Глава 40. На скамье подсудимых

Прозрачные светящиеся лучи, истощённые частой прохладой, вонзались, как острые мечи, в пространство огромного зала для заседаний. Несмотря на свежесть воздуха, на звуки природы, принесённые руками заботливого начала дня, внутри царила напряжённость.

Джеймс застыл посреди коридора и бросил взгляд на часы — было почти десять утра. Сердце то колотилось, то успокаивалось, словно пыталось подчиниться внутреннему призыву держать себя в руках. Джеймс никогда так не нервничал: сегодня группа людей, возомнивших из себя богов науки, будут вершить его судьбу. Это и глупо, и смешно, и печально… Но Джеймс не собирается бежать от ответственности — он хочет знать правду, пусть даже таким болезненным способом.

Лица, полные уверенности, грации и невозмутимости, встретили парня в зале. Чёрные костюмы переливались на свету, невозмутимые деловитые лица были переполнены научным содержимым. Они выглядели, как инквизиторы, собирающиеся очистить целый город от ереси. Такие глаза он увидел только у Гредсона — части этой безумной секты, с которой тот был неделимо связан фантастическими убеждениями.

Джеймс хотел было заговорить первым, но слова не шли ему навстречу. Они остановились на полпути в ожидании чего-то необычного, прелюдии к эмоциональному взрыву, предпосылки к которому уже надвигались, словно шторм.

— Как вы себя чувствуете, мистер Баттлер? — скорчив заботливое лицо, произнёс Филипп.

— Лучше не бывает, — ответил Джеймс, рассматривая незнакомые лица.

— Это мои коллеги, Джон Фостер, доктор Эмиль Ханк, и профессор нью-йоркского медицинского университета, Хью Бейн.

Трое почти синхронно кивнули. Один из них потёр усы, второй ущипнул себя за бороду, а третий, будто каменный истукан, молчал и внимал речам Филиппа Гредсона.

— Рады вас видеть в добром здравии, — проскрипел Эмиль и резко остановился, будто собирался произнести имя, не особо приятное Джеймсу.

— Утром было заседание, и вынесено решение. Я думаю, самое время тебе о нём сообщить, — радостно пролепетал Филипп, словно разговор собирается перетечь в раздел приятного.

— Боюсь услышать ваше безумное решение.

Трое профессоров переглянулись между собой, словно из уст Джеймса выпало оскорбление в их сторону. А Филипп подошёл к парню и взял его за плечи, заглянув в пустоту его глаз, а потом заговорил спокойно, будто выдыхал остатки воздуха из груди.

— Джеймс, нам обоим нелегко, но я должен это сделать. Трудно жить чужой жизнью, даже если она кажется привлекательной и безмятежной. Чтобы добиться успеха, нужно быть собой. Я хочу, мы все хотим, чтобы ты вернулся. Ты, настоящий.

Джеймс молча стоял, почти не моргал и не отводил взгляд в стороны. Казалось, его успокаивают перед казнью. Он словно в секте безумцев, и религиозные руководители уверяют его в пользе самопожертвования, и заставляют верить в жизнь после смерти. Джеймс удивился — внутри ничего подобного гневу или боли не нарастало, словно высшая форма безразличия поработила царство эмоций. Что-то внутри, то, что прежде кричало и требовало свободы, умолкло, словно уснуло крепким сном… или смертным.

Джеймс верил, что в нём больше настоящего, чем в самом Гредсоне. Хотя иногда казалось, что в глубоких недрах души всё же обитает некая субличность.

— У меня разве есть выбор? — откликнулся парень на призыв доктора внять его решению.

Филипп застыл перед тем, как ответить. Казалось, грусть в глазах собеседника проникла в его сердце и устроила в нём переворот. Никогда прежде он не ставил под сомнения свои решения. И теперь не было в этом необходимости, но борьба с забвением, в котором оказались лучшие времена, опустошила пристанище самоуверенности. Остались лишь опыт и догадки. Но там, глубоко, что-то подсказывало, что перед ним не футболист, Джеймс Баттлер. Перед ним светило науки, человек, способный изменить её историю.

Обжигающий душу взгляд казался воплощением слепой уверенности и дал понять, что выбора нет.

— Не надо меня уговаривать или утешать, я уже давно всё понял, — неоднозначно ответил Джеймс, — но если бы вы показали мне, с чем я буду иметь дело, то, возможно, мне стало бы легче принять эту реальность.

Филипп встретился взглядом с партнёрами, а потом вонзил его в своего главного «пациента».

— Я покажу тебе всё.

…

Джеймс осмотрел все медицинские принадлежности и с мыслью о том, что, скорее всего, эта ситуация — чистейшее недоразумение, «плюхнулся» на мягкий стул. Набор инструментов для так называемой лоботомии напоминал содержимое чемоданчика для трепанации черепа. Там было всё: металлические «лопатки», предметы, похожие на отвёртку, болты, шурупы, а также палку с наконечником, напоминающие маленький ледоруб. Именно последний инструмент ставил под сомнение безобидность сюжета операции — он проникал через глаз в мозг и открывал полный доступ к управлению человеком.

Самое главное, что слово «лоботомия» давно устаревшее понятие, и оно было слабо совместимо с предстоящей операцией. Настоящая лоботомия — это нейрохирургическая операция по удалению лобных долей. А практику она вошла как способ «усмирения» тяжело больных пациентов, и не с лучшей стороны её характеризуют несколько фактов. Во-первых, создатель лоботомии был награждён нобелевской премией, она применялась практически во всех случаях, когда того требовали обстоятельства, а также она служила методом слежки за поведением пациентов, меняя и разрушая их жизни… Эта варварская методика была настолько популярна, что в итоге оказалась в разделе запрещённых. Всё из-за того, что чаще всего лоботомия превращала человека в овощ или делала его более послушным, пассивным и легко управляемым. А что самое страшное, для врачей это был прогресс, так как они не умели иначе обращаться с трудными пациентами.

Начитавшись всякой всячины, Джеймс заметил, что ему стало невыносимо спать. Та сторона медицины, которая предстала перед ним, вызывала только презрение и поднимала внутренний бунт.

— Что было в том синем флаконе? Аминазин? Кэтрин принимала этот препарат? — спросил он как-то Филиппа.

Джеймс уже знал достаточно, чтобы смело спорить с доктором. Аминазин стал заменой хирургической лоботомии, он также был способен менять личность человека, только в меньшей степени. Применение этого так называемого «лекарства» назвали более культурно — химическая лоботомия.

— Твоя жена принимала нейролептики, но аминазин я ей не прописывал.

— Тогда почему она до сих пор не может выздороветь? Видно невооружённым взглядом, что с ней что-то сделали.

Джеймс снова спорил. Казалось, ему начинало нравиться это занятие, и доктор то был вне себя от радости, то падал духом при мысли, что Джеймс напрочь отвергает законы великой науки. Медицина, генетика в частности, не вызывала в нём ни капли симпатии, которая смогла бы стать началом конца… конца прежней жизни.

Несколько дней прошли в ожиданиях. Джеймс узнал другую сторону бытия в стенах клиники — безнадёжного, мучительного в ожиданиях. Казалось, каждый новый день приближал его не к свободе от груза беспамятства, а к подобию параллельной реальности, которая его ничем не привлекала. В какой-то момент он понял, что хочет понять себя, увидеть своё прошлое, но в то же время эти воспоминания могут оказаться чересчур болезненными.

Мысли, словно бушующие волны, перекатывались с одного берега на другой: хотелось укрыться от грозы, дважды забыть то, что уже кануло в пропасть, но мысль о том, что только правда освобождает от мытарств, взывала к разуму. Джеймс мечтал оказаться дома, с женой, вернуться в мир футбола… Даже если это не его жизнь, она стала неотъемлемой частью его самого. Но теперь Гредсон никогда не отпустит его…

Джеймс навещал Кэтрин. Её состояние стабилизировалось, но она по-прежнему сторонилась мужа, и пила те же лекарства. Гарантии того, что в скором времени она сможет взглянуть на мир глазами психически здорового жизнерадостного человека, то, казалось, сводились к нулю, то поднимались на пару отметок выше. Джеймс чувствовал её переживания, которые невидимой нитью связывали их обоих. Груз гнетущего прошлого и менее радостного настоящего лежал на её хрупких плечах, и она не могла его ни с кем разделить, словно он прирос к её нежному лёгкому, худому телу. Смогла ли она его простить? Джеймс не поднимал больше душещипательных тем, понимая, что ему самому нужно справиться с тем, что его гнетёт и опустошает. А также помочь жене стать собой, той нежной и чувственной натурой, что роняла улыбки, как солнце свои лучи. Той взрослой, решительной опорой, на которую он мог положиться. И маленькой девочкой, которую ему хотелось защищать.

— Я не хочу домой, — говорила она, — мне нужно дорисовать картину… Я должна убедиться, что пустота на холсте исчезла.

Девушка улыбалась, Джеймсу было приятно видеть её в бодром расположении духа и устремлённой к творческим победам. Несмотря на нездоровое состояние, в ней искрился свет надежды и желания исправить то, что не предвещало успеха, поправить ту ниточку, которая связывала её с мужем. Она парила по саду, чувствуя, как её наполняет сила… сила творить. Джеймс наблюдал за её работой часами, казалось, прошлое открыло свой занавес, но сменило сцену, действия на которой разворачивались не в их пользу. Её работы были ещё прекраснее, чем ранее: портрет Майкла, пейзажи берегов и бушующего океана, леса, который располагался за пределами клиники. В эти картины она вложила немного больше, чем душу. Каждый душевный шрам был штрихом карандаша, и взмах рукой освобождал от переживаний, нередко порождая новые…

Джеймс дождался ответа от Кевина. Такого содержательного письма он ещё никогда не читал. Видимо, парень чувствовал ответственность за то, что произошло. Но слова были набросаны небрежно, давая понять, что дальше говорить на эту тему их сочинителю не хотелось бы:

«Я хочу попросить прощения за своё поведение. Оно никогда не отличалось правилами приличия в твоём обществе. Я не скрываю, что ненавидел Кейла, и моей карьере это мешало. Хотя мне было плевать на карьеру! Я вообще не знаю, зачем варюсь в котле медицины, я не считаю себя способным или даже талантливым. Порой я бестолковый, и если бы не родство с достопочтимым Филиппом, я бы, наверняка, надолго в клинике не задержался. Но я пообещал себе пройти этот путь до конца, потому что знал, что момент истины наступит. Да, я говорю о том моменте, когда помог тебе избавиться от навязчивости моего отца. Только, жаль, что моя помощь не оказалась такой действенной, как я планировал. Прости меня за мою оплошность. Мы не об этом договаривались. Так вот, в чём, собственно, дело. Когда-то давно, когда я ненавидел Кейла Хайлера ещё сильнее, он заключил со мной сделку. Я никогда не думал, что он опустится с олимпа к простому смертному и попросит его об услуге. Как оказалось, его просьба могла принести пользу и мне! Дело было в том, что он, покинув общее с моим отцом дело, больше не собирался возвращаться в клинику, где он потерпел позорное поражение, но, поскольку знал, что мой отец ни перед чем не остановится, чтобы вернуть себе друга и коллегу, попросил меня придумать какую-нибудь трогательную историю о его погибели. Почему меня? Всё просто, я ведь мечтал придушить этого негодяя. И здесь Кейл воспользовался мной, но я не отказал. Мне это было на руку.

Но так как я не обладатель бурного писательского воображения, то придумал кое-что простое и незатейливое, что сам убил Кейла, подстроив ему автокатастрофу. Она, и правда, имела место, ведь благодаря ей ты потерял память! Только знай: аварию я не подстраивал, печальное стечение обстоятельств помогло мне сочинить правдоподобный сюжет.

Доказать, что ты и есть Кейл, я не могу. Но и опровергнуть тоже. Но мне кажется, что ты совсем другой. Ты так похож на того Кейла, которого я знал, но чем-то дико отличаешься от него. А эти сказки о полной амнезии мой отец может рассказывать кому-угодно.

Я упомянул про наш с Кейлом договор лишь для того, чтобы помочь тебе вспомнить, если было что вспоминать. Мой папочка не промах, он найдёт способ вытрясти из тебя все кишки, если ещё не похвастался таковым. Желаю тебе выдержать это непростое испытание и понять, кто ты. На этом я иссяк, моя ручка дымится, и я, пожалуй, буду заканчивать».

Значит, Джон был прав, таинственный договор был заключён…

…

Можно отметить пару позитивных моментов — Эдди избегал встречи с бывшим «другом», и даже если показывался где-то на горизонте, то решал свои вопросы оперативно, с каменным лицом и тяжестью на сердце. Нельзя измерить благости в содеянном и оправдать намерения, если святые законы дружбы нарушены. За последние несколько лет Эдди узнал Джеймса, как родного брата, и сейчас вспоминал его слова о том, что для него значит слово «дружба». Джеймс не знал, но Эдди его бывший товарищ уже как несколько дней был изгнан самим собой из царства покоя и самоуверенности. И лишь отточенный мраморный лик, словно маска, прикрывающая шрамы обид и разочарований, помогал исполнять служебный долг.

Джеймс всматривался во все детали картины, ожившей перед его глазами, словно из увлекательного кино. Забавными персонажами оказались и пациенты. Каждый удивлял симптомами своего заболевания, а также методами их лечения. Филипп Гредсон, несомненно, заслуживает похвалы хотя бы в том, что стремление к результату, к победе над болезнью исключает всякие отвлечения и позволяет сделать шаг над собой.

— Мы все немного безумны. Иначе мы бы не выжили под натиском законов и совести, — говорил Гредсон, — именно в состоянии лёгкого помешательства мы способны творить шедевры. Но если выпить эту чашу до дна, то можно потерять себя. И тогда уже ничто не покупается за большую цену, чем частица человеческого разума и свободы. Порой этой ценой оказывается жизнь.

А также:

— Всё, что нам нужно для излечения, содержится в нас самих. Человеческий организм — есть сосуд для лекарства и одновременно яда. И только сам человек может определить, чего в нём больше, и хочет он стать здоровым или погубить себя. Наш мозг — это двигатель любого процесса, происходящего с нами. И очень важно то, чем мы питаем свои мысли, наполняем свой желудок и что отдаём взамен природе — добро и желание помогать или проявления нашего эго. Нельзя получить что-то, не отдав, не пожертвовав. Кейл считал, что его жертвы обоснованы, несмотря на то, что жестоки и порой бесполезны. Находит только тот, кто постоянно в поиске. Кейл был искателем. Он готов был отдать собственную жизнь ради того, чтобы отыскать вакцину от человеческих страданий. Сам того не осознавая, он принёс в жертву собственного сына, и только после неудачного эксперимента он смог понять свою ошибку. Она дорого обошлась, почти убила его… Но он продолжал, не опуская руки. Кейл считал, что убийство одного человека ради тысячи оправдано. Поиск лекарства — это война, борьба с возбудителем болезни. А на войне без жертв обойтись невозможно. Да, он выбрал сложный путь, его бы осудил весь мир… Но только лишь потому, что страх сковал их умы: страх ошибиться, страх быть осуждённым, страх взять на себя ответственность. Люди привыкли жить стереотипами, соблюдать традиции, прислушиваться к мнению других. И это ограничивает их, связывает по рукам и ногам, заставляет убежать от своего долга — спасти жизнь любой ценой. Мы слабы, мы ничтожно малы в этой Вселенной, но она благосклонна к нам, и нужно суметь распознать её знаки.

— А как же принципы, законы морали? Разве можно идти на всё ради достижения цели?

— А разве мораль запрещает инновации? Разве мать не спасёт своего ребёнка, пожертвовав собой? Ты не обманешь ради того, чтобы кто-то не получил инфаркт? Не украдёшь, если рядом кто-то умирает? Ты слышал такое выражение «цель оправдывает средства»? И если ты не падёшь в бою за друга, не устроишь переворот по имя честной власти, не обманешь врага, чтобы спасти невинные жизни, то не станешь героем! Путь наверх тернист, и не всегда сопрягается с проявлением высшей морали.

— Это путь законченного эгоиста. Разве слава это то, к чему нужно стремиться? Разве мы — боги? Нужны ли все эти жертвы, если мы перестаём ценить те ценности, которые сформировали нас? — спорил собеседник.

— В медицине, друг мой, одна ценность — это человеческая жизнь. Но доктора, учёные, профессора наук воспринимают свой долг по-разному. Философия не имеет границ, поэтому размышлять о принципах морали можно бесконечно. Но если при этом ничего не делается, то эти рассуждения бессмысленны. А если учесть, что каждый человек выносит для себя нечто индивидуальное из сказанного, то добиться единства понимания очень сложно. Как сказал Рене Декарт, люди бы избавились от многих своих проблем, если бы договорились о значении слов.

— Хотите сказать, что люди просто глупы и не понимают, что нужно добиваться своей цели? Если бы каждый думал так, как хотел, что ни о каких законах науки не было бы и речи! Должно быть что-то, что бы объединяло людей, а соблюдение законов морали поможет им сохранить человеческий облик перед лицом даже самых страшных испытаний! — продолжал спорить Джеймс.

— Следуя правилам, можно добиться успеха, но если им не следовать, то можно добиться славы и признания. Если быть, как все, то можно лишь поправить положение дел, но если отличаться — можно изменить мир!