полный скрытой благодарности взгляд Ивану, старик продолжил, — м-да, сколь времени прошло, а до сих пор: то мы персам помогаем, то они нам. Добрые дела не забываются. Спасли они нас тогда.

— Кого нас? — не понял Иван Сергеевич. — И как спасли?

— Хм, — переводя недавний гнев в шутку, криво улыбнулся дед, — слушай и ты. Матео, не дрожи пока до срока, по утру еще надрожишься. Так вот, — продолжил Авега, — случилось как-то, что в Тартарии, кою вы зовете Россией, все основные войска ушли за Ярилой-солнцем, драться с язычниками, подкупленными (тут Атей не преминул снова кольнуть итальянца) торгашами, такими же, как отец этого малодушного, курчавого хлопца. Много народу тогда злыдни пригнали на убой, и все за посулы и злато. Раз много ворога прибыло, то князья копные и почти все помежные казацкие заставы бросили в бой.

Прознали про то аримы с джунгарами, те, что ныне китайцами зовутся. Собрали войско и, чтобы успеть пограбить, да набедокурить вольно на землях, что остались без защиты, тот час вышли в поход. Что тут поделаешь? Торгаши они везде торгаши. Им все одно что продавать: земли, совесть или (дед двусмысленно намекнул) чьи-то секреты. Так и дошел слух скорый о походе их на Тартарию до самого Дария Парского.

Видать, аримы все одно остерегались далеко соваться на земли Тарха и Тары (Тартарию), потому и рассылали бегунков по соседям своим, мол, хочешь добычи — пошли с нами, подсобишь — поделимся.

Царь Дарий как услышал про то, мигом собрал все свое войско, да войдя в земли Славян, враз прихватил за кадык аримов с джунгарами.

А соседушки-то вокруг ушлые были. Едва только прознали, что ахиминиды вышли в подмогу к родичам на север, даже щиты свои походные со стен снимать не стали. Ведомо же: «Пойдешь побрить арийца — вернешься стриженым». Дарий эдак всыпал аримам под хвост, что они не то, что унести награбленное не успели, и свое у Рипейских гор побросали.

Дарий вернул войско домой, вернулись и наши, в который раз вразумив заходних чужаков. Тут им и рассказали о войске царя Парсов и деяниях его.

Вот и подумай теперь, Матео, стал бы вершить подобное Дарий, будь он араб, или торгаш-иудей? Глянь, — кивнул дед в сторону, — вон они. Бегают вокруг нас, суетятся. Слушать им мало, хотят еще и видеть, что мы тут делаем. Игрушку-то их я с неба сбросил, да охоту, видать, у наушников этих не отбил. Пугает их межа медвежья, боятся, а понять не могут, что их держит, хотят посмотреть. Смешные. Что тут скажешь? Тор-га-ши.

Ты, арапчонок, — хитро подмигнул итальянцу Авега, — коли не веришь рассказанному мной, почитай вместо латыни летописи славян. Сам не сможешь — мать попроси. Там все про времена те поведано. Хотя, наверное, не надобно сего. Жуй свою латынь и дальше ее не суйся. Где тебе в клинописи разобраться? Ты вон и нонешнего русского понять, как след не можешь. Однако ж, — непонятно к чему сказал Атей, — Месяц скоро дойдет. Спрашивай, кучерявый, чего хотел от меня?

Подавленный и обезточенный итальянец вдруг встрепенулся. Выглядело это так, словно вот-вот к террасе подойдет поезд, и Атей с Иваном тут же куда-то уедут. Как же? Ведь он тогда так ничего не успеет расспросить о том, что так интересует Шарока Размиу и его друзей, спонсирующих все эти раскопки.

— Атэй, — произнеся имя старика на греческий манер, приступил итальянец к делу, — Фридрих Крефтор и Эрих Шмит, археологи, что в 1930 году начали раскапывать Персеполь…

Матео говорил с акцентом, но легко и непринужденно, а Иван Сергеевич тут же вспомнил слова деда о том, что понятие совести этим торгашам неизвестно. Надо же, его с дерьмом смешали, ноги вытерли, а он дождался, пока все обтечет с него и знай — гнет свое. «Видал? — перехватил Ловчиц взгляд деда, — чем ты их, сволочей, еще проймешь? Непробиваемые!»

Итальянец долго ходил вокруг да около, очевидно стараясь как можно мягче обрисовать ситуацию, приведшую к тому, что при раскопках в Иране не хватало такой необходимой в археологии дотошности и тщательности. Как следствие и появились многие неточности при определении возраста находок и перевода надписей. Кто знает, сколько бы еще плавал Матео в этом болоте, однако Атей не раз уже доказал, что умеет быстро выхватить суть разговора. В какой-то момент он просто поднял руку, и итальянец умолк. Вопроса как такового пока не было, но дед не желал терять даром времени:

— Чтобы ты, — сдержанно начал он, — и дальше мне не выставлял неимущими сиротками тех, кто способен оплатить три войны, но неспособен дать денег на важные для самих себя раскопки, я тебе немного обрисую ситуацию. Пусть те, кто нас слушает, знают, что про их дела недобрые многим ведомо, а заодно и мы с Иваном времени нужного подождем, чтобы нам особо не мешали. Так что, пусть уж не прячутся боле, слышите? Эй! Кучерявые!

После его выкрика, казалось, что притихли даже сверлящие черное небо сверчки. В освещенных луной зарослях прекратилось всякое движение. Атей довольно крякнул:

— Ишь, ушастые. Ну да шут с ними. Так вот, что касаемо надписей. Я догадываюсь, что интересует в них твоих друзей. Но вся беда в том, что торгаши не любят разбираться, что к чему. Они привыкли дать денег, и тут же получить результат. Сторговались с правительством, оплатили поиски и раскопки в Персеполе, но напоролись они на таких же торговцев, рядящихся археологами.

Письмена здесь вокруг очень сложные. Три языка, а кое-где есть и четвертый. Три разные образные системы. Образные, Матео, понимаешь? О! Вижу, что нет, не доходит до тебя.

Это тебе не просто буквы. За каждой закорючкой на этих камнях образ, а две закорючки вместе — другой образ, три — третий и каждая образ в отдельности. Потому и не могут раскусить твои ученые эти загадки так долго. Из них никто не в силах разложить как след эти письмена, оттого и подкупили тебя, олух, поймали на тщеславии.

То, что ноне принято за руководство к чтению — глупость несусветная. Ты вот, Иван, сам посуди, ты ведь не как они, не такой ученый. Еще в восемнадцатом веке датчанин один, Карстен, кажется, Нибур упирался здесь да так ничего и не расшифровал. Тогда, он ничего не придумал лучше, как просто скопировать эти письмена на бумагу. Скопировал и привез их к себе на Родину, сдав копию в королевскую библиотеку Кетингена. Ох, не простой это городок, скажу я тебе. Сколько ж тайн хранится там на видном месте! Ну, не о том я.

Библиотекарем там состоял такой же «кучерявый», как наш Матео, некий Рафаэлло (старик на миг задумался) Фио…релло, да Фиорелло. Это в Дании-то, прикидываешь, Иван? Не своих оставили при текстах, а этих, кучерявых, торгашей. Как думаешь, с чего бы это?

Дальше еще интереснее становится. Слышь, арапчонок? Не спи! Про то, что скажу везде прописано, только бери и читай. Простой учитель тамошней гимназии по имени Георг[1] на спор, слышь, Иван, «на спор!» заручился со своим другом Фиорелло в том, что всего за шесть недель расшифрует эти многомерные тексты, кои для него были не меньше, чем неразрешимая задача с тремя неизвестными. Спросишь почему? А потому, что этот Георг не знал ни алфавита сего, то есть букв, знаков; ни языка (он думал, что язык там один, причем для простоты определенный им как «Персидский»); ни содержания, под которое можно было просто подогнать смысл. И еще: сам он никогда не был на этих раскопках и понятия не имел, к чему и где сии надписи помещались.

И, ты представляешь, Иван, он перевел-таки все за шесть недель! Экий лихой умелец! И вот триста лет его перевод всех устраивал, а ныне что-то стало не так. А что не так? Пкторяю, спрашивай, кучерявый все, что хотел, да не томи. Я долго тут не задержусь…

[1] Георг Фридрих Гротефенд — считается родоначальником и основателем методики расшифровки клинописных текстов Персеполя.