Глава 30

Все в Ангкеиме рассудили, что старый элайр Эйнирд Фин-Солльфин проявил небывалое благородство, вернувшись в Гуорхайль с израненным Лиасом Морлой. Эйнирд мог бы бросить Лиаса в пути, отправиться в Карна Фальгрилат или в Руда-Моддур, чтобы подобно многим беглецам от гнева Морлы найти приют у Гунвара Эорамайна; но даже пред лицом неминуемой гибели Эйнирд остался верен своему господину и довез Лиаса до карнроггской усадьбы. Подобное мужество внушало уважение. Эйнирд не уберег сына своего златоподателя, которого должен был защитить — или погибнуть, защищая. Несомненно, Эйнирд понимал, что теперь его ждет. Какой же отвагой нужно обладать, чтобы не свернуть с дороги на Гуорхайль, зная, что дорога эта ведет к твоей смерти!

Эсы дивились, как он сумел добраться до родных краев — один, с калекой на руках, в снегу, мраке и холоде Дунн Скарйады. Молва бежала впереди него. Задолго до того, как Эйнирд Фин-Солльфин появился перед воротами Ангкеима, в усадьбе уже знали о несчастье с Лиасом. Говорили, Эйнирд тащил Лиаса на волокуше до самой реки Фоиллах; там он попросил убежища у Сильфре Морлы в крепости Скага Нейгехрёдд. Сильфре дал Эйнирду коня и сани и отправил с ним двух своих воинов. «Я дал бы и больше, — будто бы сказал Сильфре, — но чую, что вскорости пожалею и об этих двоих. Ибо ежели правда то, что ты мне поведал, значит, воды великой реки Фоиллах вновь почернеют от крови рохтанцев и гуорхайльцев, как в прежние времена». Зловещими показались домочадцам Морлы эти сани, когда в завихрениях снега они появились перед карнроггской усадьбой; и сам старый Эйнирд, измученный тяжелой дорогой, избитый ветром, с лихорадочно горящими глазами на потемневшем лице, был точно мертвец — элайр Орнара, что явился за павшими воинами. Он медленно приблизился к Тьярнфи Морле и проговорил, раскрыв перед ним ладонь:

— Здесь я стою перед тобой, карнрогг, без меча в моей руке, без тайных помыслов в утробе. Ты волен судить мне любую смерть. Молю, не мсти роду моему, сыновьям моим, сыновьям моих сыновей за горе, что я принес тебе невольно. Пускай лишь моя кровь станет за него расплатой.

После эсы судачили: видать, потому Эйнирд Фин-Солльфин и не сбежал: не из преданности Морле, а из страха за своих сыновей и внуков, которым уж верно было бы несдобровать. Но иные добавляли: предложить свою жизнь в обмен на жизнь своего рода — достойное деяние для свободного эса. Вот только согласится ли Морла на такую мену? Морла увел Эйнирда вглубь бражного зала, за карнроггское кресло, и они скрылись за хризским ковром — наследством Ниффеля Широкого Шага. Притихшие домочадцы глядели на вышитых на ковре охотников и неведомых крапчатых зверей и гадали, что творится за ним; быть может, Эйнирд уже мертв, а Тьярнфи Морла вытирает окровавленный клинок о его одежды. Все столпились в бражном зале, перешептываясь и вытягивая шеи. Даже женщины, что помогали госпоже Од с Лиасом и сновали из спального покоя в стряпную и обратно, всякий раз мешкали, проходя через бражный зал: шептаться в толпе куда занятнее, чем промывать раны и растирать в порошок сушеные травы для повязок. Да еще и Лиас так страшно смотрит обожженными глазами, словно видит крадущуюся к нему Тааль, или вдруг начинает кричать не своим, каким-то звериным, голосом…

Од напоила его сонным зельем, и на исходе дневных сумерек Лиас забылся. Она держала его голову у себя на коленях. В ногах постели устроился Сиандел Морла; низко склонившись над выдолбленной из камня миской, он помешивал в ней мазь, чтобы не застыла, и в тишине спального покоя изредка раздавался стук костяной палочки о стенки миски. Од бездумно наблюдала за его рукой. Густую мазь трудно мешать — костяшки Сианделовых пальцев побелели. Это Од научила его готовить мази и целебные отвары, залечивать раны, сращивать сломанные кости — давно, когда Сиандел был еще мальчиком.

Сиандел привязался к ней после смерти Ванайре. Поначалу Од думала, что он скучает по матери, оттого и ходит за нею по пятам; но потом поняла: его влечет другое. Повсюду ее преследовал внимательный взгляд этого странного задумчивого мальчика. Он хотел смотреть, как Од врачует домочадцев Морлы, и вскоре Од заметила, что больше всего ему нравится сидеть у ложа тех, кого ей не удавалось излечить: смертельно раненых воинов, стариков, хворых младенцев, женщин, умирающих родами… Он вглядывался в их лица, точно видел в них что-то кроме предсмертного страдания. Од вспомнила, что вот так же он смотрел в лицо своей матери Ванайре, когда та лежала на смертном одре. Братья и все кто его знал называли Сиандела добрым; он и правда был покладист и приветлив, жалел слабых, для каждого у него находились слова утешения. Од же угадывала в его доброте нечто холодное, равнодушное, как если бы Сиандел стоял за кругом света и из темноты, невидимый, взирал на то, что делается у очага. Он нередко плакал, когда видел чью-то смерть; но он мог пролить слезу и над выпавшим из гнезда птенцом, и над мертвым младенцем, каких время от времени находили в соломе или в подтаявшем снегу. И сейчас Од подозревала, что Сиандел не жалеет младшего брата по-настоящему — жалеет, но не так, жалеет как всех прочих, как всех безликих умирающих, чьи страдания прошли перед его внимательными глазами. Его сердце не заходится мУкой, как сердце Од. И никто здесь, в Ангкеиме, — ни один из этих элайров, прислужников, рабов, нахлебников, что выли и стенали над Лиасом, когда его вносили в дом, — ни один из них не испытал то же, что испытала Од, когда увидела его в санях обезображенного, едва живого… Это не Лиасу — это ей, Од, вырвали язык, выжгли глаза. Немая, ослепшая сидит она теперь, укачивая голову Лиаса у себя на коленях.

Временами ей мнилось, что Лиас никуда не уезжал, что он по-прежнему дитя, уснувшее у нее на коленях; и вот-вот вернется его мать Ванайре и заберет Лиаса к себе в карнроггскую постель. Од ясно видела его маленького, стоило ей прикрыть глаза: он улыбался, заслышав ее голос, и тянул к ней крохотные ручонки… Тогда ей нравилось думать, что Лиас любит ее больше, чем родную мать. Забавляя его или укачивая у себя на руках, Од представляла, что она и есть его мать — и, бывало, ей начинало мниться, что она в самом деле его выносила. В мыслях она называла Лиаса «мое дитя». Ванайре заботилась обо всем в усадьбе и нередко оставляла на Од и других своих сыновей, но те были чужие, нелюбимые — они лишь докучали, понапрасну тревожили ее прекрасного мальчика. Од боялась, что своими неуклюжими ласками они повредят Лиасу; даже когда он подрос, Од не желала подпускать к нему братьев.

Ей доставляло удовольствие сидеть с ним в одиночестве. В такие вечера ею завладевала полудрема, она мечтала и уходила далеко в своих мечтаниях. Порой она воображала себя хозяйкой Ангкеима, карнроггской женой с ключами на поясе: вот поутру она выходит из спального покоя и распоряжается о дневной работе, поучает молодых служанок, как следует перетрясать овечью шерсть или молоть зерно на ручной мельнице, и даже мужчины, элайры ее мужа, кланяются ей, называя почтительно эскертой — госпожой. А на двор вместе с другими знатными юношами въезжает Лиас, уже взрослый, наследник меча — он возвратился с охоты с богатой добычей, и все в Ангкеиме славят его ловкость. Красивый, в нарядных одеждах, он подбегает к Од, прижимает ее руку к своей щеке и приветствует ее: «Здорова ли ты, матушка»… И тут же Од представляла его новорожденного у своей груди; ее постель обступают жены элайров и фольдхеров, служанки и рабыни — они нахваливают роженицу, потчуют ее то медовым молоком, то салом, то мелко нарезанным сырым мясом с солью, и наперебой прочат младенцу счастливую судьбу. Замужество, собственный дом, богатства и рабы — Од возводила свои желания вокруг Лиаса, и только с ним, основой всего, эти мечты обретали ценность.

Когда Тьярнфи Морла пожелал делить с ней ложе, Од пустила его к себе лишь оттого, что думала: так она сможет остаться в Ангкеиме, остаться навсегда рядом с Лиасом. В мечтах она видела себя женой карнрогга, но не ради Тьярнфи Морлы мечтала она занять место Ванайре. Морла не хотел соперников своим законным сыновьям — Од ему не перечила и не печалилась о детях, прижитых с ним. Сколько их было, сейчас и не вспомнить… Ее единственное дитя — Лиас, а те, другие — просто бесформенные комки плоти, которые она закопала в хлеву давным-давно.

Все ее помыслы были тогда о Лиасе. Прежде здоровый, ладный, как все отпрыски Ванайре, он занедужил после ее смерти. Женщины вздыхали: что за напасть, не иначе как сама Тааль позарилась на красивого ребенка, утаскивает его в свое холодное владение. Другие винили дурной глаз, а рабыни болтали, будто это покойница Ванайре вернулась за последышем: не хочет расстаться с ним даже после смерти; недаром же часто случается так, что вслед за матерью умирает и дитя. Бессонными ночами, прижимая к себе горящего в лихорадке Лиаса, Од твердила шепотом: не отдам, не отдам, он мой! — будто Ванайре и правда явилась за Лиасом из ледяной страны Тааль. «Уйди, я его не отдам, — говорила ей Од. — Ты вдоволь напилась из вымени Удулы, вкусила все радости, что положили эсам боги — теперь же уйди, оставь его мне, это — мое, я поборола тебя живую, поборю и мертвую!..» И она спорила с Ванайре, собрав все силы своего сердца, вцепившись в Лиаса руками и разумом, чувствуя — сейчас ей должно отстоять его в последний раз, и он будет ее навеки. Могучие боги видят, как велико ее желание, что это яростное желание способно сотворить; она не отступится, не отпустит, пусть даже ей придется отправить к Безглазой Женщине всех эсов под кронами Трефуйлнгида. И она выиграла спор — последний спор, как она думала. Боги коварны. Вот как сплели они эту нить: отвратили беду у основы, приберегли на потом…

Од подняла голову. В спальный покой вошел Тьярнфи Морла; он приблизился к постели Лиаса и опустился на край. Долго он молчал. Сиандел сказал ему:

— Младший брат не умрет. Видишь, отец, — он повел рукой, — они его не учуяли, — Сиандел осекся, задумался, словно подбирал более подходящее слово, но в конце концов просто повторил: — Он не умрет сейчас.

В голосе Сиандела слышалась жалость. Од поджала губы: догадалась, что жалеет он не Лиаса, а отца. Морла ничего не ответил, оперся рукой о колено и посмотрел на Лиаса, на его лицо, почти полностью скрытое повязками. Лиас дышал с присвистом.

— Покажи свой нож, — сказал Морла Сианделу.

Тот обнажил нож, висевший у него на шее, короткий и очень острый — Сиандел резал им коренья. Морла кивнул. Он взял нож у Сиандела, потер пальцами костяную рукоятку; его взгляд остановился на Од.

— Ты уходи, — велел он. — Сиандел, уведи ее и встань у входа.

Сиандел понял. Он поставил миску с мазью на ларь, соскользнул с постели и взялся за плечи Од, чтобы помочь ей подняться, но та повалилась на Лиаса, заслонила его своим телом.

— Нет, не дам! — только и могла она прохрипеть.

— Уйди, — произнес Морла бесцветным, страшным голосом, и глаза у него стали совсем тусклые. — Лиас попросил у Сиандела нож, — продолжил он, ни к кому не обращаясь. — С именем Орнара мой сын поразил себя клинком и отправился в дальнюю дорогу как подобает свободному эсу. Своей последней доблестью он затмил учиненный над ним позор. А откладывал он свою кончину лишь потому, что желал умереть не в чужом краю, окруженный врагами, а на земле отцов.

— Отец верно делает, — Сиандел склонился над Од, стаскивая ее с Лиаса. — Разве не знаешь, как ему было больно? И снова будет, когда проснется, — в глазах Сиандела стояли слезы. — Он теперь видит… плохое. Живым не нужно это видеть…

Од оглянулась на Сиандела, медленно повернула голову к Морле — ее круглое плоское лицо, круглые рыбьи глаза, открытый круглый рот вдруг оказались прямо перед ним. Она схватилась обеими руками за нож, не замечая, что режет пальцы. Сиандел потянул Од назад, отвел одну ее руку, пачкаясь в крови, — Од не кричала, лишь хрипела натужно — в памяти Сиандела возник умирающий элайр с пробитой грудью. Сиандела захлестнула плотная, горячая, остро пахнущая ярость Од, от которой воздух корчился и лязгал. В этом лязге он едва различил короткую боль. Чужую боль. Он почувствовал неживое в живом теле, потерял равновесие и опрокинулся вместе с Од. На миг у него потемнело в глазах. Лежа на полу, Сиандел увидел, как к ним стягиваются те серые, без век, с ускользающими лицами, что не переставая стрекочут и нюхают воздух. Они всегда появлялись раньше остальных. Умирающее тело Од потяжелело. Сиандел с трудом выполз из-под нее, задыхаясь от ее ненависти и смерти. Отец наклонился, чтобы вытащить нож, — он, конечно, не видел этих, роящихся вокруг, никто никогда не видел, кроме Сиандела, — и Од, подавшись к Морле, сказала что-то. Сиандел не расслышал, но ощутил, как с отца сошла жизнь, а те, что подползали к Од, разом обернулись и уставились на него.

— Иди, Сиандел, — сказал отец изменившимся голосом. — Встань там. Гляди, чтобы никто не вошел.

Сиандел побрел сквозь пришедших следом за первыми — они мимоходом касались его, обдавая своей вонью. Он не оборачивался, но через несколько мгновений всё вокруг всколыхнулось, и краем глаза Сиандел увидел Лиаса — легкими шагами тот прошел мимо. Сиандел посмотрел на отца. С него всё сходила жизнь, и многие из тех, что явились, кружили вокруг него. Сианделу хотелось подойти к отцу, утешить, сказать, что Лиас… Но как всегда он не знал, как назвать это, не находил подходящих слов на языке живых.

После эсы станут шептаться, что смерть Лиаса была дурной смертью, недостойной карнроггского сына, пусть даже он и не заплетал еще косы. И что это вдруг в нем проснулась отвага? Женщины рассказывали, что оставили его в беспамятстве; неужто он, только-только очнувшись, сразу же вспомнил о своей чести и герроде Дома Морлы? И почему тогда он не созвал к смертному одру всех свободных эсов, что были в усадьбе, дабы они поглядели на его смерть, а после рассказали об этом другим и тем самым умножили славу его кончины? Он же предпочел умирать лишь перед своим отцом; женщина и не воин Сиандел — не в счет. А меж тем не найдется такого эса, который не знал бы, как за глаза прозывают Тьярнфи Морлу — ясно, он не гнушается убийством родни. Тайным убийством… Приемный отец его, карнрогг Атенгел Хад, был уже стар и хвор, когда его увезли сани Орнара, и, быть может, напрасно недруги винили Морлу в его смерти. Но побратим Морлы, наследник меча Лайсир Хад, умер внезапно, отправившись с Морлой на охоту; и хотя на теле его не нашли ни ран, ни следов яда, где это видано, чтобы смерть настигала крепкого мужчину не в сражении, не в схватке с лесным зверем, а вот так, безо всякой причины? По всему выходит, что и на этот раз Тьярнфи Морла приложил руку к гибели своего родственника, устроил сыну достойную смерть вместо той постыдной жизни, которую Лиас влачил бы калекой. А Сиандел из покорности отцу повторяет теперь ложь, сочиненную Морлой: будто Лиас, не в силах более сносить бесчестье, учиненное ему и его Дому, выпросил у Сиандела нож и не раздумывая пустился в путь к палатам Орнара. Кто знает, может, это не сам Тьярнфи Морла, а Сиандел по воле отца и выпроводил Лиаса в дорогу — нож-то его, а не отцовский. Одного брата вернул из мертвых, другого — умертвил…

— …И госпожу Од заодно, — заключила Майетур, пересказывая новости своей хозяйке. — Чтобы не разболтала, как они с батюшкой братца Лиаса зарезали.

Вальебург покосилась на задернутую занавесь: не подслушивает ли кто.

— Тише ты, глупая! — шикнула она на рабыню. — Вечно выдумываешь небылицы… Лишь бы очернить хозяина… Все знают, как Од любила Лиаса, она его точно родного сына взрастила, вот и не вынесла его гибели… Убила себя тем же ножом, от которого принял смерть ее любимец…

— Или Морла ее тем ножом заколол, — перебила Майетур. — Да, любила она Лиаса, до одури любила — что ты думаешь, стала бы госпожа Од спокойно смотреть, как ее Лиаса убивают? Верно, пыталась помешать им, вот они и…

Вальебург отвесила Майетур оплеуху: ей послышались шаги у входа. Майетур тоже прислушалась. Убедившись, что никого нет, она добавила, потирая ухо:

— Дерись сколько хочешь, госпожа, а я всегда правду говорю. Попомнишь мои слова, когда Морла со своим богопротивным сынком-заклинателем мертвых нас с тобой убивать придет.

— Он не станет… — хотела было возразить Вальебург, но почувствовала, что и сама в это не верит. Она протянула руки к жаровне и надолго замолчала; Майетур тоже притихла, помешивая угли железным прутом.

— Как же тут холодно, — наконец прошептала Вальебург.

Майетур закутала ее в шубу, в которой Вальебург приехала из Карна Рохта, но ее все равно знобило. Она смотрела на голые стены, на запертую на тяжелый засов дверь во двор, из-за которой тянуло холодом Дунн Скарйады, и с тоской думала о том, каково же ей будет здесь спать. И вообще… каково будет жить здесь. Вальебург охватывало отчаяние при мысли, что она не выйдет отсюда до конца своих дней. И конец этот… Быть может, ей не придется долго его дожидаться.

Сегодня Морла не пустил ее в карнроггскую постель, сказал, что не станет ложиться с нею — ни этой ночью, ни потом; сказал, чтобы ей приготовили другое место. Морла не смотрел на нее, но прочие — жены сыновей, их дети, служанки — все глазели с любопытством, а кто и со злорадством, как показалось Вальебург. А она застыла под их взглядами, раздавленная этим унижением и несправедливостью, и заставляла себя молчать, потому что знала: что бы она ни сказала сейчас, это приведет к еще худшему. Ей хотелось воскликнуть: «Повинна ли я в самодурстве моего отца? Разве я подстрекала его к этому злодейству, разве из-за меня твой сын навлек на себя его гнев? Я не в ответе за прежнюю родню, теперь мой род — Дом Морлы…» До сих пор у Вальебург перед глазами стояло рябое лицо Морлы — в те мгновения он увиделся ей дряхлым стариком, не грозным — жалким, и Вальебург отчего-то было стыдно, что она увидела его таким.

Ей устроили постель в покое хризской жены. Прежде Вальебург никогда не бывала здесь, и не замечала, чтобы кто-то из обитателей усадьбы сюда заходил. Внося жаровню, сундук с приданым и набитые соломой тюфяки для постели, рабы старались поскорее закончить дело и уйти, словно из нечистого места. Едва только Вальебург переступила порог, она подумала: «Наверное, здесь я и умру — как та, другая». Она вспоминала лицо Морлы — и тогда ей не верилось, что этот несчастный, оглушенный горем человек задумал ее убить. Но помнила она и о другом: о дочери тирванионского наместника и ее маленьком сыне, о Сафайт Лебяжьебелой, об Атенгеле и Лайсире Хадах, о тех слухах, что уже ходили о смерти Баэфской Медведицы и вот теперь — о смерти Лиаса… Вальебург единственная из Моргерехтов, до кого Морла сейчас может дотянуться. Глупо тешить себя надеждами. Ведь сам он не скрывает, что ей уготовил: не зря же Вальебург поселили там, где закончила свои дни ее предшественница.

— Бежать надо отсюда, — буркнула Майетур.

Вальебург опустила голову на руки. Дуреха Майетур, зачем обманывать себя, что они еще могут спастись? Вот и свершилось то, о чем Вальебург прежде и думать боялась — то, что было предрешено с самого начала, ибо кровь, раз пролившись, не исчезает, а уходит в землю и порождает новую кровь. Так говорят в Карна Рохта. Старая вражда не забывается, из паршивой шерсти не спрясть согласие, какой бы старательной ни была пряха. Права оказалась Онне, когда говорила о новой войне меж Гуорхайлем и Рохта; лишь в одном ошиблась: не младший Моргерехт, а младший Морла стал первой жертвой.

— Бежать, говорю, надо, — повторила Майетур настойчивее. — А что, мне не впервой. Я еще девчонкой с твоей мачехой Эстерепсило и маленьким хозяином, ее братом, босиком улепетывала из дворца ее первого мужа. Что там творилось! Еще похуже того, что здесь. За одну ночь разграбили дворец до последней монетки — хорошо, Эстерепсило загодя припрятала кое-что для себя. Выбирались мы тайными проходами, от каждого звука обмирали, идти тяжело: все нагружены кахатскими сокровищами, а повсюду ошалевшие от грабежа вазирисы — Эркендияр-кахат, их господин, умер от ран, вот они и распоясались, почуяли волю…

— Ты скучаешь по родным краям, Майетур? — задумчиво спросила Вальебург.

Майетур опешила.

— Скучаю? Говорю тебе, еле живы остались, а ты — «скучаешь»… Да и не родная мне эта Вазри, Весериссия, если по-эрейски сказать. Меня пригнали туда с юга, из далекой-далекой земли, где не бывает зимы и все люди того же цвета, что и я. Сама я те места не помню: маленькая была. Слышала, как рассказывали о них купцы за столом у твоей мачехи, — Майетур сердито посмотрела на Вальебург. — Нашла о чем думать, о моих родных краях! Ты бы лучше о своих подумала — как бы поскорей туда вернуться.

— Зимой, одни… Даже если Этли возьмет нашу сторону и мы сумеем сбежать из усадьбы, нам вовек не добраться до Карна Рохта, — Вальебург прикрыла глаза. Ее клонило в сон от холода. — Такой долгий путь… Ты помнишь, как мы ехали… Мы замерзнем на дороге или умрем без пищи, или оголодавшие волки растерзают нас… или это сделает какой-нибудь злодей, пустивший нас переночевать. Правда, едва ли кто-то согласится впустить нас в свой дом. Кем могут быть женщины, странствующие в одиночку? — не иначе как дочки Ку-Круха выползли из своих нор в колдовскую пору Дунн Скарйады, — Вальебург невесело рассмеялась.

Майетур упрямо выпятила толстые губы.

— И что же? Сидеть здесь и дожидаться, когда твой муженек отправит тебя следом за другими женами? Ну уж нет, я не…

Вальебург взглядом приказала ей замолчать. Майетур и сама прикусила язык: она тоже услышала чьи-то шаги. Выхватив из жаровни раскаленный прут, она метнулась ко входу и притаилась, изготовившись ударить. Вальебург не пошевелилась. Она не моргая смотрела на угли: как они то разгораются, то угасают, становясь серыми и мертвыми…

Вошла Онне с кувшином в одной руке и глиняной миской — в другой; ключи позванивали у нее на поясе при каждом шаге. Майетур впилась в них глазами. Эта костлявая, верно, нарочно заявилась сюда, чтобы похвастать перед госпожой Вальебург: вот, мол, гляди, они должны были перейти к тебе, а Морла отдал их мне!

Тем временем Онне отодвинула соломенные тюфяки и поставила снедь на резную кровать — единственное, что осталось от прежнего хризского убранства. Майетур следовала за ней по пятам. Она по-прежнему поглядывала на Онне с подозрительностью, но от прута все-таки избавилась и подошла к кровати. В кувшине оказалось горячее пиво, в миске — ячменная каша, поверх каши — несколько тонких ржаных лепешек.

Не проронив ни слова, Онне возвратилась к входному проему, но помедлила, прежде чем уйти. Казалось, она раздумывала над чем-то. Наконец, уже взявшись за занавесь, она обернулась и сказала Вальебург:

— Морла обошелся с тобой не по справедливости. Лиас совершил злодеяние и заплатил за него — Морле не за что мстить твоему роду. Будь терпелива. Твоя судьба еще переменится.