Глава 34

Омерзительно пахло горелым мясом и перьями. Борясь с тошнотой, Валезириан отвернулся от костра и стал смотреть в другую сторону, туда, где над бесконечными серыми пространствами снега чуть розовело небо. Валезириан стоял рядом с Хендреккой и его придворными на холме Видергейм. Хендрекка велел запалить костры перед вырезанными из дерева идолами. Иссеченные ветром, потемневшие от дождей, они глядели пустыми глазницами сквозь время и скалили зубы в бессмысленной злобе. Отблески костров делали их лица живыми. Чтобы угодить своему покровителю Этли, Хендрекка побросал в огонь певчих птичек: Этли любил слушать их пение. Когда Хендрекка вытаскивал их из клетки, птицы трепыхались в его руке и пронзительно пищали. Валезириан всё еще слышал этот писк. Ему казалось, что и его самого вот так же выхватили откуда-то, сжали, раздавливая кости, и бросили в огонь, и сейчас он сгорает, не в силах ни вырваться, ни прекратить эту мУку.

Валезириан глядел на полосу тусклого света на горизонте. С каждым разом полоса будет становиться шире, и в конце концов из-за края земли поднимется солнце, пусть и ненадолго. Раньше для него это значило: пройден самый трудный, самый страшный рубеж, и уже можно надеяться, что переживешь зиму. Скоро снега перестанут преграждать путь из лесу, а хадары станут чаще наведываться на болото… Но ему больше не нужно заботиться о пище. Здешний правитель желал, чтобы Валезириан трапезничал вместе с ним, и оттого Валезириан изо дня в день ел досыта. Это было непривычно. Непривычными были и яства, что готовили для авринта, — жирные, кисло-сладкие, обильно приправленные. Из-за них Валезириан часто мучился животом, а по груди и горлу будто пробегал жгучий пламень. Хуже всего было то, что после трапезы авринт имел обыкновение слушать из священных книг или вести долгие разговоры. Валезириану приходилось сидеть с ним и его приближенными, учтиво отвечать на вопросы и поддерживать беседу, когда ему хотелось только улечься где-нибудь в темноте, подтянуть колени к груди и лежать не шевелясь, пока не полегчает. Авринт же как нарочно не отпускал его от себя. Валезириан постоянно был на виду, постоянно чувствовал на себе чужие взгляды, постоянно кого-то слушал или сам что-то говорил, и без конца притворялся — притворялся и сдерживался, чтобы они ни о чем не догадались, чтобы не узнали, каково ему на самом деле. Потому что если они поймут, что он слаб, они тотчас же накинутся на него и растерзают. Эадан бросил его, ушел на свою войну, и Валезириан остался совсем один среди чужих.

Поначалу Валезириан был даже рад, что Эадана нет. Беседуя с авринтом Эдрикией или его духовником, Фоной Иефилатом, Валезириан нередко ловил себя на мысли: как хорошо, что здесь нет Эадана, а то он непременно сказал бы что-нибудь нелепое, или рассмеялся бы невпопад, или развалился бы на стульце и принялся ловить на себе блох… Теперь Валезириану не за кого стыдиться. Ему нравилось слушать чтение Фоны Иефилата или его рассказы о господних людях: каждый оборот речи, каждый символ, каждое поучение были Валезириану знакомы. Словно возвращение домой — в дом, которого у него никогда не было. Авринт Эдрикия и его знать отличались от других хадаров, они смотрели на Юг так же, как и Валезириан, превозносили всё эрейское и сами стремились походить на эреев. Многие даже делали вид, что плохо знают язык негидийцев. Они подпиливали когти и зубы, прятали острые кончики ушей под волосами, умащались благовониями и перед трапезой омывали водой лицо и руки. У каждого на шее висело Око Господне. Эти хадары не насмехались над Валезирианом — напротив, они ценили его за эрейское происхождение, а его непохожесть на негидийца обернулась в их глазах достоинством, а не изъяном, как для Эадана и других дикарей. Авринт Эдрикия сказал, что понимает его страдания, ибо и сам перенес подобные в ранней юности: после смерти отца старшие братья-узурпаторы убили родного брата Эдрикии и захватили трон. Мечами и стрелами Эдрикия вернул себе то, что у него отняли — вернет и Валезириан с Господней помощью. Как минует Дунн Скарйада, Эдрикия снарядит Валезириана в путь до Тирваниона, а там кто знает — может, сам император пожелает поддержать его, как поддержал когда-то молодого Эдрикию.

Император, Целизион, Элиохор — эти слова звучали при дворе Эдрикии так часто, словно до столицы было рукой подать. Они застилали глаза Валезириана своим блеском, оглушали звоном небесных сфер, и в первые дни он не замечал, — старался не замечать — что всё это великолепие эрейского мира лишь сверкающий покров: чуть дохнет ветер — и обнажится истина. Авринт и его люди внимали поучениям духовника — а после, нисколько не скрываясь, заводили разговор о распрях, мести, справедливых убийствах и военной добыче; молились единому Господу, а возвратившись из церкви, выплескивали в очаг толику пищи — подношение своим божкам; называли эреев союзниками и братьями — а сами с гордостью вспоминали отцов и дедов, ходивших под стены Тирваниона, чтобы пограбить или угрозами вытребовать откуп… Валезириан устал не замечать. Устал не принюхиваться к запаху немытого тела за густым ароматом благовоний, не видеть языческих амулетов под Оком Господним, не обращать внимания на то, как авринт Эдрикия коверкает эрейский язык и всякий раз, когда не знает слово по-эрейски, просто переиначивает негидийское слово на эрейский лад. И не постыдился же авринт взять Валезириана с собой к идолам — смотреть, как он приносит жертвы нечестивым богам Негидии! Похоже, ни Эдрикия, ни его придворные не видели в том греха. Всё чаще Валезириан думал, что даже его невежественный Эадан лучше и честней этих лицемеров, натянувших эрейские одежды на свое хадарское нутро.

Может, и хорошо, что Эадан ушел. Может, его убьют, и Валезириану не придется терпеть его прикосновения. Эадан всё время его трогал, всё время хотел быть рядом, и это так мучило. Валезириан не знал, как держать себя в эти моменты. Он терзался стыдом и брезгливостью, всё в нем цепенело, и он начинал ощущать запах Эадана еще сильнее, чем обычно. Доходило до того, что Валезириану казалось, его вот-вот стошнит или он потеряет сознание, или случится еще что-нибудь плохое, если он прямо сейчас не высвободится. Иногда он находил в себе силы оттолкнуть Эадана; но чаще даже не шевелился, закрывал глаза и ждал, когда Эадан оставит его в покое. Он дожидался, когда Эадан уснет, прислушивался к его дыханию, пока оно не становилось размеренным. Валезириан мог подолгу смотреть на него спящего: Эадан становился таким славным, когда не двигался, не говорил и не пытался угодить Валезириану своими неуклюжими ласками. Глядя, как он спит, Валезириан вспоминал, как рассматривал его в первый раз в своем жилище на болоте. Лучше бы он добил его сразу. Тогда ничего этого не было бы… Но Валезириан и сейчас мог завершить начатое. Ему нравилась эта мысль. Он перебирал в уме множество способов, прикидывал, что будет делаться с Эаданом и как скоро он умрет, представлял, как тело Эадана, такое горячее сейчас, постепенно холодеет. Эадан был так силен и безмятежен, в нем было столько жизни, столько желания жить. Стоит Валезириану захотеть — и эта сила иссякнет, как вода в пробитом сосуде. Когда Валезириан думал об этом, на него вдруг накатывала нежность, бОльшая, чем он испытывал ко всем другим перед тем, как убить. Он прижимался к Эадану, целовал его и вдыхал его запах, который уже не казался неприятным; клал голову ему на грудь и слушал мерный стук сердца. Валезириан думал: «Это сердце я волен остановить, когда пожелаю», — и в его душе воцарялся покой.

Задумавшись, Валезириан не сразу заметил огни у крепостной стены. Лента пламени извивалась, как змей; хвост ее терялся в темноте. Люди авринта тоже завидели огни. Они волновались, что-то восклицали — Валезириан не разобрал; некоторые побежали вниз с холма. Авринт Эдрикия отошел от жертвенного костра.

— Смотри, сын равновеликого Валезириан, — сказал он по-эрейски, указав Валезириану на огни, — вон мое войско назад шествует. Дай всеблагой Господь, с победой! — он быстро коснулся лба, губ и груди.

К тому времени, как они спустились с холма и дошли до усадьбы, привратники уже распахнули ворота, и войско растеклось по двору. Повсюду полыхали огни — издалека казалось, что в усадьбе пожар. Раздавались радостные вопли и женский плач, оглушительно лаяли собаки. Щенок карнрогга, Габхал, вертелся под копытами лошадей. Элайры бросились расчищать путь своему повелителю, но воины, ошалевшие от возвращения и всеобщей суеты, расступались неохотно, наталкивались друг на друга, отдавливали ноги. Бедарские кони пытались укусить других лошадей.

Наконец Хендрекка протиснулся к ступеням, ведущим в дом. К нему подбежал Габхал и заскакал вокруг с громким, по-щенячьи визгливым лаем — Хендрекке пришлось шлепнуть его разок-другой, чтобы угомонить. Возвратившиеся воины кричали что-то наперебой. Хендрекка оглядел войско, отыскивая Нэахта, но не увидел его среди стольких лиц в отсветах факелов. Вперед вышел Нэахтов пасынок — едва ли не вылетел, как будто кто-то вытолкнул его из толпы.

— Возвысь тебя Господь, уважаемый брат койхры, — приветствовал он Хендрекку, в бедарском поклоне прижав руку к животу.

У Хендрекки перехватило горло. Почему его приветствует Эйф, а не Нэахт? Справившись с собой, Хендрекка обнял Эйфа и расцеловал, а после спросил:

— Не голодал ли ты в дороге, не утомились ли твои лошади? Находил ли ты ночлег в пути, не прохудились ли твои одежды в непогоду?

— В дороге я не узнал никакой беды, уважаемый брат койхры, — по-прежнему сильно смущаясь, ответил Эйф. — За заботу твою пускай твои коровы двойней рожают, кобылы же пускай тройней рожают!

За спиной у Хендрекки послышались тихие смешки: рохтанцев позабавило бедарское пожелание Эйфа. Эйф услышал их и растерялся, не понимая, что он сказал не так. Его обветренное лицо сплошь покраснело. Он сказал, из почтения не поднимая глаз на карнрогга:

— Не гневайся, уважаемый брат койхры. Злой ветер дул нам в спины, коршуны и вороны над нами кружили, когда мы ехали к твоей кламмах, — Эйф запнулся и поспешно поправился: — …к твоей усадьбе. Дурные вести мы принесли тебе.

Хендрекка покачнулся, схватился за резной столбец.

— Пощади меня добрый Виату, отвращающий беды! — проговорил он сипло. — Ты весть о смерти принес, мальчик? Зачем он только ушел, какой Старший потащил его на битву с Морлой!..

— Твоего брата сразил не смертный воитель, а нечистый дух, отверженный Богом, — сказал Эйф Кег-Райне.

Шестеро бедарцев вынесли из толпы попону с Нэахтова коня, — Хендрекка сразу ее узнал — положили на утоптанный снег перед ступенями. На попоне лежало мертвое тело; на месте же головы было что-то кровавое, раздавленное, похожее на расколотый гранатовый плод — Хендрекка закрыл лицо руками, чтобы не глядеть. Эйф всё еще говорил — его голос сливался для Хендрекки со стуком крови в висках, и он почти не понимал, о чем тот говорит. Хендрекке чудилось, что он слушает песнь о герое, какие поют на пирах. После, когда Хендрекка пытался припомнить, что Эйф рассказывал о смерти Нэахта, ему вспоминалось:

С войском гургейлей явился Ниффель-балайр — муж злосчастный, обреченный скитаться по туманным владениям своей хозяйки. Во тьме полыхали его глаза подземным пламенем, изо рта бежала слюна кровавая. Едва явившись, возжаждал крови враг злонравный, исторг он рык, от которого в страхе бежали люди и лошади. Лишь твой брат, повелитель, не сошел с места, не убоялся свирепого чудища; за сына твоего, юного Мэйталли, заступился, схватившись с Ниффелем — я сам всё видел. Яростный конь моего койхры нанес балайру удар сокрушающий, дробящий кости, но устоял нечестивец. Невиданной силой поверг он коня, а после схватился с братом твоим, повелитель. Видел я, как бесстрашный Нэахт нанес ему раны, одна другой глубже, но не дрогнул Ниффель. Сжал он голову твоего брата своими лапами — сила его была не от Господа, но от твари подземной, богопротивной — хрустнул череп, разъялась плоть, выступил мозг. Так гибель достойную познал Нэахт из Райне на широком озере Майв Фатайре.

Хендрекка сидел в карнроггском кресле, глядя на своих людей в тронном зале, а перед его глазами всё стоял тот гранатовый плод из крови и костей. Хендрекка не помнил, как они затеяли пир. Его элайры и бедарцы шумели за длинными столами, кто-то уже распевал, и Хендрекка подумал: «Мы празднуем победу? Или справляем смерть Нэахта?» Он силился, но никак не мог вспомнить, говорил ли кто-нибудь о победе. Глаза жгло, а когда Хендрекка потрогал лицо, оно оказалось мокрым от слез. Похоже, он и сейчас плачет. Сумел ли он красноречиво посетовать над телом Нэахта? Надо будет спросить у Хрискерты. Сколько раз, провожая Нэахта на битву, он представлял, как оплакивает его. Столько прекрасных речей придумал, чтобы не осрамиться перед своими людьми, хотя ему и не верилось, что когда-нибудь они пригодятся. Нэахт заговаривал о своей смерти, чуть что было не по нему, и оттого Хендрекка давно перестал принимать эти разговоры всерьез. Вот и в этот раз Нэахт сказал, что идет на свою последнюю битву, — неужто он и правда чуял смерть, как герои сказаний? Или всего лишь хотел уязвить Хендрекку, как всегда? Немало злых слов Хендрекке пришлось от него услышать — и не перечесть. Странно, что больше не будет этих укоров и угроз. В тронном зале гудели бедарцы, и Хендрекке мерещился голос Нэахта в гуле их голосов. Нэахт любил постращать его бедарцами. Нередко, рассердившись на Хендрекку, Нэахт напоминал: «Сочти, сколько в Мелинделе твоих людей и сколько — моих»… Хендрекку вновь сотрясли рыдания. Лучше б он поставил над войском кого-то другого, старого Эрдира Кег-Фойлага или того родственника Эрдира Кег-Зейтевидру, который вечно ссорится с гургейлями за земли между Фоил Сигверд и Фоил Виньо. Так нет же, Нэахт ему не позволил бы. Предвещал себе гибель в бою, но ни за что не уступил бы войско другому…

К запаху жареного мяса и вина примешивался запах мертвечины — Хендрекка с ужасом подумал, не принесли ли бедарцы своего мертвого господина сюда, на пир. Кто знает этих дикарей, может, они вспомнили древний обычай усаживать умершего койхру с собою за стол, чтобы оказать ему последние почести. Хендрекка посмотрел в зал. Сквозь слезы и дым от жаровен было трудно что-либо разглядеть, но он всё же заметил: его люди передают что-то друг другу над столами. Вытерев глаза, Хендрекка увидел отрубленную руку с обломанными когтями, всю в трупных пятнах; эсы тянулись к ней, привставали со скамей, каждому хотелось дотронуться до руки балайра. Они выкрикивали чье-то имя, и Хендрекка вспомнил, что еще говорил пасынок Нэахта: Ниффеля сразил молодой воин, доселе ничем не прославивший имя своего рода.

Хендрекка тяжело поднялся с кресла и простер руку к пирующим.

— Пусть молодой герой приблизится, — произнес он.

Кто-то встал из-за стола и загрохотал скамьей, зацепившись за нее ногой. Все расхохотались, застучали чашами, подбадривая юношу. Оправляя на ходу одежду, тот подошел к карнроггскому возвышению и по-хадарски поклонился, коснувшись рукой мраморного пола. Хендрекка узнал гургейля-изгнанника, что всюду таскался за Валезирианом. Гургейль обвязал голову крученым шнуром малинового цвета — видно, чей-то подарок — и казался еще красивее, высокий и статный, широкоплечий, с лицом, будто высеченным из камня.

Хендрекку слегка пошатывало. Он чувствовал на себе тяжелый взгляд Нэахта, даже видел краем глаза его фигуру на обычном месте, справа от трона. Отгоняя наваждение, Хендрекка на какой-то миг позабыл, зачем встал. Непонимающе посмотрел на молодого гургейля. Тот ждал, потупившись, изображая скромность, как приличествовало юноше; на шее у него поблескивало толстое золотое кольцо. И откуда у изгнанника такое богатство? Тут Хендрекка вспомнил, что должен одарить гургейля за убийство Ниффеля. Он снял с себя расшитые жемчугом и бирюзой рукава и надел их на запястья гургейля.

— Ниффелю-балайру уж вовек не надеть такие, — сказал Хендрекка, и элайры подобострастно рассмеялись.

Молодой гургейль тоже засмеялся, хотя, по-видимому, не понял шутки. Он поцеловал подол карнроггских одежд и сказал:

— Во многих краях я побывал, но нигде не встречал владыку подобного тебе. Воистину сам Этли, ткач удачи, привел меня под твою руку. О высокородный сын Хюннера, — он выговорил имя отца Хендрекки неправильно: «Гунвара», — ты воинствен и щедр, как роггайн Райнар!

Хендрекка криво улыбнулся. Этому гургейлю, верно, и невдомек, что Хендрекке вовсе не льстит сравнение с Райнаром Красноволосым, предком заклятых врагов Карна Рохта. Хендрекка обнял молодого гургейля, дважды поцеловал в обе щеки — по-эрейски, не касаясь кожи губами — и отпустил со словами:

— Пусть моя удача пребудет с тобою вместе с этими дарами, о герой Трефуйлнгида! Да умножится твой геррод во славу моего Дома! А вы, мои воины, вепри сражений, украшения скамьи, — обратился он к пирующим, — ешьте и пейте вдоволь, празднуйте свои подвиги в бранной потехе, ибо слышал я, что давно не блистала под небом Орнара такая удаль, с какой вы теснили гургейльское войско на славном озере Майв Фатайре.

Стараясь не показать, что его шатает из стороны в сторону, Хендрекка двинулся вдоль стены за троном и вышел из зала. Он отговорился тем, что желает проведать своего несчастного сына, на котором Ниффель отыгрался за Лиаса, но на самом деле Хендрекка просто хотел уйти. Он подумал, хорошо бы найти Хрискерту. Поднялся на галерею за узорчатой перегородкой, где во время празднований сидели женщины, но Хрискерты там не оказалось. Невеста Видельге Кег-Моры сказала, что госпожа помогает лекарю с Мэйталли — его уложили в карнроггских покоях. Хендрекка отправился туда. «А хороша невеста у Вильке», — подумал он с досадой: его отчего-то уязвило, что Видельге женится на такой красавице. Она недавно в Мелинделе, приехала в одно время с новым хризским послом. Хендрекка слышал, — кажется, от Эрдира Кег-Фойлага — что невеста приходится родственницей Виделию Камламетену и после десяти свадебных дней уедет обратно в родной Тирванион. Хендрекка до последнего думал о невесте Видельге Кег-Моры, чтобы отогнать мысли о раненом сыне. Он даже замешкался у дверей, ведущих в карнроггские покои: оттягивал миг, когда ему вновь придется увидеть бедного Мэйталли.

Нехотя Хендрекка вошел. Мэйталли полусидел в постели, лекарь менял ему повязку — Хендрекка торопливо отвернулся, чтобы не смотреть на его обезображенное лицо. Ниффель успел вырвать Мэйталли глаз и содрать кожу с правой половины лица. И хотя Нэахт не дал Ниффелю закончить его месть, тот все-таки лишил Хендрекку сына, как сам Хендрекка лишил Морлу его сына Лиаса. Мэйталли больше не наследник меча, ибо увечному не бывать карнроггом — таков древний Закон.

Хендрекка уселся в хризское кресло, чересчур тесное для него, и уронил голову на руки.

— За что обозлились на меня боги? — простонал он со слезами в голосе. — В один день отняли у меня и побратима, и сына единственного, любимого! Правду говорят, начинать сражение в Дунн Скарйаду — лишь себе на бесчестье да Старшим на потеху!

— Не печалься обо мне, батюшка, — Мэйталли потянулся и дотронулся до руки отца. — Милостивый роггайн всех людей недаром уберег меня от смерти. Как взойдет солнце, я отправлюсь в Тирванион, в Тратикумский монастырь — тебе не придется более огорчаться, глядя на меня такого. Госпожа матушка говорит, что пожертвует за меня богатства из своего приданого, чтобы твой троюродный брат настоятель принял меня подобающе.

Хендрекка перестал плакать.

— Моему единственному сыну — в монастыре себя хоронить?! Эстерепсило! Это всё ты?! — вскричал он, воззрившись на Хрискерту.

Хрискерта шикнула:

— Чох-чох, тихо! Что монастырь? Что плохо монастырь? Я свой приданое твой сын даю, от мои дочки отнимаю, а ты не радуешься! Я твой сын на войну послала, что ли? Единственный сын, наследник на войну пустил, теперь ругайся не ругайся, муку обратно в зерно не перемелешь! — Хрискерта неожиданно перешла на эрейский, и Хендрекка не успел понять последнюю фразу.

— А что же, я должен был до старости держать сына здесь, среди женщин и рабов? — ответил Хендрекка плаксиво. — Мэйталли высокородный эс, рожденный с оружием, людьми и скотом, ему пристало умножать геррод в пляске клинков, а не сидеть в усадьбе, как калеке… — Хендрекка резко замолчал.

Хрискерта закончила со снадобьем и, присев на постель к Мэйталли, подала ему питье.

— Твой старый лошадник умерла, а ты его слов повторяешь, — хмыкнула она. — Твой Нэахт, — она произнесла «Ныахьт», — хотел твой сын от тебя забрать, твой сын к свой вонючий лошадиный пасынок привязать, побратать, на войне твой молодой сын пораньше взрослый сделать, чтоб на твой трон пораньше посадить.

— Что ты… О чем ты… — Хендрекка глотнул воздуха. — Что ты мелешь, Эстерепсило! Нэахт замышлял меня свергнуть?! И моего сына вместо меня посадить?! Вы с Вильке будто сговорились.

— Это все знает, — сказала Хрискерта. — Твой конокрад один карнрогг уже скидывал.

— Юфтан был самозванцем, а не карнроггом! — возмутился Хендрекка. — Что за злоязыкая женщина, мой побратим мертв, а ты его и мертвого хулишь! — он вскочил на ноги и вылетел вон из покоев.

С колотящимся сердцем он пронесся по каким-то комнатам, темным переходам, опять попал в тронный зал — при виде своего господина элайры разразились хвалебными возгласами. Хендрекка рухнул в карнроггское кресло. Виночерпий поднес ему чашу вина, Хендрекка бездумно осушил ее и знаком велел налить еще. Из головы не шли слова Хрискерты. Неужели Нэахт готовил что-то против него? Видельге Кег-Мора не упускал случая очернить Нэахта перед Хендреккой, но Хендрекка не больно-то верил его предостережениям: ясно, Видельге старается ради себя и своего дядюшки Эрдира Кег-Фойлага, который давно присмотрел себе место у карнроггского кресла. И Хрискерта только и делала, что бранила Нэахта, пока он был жив. Его смерть и увечье Мэйталли ей только на руку: теперь никто не стоит на пути ее будущего сына… Если только она и вправду родит сына. Хендрекка глотнул вина, угрюмо глядя на пирующих элайров. Зря он пошел к Хрискерте. Думал, жена утешит его, а она… Нет, не может быть, чтобы побратим задумал так с ним обойтись. Нэахт с Хрискертой никогда не ладили, вот она и выдумывает о нем небылицы.

Но сколько бы Хендрекка себя ни уговаривал, он не мог перестать думать о Нэахте и его заговоре. Он поглядывал на бедарцев — те с мрачными минами напивались за своим столом — и гадал, кому из них Нэахт мог рассказать о перевороте. Знает ли что-нибудь его пасынок Эйф? Его было бы нетрудно разговорить… Хендрекка вздрогнул от странного гудящего звука. Не сразу он понял, что это запели бедарцы. Не вставая, облокотившись о стол, они завели свою любимую песню об Оахсте Кег-Райне, и среди элайров пронесся недовольный ропот — правда, сразу умолкший: никому не хотелось сердить бедарцев. Они пели о том, как ванарихский карнрогг Гундерик Уллир зазвал бедарского вождя Оахсте на пир в свой бражный зал. Там элайры карнрогга схватили безоружного Оахсте и перебили его людей. А пока они их убивали, коварный Гундерик Уллир уговаривал Оахсте покориться, а после стал грозить пытками. Но его угрозы и гибель бедарцев не сломили отважного Оахсте, и тогда разгневанный карнрогг учинил ему великое бесчестье: остриг Оахсте волосы и отпустил.

Хендрекке эта история всегда казалась нелепой и постыдной — ее бы замалчивать, а не прославлять в песнях. Одному Старшему ведомо, за что бедарцы так ее любят. Может, оттого, что в песне поется: «Оахсте, Оахсте, ветер над Бевре, яростный жеребец с крепкими зубами, нет над бедарцем хозяина, ни перед кем он не склоняет головы». Эти слова особенно сердили Хендрекку, и Нэахт напевал их всякий раз, когда хотел ему досадить. «Ддав бы их утащил, этих скотокрадов, сколько ж можно петь», — подумал Хендрекка, протягивая чашу виночерпию. Он ненавидел песню об Оахсте, но сейчас от знакомого напева сжималось сердце. Хендрекка вспоминал, как слушал ее в юности у озера Майв Фатайре — весенний ветер играл высокими травами, тревожил серебристую гладь озера, и голоса бедарцев поднимались в усыпанное звездами небо.