Глава 29

Хендрекка старался не смотреть по сторонам. Своим элайрам он объявил, что желает удалиться в опочивальню — ему и правда снова нездоровилось, голову сдавливала боль, словно карнроггский венец внезапно стал тесен ему. Повсюду раздавались крики и звон оружия. То и дело перед Хендреккой возникали люди Нэахта, забрызганные кровью, с разгоревшимися от резни глазами: одни грызлись за добычу над телами убитых гургейлей, другие уже прилаживали на поясе гургейльские ножны или примеряли снятые с мертвецов сапоги. Краем глаза Хендрекка увидел, как двое бедарцев отрубают убитому пальцы — верно, не смогли снять крепко сидящие перстни.

«Хадары, дикие хадары», — бормотала Хрискерта, ни на шаг не отставая от Хендрекки. Кровопролитье в Мелинделе напомнило ей о последних днях во дворце в Весериссии — о приближенных ее погибшего мужа, которые принялись растаскивать его богатства прямо на глазах у Хрискерты. «Послушай на меня, мой муж, — прошипела она Хендрекке, — эти твой бедарцы сейчас гургеллов кончать, потом нас кончать будут!»

Хендрекка не ответил, лишь прибавил шаг. От слов Хрискерты ему стало совсем тошно. Ей бы промолчать, как подобает жене… Разве не она заставила Хендрекку принять это решение? Да, она и Нэахт — они оба его заставили! Пусть не прямо, не вслух, но заставили, и это из-за них он не мог судить иначе. Из-за них он бежит сейчас через собственный дворец, точно вороватый раб, из-за них избегает встречаться взглядом с собственными элайрами, потому что знает, что на этот раз даже самые льстивые из них не сумеют скрыть осуждение; из-за них, из-за жены и побратима, родная дочь — любимая дочь! — стала ему ненавистна. Хендрекке омерзительно было думать об Эвойн, и всё же он вспоминал о ней каждое мгновение, и жалел, что не заставил ее смотреть на наказание Лиаса. Он перебирал в уме всевозможные кары, эсские и хризские, и каждая казалась ему недостаточной для предательницы-дочери. «Подлая, подлая, подлая», — билось в голове. Ему хотелось, чтобы Эвойн просто исчезла, чтобы исчезла всякая память о ней, чтобы у него вообще никогда не было дочери. На ум пришла Вальебург, первое его дитя, — она возникла перед внутренним взором Хендрекки в свадебном наряде, в золоте и самоцветах, статная, похожая на изваяния бога в тирванионских храмах — хризы украшали их по обету драгоценными уборами, ожерельями и расшитыми покрывалами. Сердце Хендрекки кольнуло сожаление. Зря он отдал Вальебург этому старому сычу Морле, пожертвовал такой красавицей ради союза, которому теперь всё одно пришел конец. Лучше б он оставил ее себе. Уж она-то, его достойная старшая дочь, никогда не лицемерилась, не обманывала, изображая дочернюю любовь, блюла свою непорочность, как приличествует знатной девице; она никогда не покрыла бы отца столь тяжким позором… Он не задумывался, каково придется Вальебург, когда муж ее, Морла, узнает о расправе над любимым младшим сыном. Хендрекка лишь жалел, что просчитался и отдал, как оказалось, лучшую из дочерей другому.

Что-то бросилось ему наперерез. Хендрекка отшатнулся и обнаружил, что его элайры остались в нескольких шагах позади: задумавшись, он обогнал их, сам того не заметив. На миг его охватил страх смерти. Будто в бреду Хендрекка потянул изогнутый задаркандский клинок, подарок хризов, — из ножен сверкнула сталь.

— Пощади! — тот, кого Хендрекка принял за убийцу, упал на колени.

Перед Хендреккой возник один из людей Нэахта; еще двое стояли над мнимым убийцей, обнажив мечи.

— Уважаемый брат койхры, — почтительно обратился к Хендрекке первый бедарец, — этот жеребчик говорит, он не гургейль. Говорит, хочет поклониться тебе, уважаемый брат койхры, говорит — больше не хочет кланяться Морле.

Молодой незнакомец поднял на Хендрекку глаза.

— О великодушный господин, мудрый златоподатель, — сказал он, по-прежнему стоя на коленях, — я сын Райнара Фин-Диада, сына Эйфгира, сына Лайфе, семени Диада Старого, из Карна Гуорхайль; наш боевой клич — «уоуохир». Тьярнфи Морла несправедливо изгнал меня из родной земли, земли моих отцов. Был я сыном славного элайра, владетеля фольда, ныне же по воле Морлы я несчастный скиталец. Униженно молю тебя о пощаде, ибо нет вины моей и моего рода в том, что совершил сын Тьярнфи: я более не домочадец Морлы, и не в ответе за злодейства его Дома.

— А как по мне гургейль и есть гургейль, — заявил элайр Видельге Кег-Мора. — Что за дело нашему блистательному господину до того, как Тьеберн Морла обходится со своими нахлебниками?

— Даже если этот юнец не лжет, не пристало нашему кольцедарителю, величайшему из карнроггов, собирать в своем величественном дворце каких-то оборванцев, уподобляясь Хюннеру Эрьемайну и его свинорылому племяннику, — сказал элайр Эрдир Кег-Зейтевидру.

— Не тот ли это гургейль, что подбирал объедки из-под Эрьемайнова стола? — сказал старый надменный элайр Эрдир Кег-Фойлаг. — Мы видели его у Видрукерна, на роггариме. Узнаёшь, Вильке?

Видельге Кег-Мора пригляделся.

— Верно, это тот парнишка, — согласился он. — Люди из Руда-Моддур болтали, будто он так угодил Бейвской Медведице, что она обещалась сделать его первым элайром.

— Медведица, говорят, мертва, — буркнул еще один элайр, Авендель Кег-Догрих — он только подошел к остальным. — Бесчестный убийца заколол ее в снегах и не объявил об убийстве. Может, этот убийца — ты, гургейль? Заколол Тахрнвёду, как до того вероломно заколол на свадебном пиру моего славного брата Альскье! Я узнал его, кольцедаритель, — повернулся Авендель к Хендрекке. — Сыном Рейнара он назвал себя тогда, над бездыханным телом моего брата. Сколько же дерзости у этого юнца, если он явился просить о милости господина, чьего элайра он убил!

В глазах Хендрекки появилось удивление.

— Правда ли это? — бросил он, глядя на гуорхайльца сверху вниз.

— Да, высокородный Хендрекка, сын Гунвара, — вновь склонил тот голову. — Я и в самом деле умертвил твоего элайра Альскье Кег-Догриха на пиру в Ангкеиме, но не было в том вероломства, ибо я честно мстил убийце моего отца, отважного Райнара Фин-Диада. А владычицу Тагрнбоду сразила не моя рука. На мне нет этой крови.

— Ты и без того уже весь в крови моего брата, росомашье отродье! — выкрикнул слева от Хендрекки Авендель Кег-Догрих. Хендрекка вздрогнул от его крика.

— Мы уже получили достаточный выкуп за кровь твоего брата, — раздраженно возразил он Авенделю. — Этот юноша храбр, как Лайс Тиан, раз не побоялся открыться предо мною и назвать имена своих предков.

Молодой гуорхайлец просиял.

— Твои слова исполнены мудрости, карнрогг Хендрекка, — сказал он. — Старый обычай позволяет свободному мужу самому выбирать себе господина. Твой элайр умертвил моего отца и кровью выплатил мне старый долг, а за его кровь заплачено золотом. Видишь, больше нет причин для вражды между моим родом и людьми Карна Рохта. Буду целовать меч тебе, если на то твоя воля. Прошу тебя, властительный потомок Эрдира Моргерехта, прими от твоего нового элайра этот дар, — юноша указал раскрытой ладонью на окованную в серебро книгу в руках одного из бедарцев. Тот нехотя вернул ее, и юноша торжественным движением дарителя поднял книгу над головой.

— Эта книга похожа на фолии, какие переписывают в Ихонском монастыре; она не имеет цены, — сказал Видельге Кег-Мора. От него не укрылось, что Хендрекке пришелся по душе роскошный подарок. — Откуда у голодного изгнанника вещь, достойная роггайна хризов? Не иначе он украл ее у кого-то из твоих подданных, мой повелитель.

Хендрекка погладил прихотливый узор на серебре.

— Что скажешь на это, юноша?

У гуорхайльца сошли с лица все краски.

— О нет, господин! — воскликнул он, вскакивая на ноги. — Эта вещь… Она моя… Она моего раба Керхе! Вон он стоит…

Хендрекка рассмеялся, и тут же подобострастно рассмеялись его элайры. Видельге Кег-Мора тоже ухмыльнулся:

— Раба? Твой раб что, благородный господин из старинного хризского рода? Повидал я лгунов, но таких неумелых, как ты, вижу впервые.

— Болван вы все, — перебила его Хрискерта: она не любила Видельге за высокомерие и заносчивость, а особенно за то, как он кичился родством с матерью Хендрекки. — Смеять гораздый, а думать совсем не может, — Хрискерта отобрала у Хендрекки книгу. — Ослепнули вы, что ли? Юноша — гургелл, раб — эрей. Ясно, чья это фолия — Камламетена дочкин это фолия!

Гуорхайлец ухватился за ее слова.

— Твоя достойнейшая госпожа права! — выдохнул он. — Эта священная вещь хризов — из приданого хризской жены карнрогга Морлы, а мой раб — не раб вовсе, а сын ее, Вальзир, одиннадцатый сын Морлы!

* * *

— Одиннадцатый сын Морлы? — выслушав Видельге Кег-Мору, переспросил Аурениан. Он все еще сидел рядом с карнроггским духовником в его «ксантии», а элайрам Хендрекки пришлось встать у дверей, — сесть им было уже негде — и в маленьком покое стало совсем тесно.

Видельге Кег-Мора передернул плечами.

— Так сказал тот гургейль: «Вальзир, одиннадцатый сын Морлы».

— Весьма необычное негидийское имя, — задумчиво проговорил старый Фона. — Что оно значит, Аурениан, дитя мое? «Высокий взгляд»?

— Я думаю, «Вальзир» значит «тот, кто смотрит свысока», — встрял Эрдир Кег-Зейтевидру.

— Или «тот, на кого смотрят свысока» — это ему больше подходит, — Видельге Кег-Мора скривил тонкие губы.

— Полагаю, наш таинственный странник из Гургейля попросту не сумел выговорить хризское имя Валезириан, — сказал Аурениан. — Если его «раб» воистину отпрыск госпожи Исилькратис, неудивительно, что она назвала дитя «потомком Валезия» в честь своего семиждыверного отца. Великий Орнар! Одиннадцатый сын Морлы восстал из мертвых и объявился у нас как раз перед неминуемой битвой с Гургейлем. Разве не это обещали нам сказители? Одиннадцатый сын Морлы поднимет меч на своего отца и вернет в Гургейль благодатные времена Рейнара Красноволосого… — Аурениан засмеялся. — Возрадуйся же, высокородный потомок Уллиров, — повернулся он к Видельге Кег-Море, — раз уж чудеса посыпались нам на головы, глядишь, скоро поднимется из руин Карна Ванарих, как предсказано в песнях о его гибели.

Видельге с подозрением вгляделся в лицо Аурениана — Орина Безродного, как называли его эсы. Видельге никогда не мог понять, льстит ему этот изворотливый скопец или, напротив, насмехается. Орин называл себя его приверженцем, но Видельге не доверял ему, угождающему всем, а на деле — лишь самому себе; и сейчас Видельге недоумевал, зачем Орин завел этот разговор о Карна Ванарих. Не для того ли, чтобы поссорить его с карнроггом Хендреккой?

Род Кег-Мора был из старой ванарихской знати — даже в нынешние времена, разбавив свою кровь рохтанской и хризской, они сохранили темно-русый цвет волос и ванарихскую худобу. Видельге требовал, чтобы его называли не «благородным», как полагается элайру, а «высокородным», как эса карнроггской крови: он гордился тем, что ванарихские карнрогги Уллиры, о которых пели на пирах в Мелинделе, доводятся ему родней. Правда, родство это многие сочли бы сомнительным: предок Видельге был лишь побратимом одного из Уллиров, да и то — не карнрогга. Но старинная слава исчезнувшего рода питала и без того избыточную спесь Кег-Мора, а после женитьбы карнрогга Хюннера Моргерехта на Ярбург, женщине из их рода, Кег-Мора стали почитать себя равными властителям Трефуйлнгида. Когда Юфтан и его братья завладели Мелинделем, отец и дед Видельге не стали целовать меч самозваному карнроггу, ушли в свое владение на севере Карна Рохта и собрали вокруг себя тех, кому было не по нраву новое владычество; а после стали на сторону молодого Хендрекки, когда он возвратился из Тирваниона отвоевать то, что принадлежало ему по праву. Кег-Мора считали, что Хендрекка обязан им карнроггским креслом не меньше, чем бедарцам Нэахта, и изо всех сил пытались сделать Видельге карнроггским наперсником. Опасаясь восстановить против себя своенравного Хендрекку, они избегали напоминать ему о тех своих предках, что тщились возродить потерянный Карна Ванарих, не признавая Моргерехтов своими повелителями. А теперь этот скопец вспоминает о нем будто в шутку и испытующе смотрит на Видельге — ждет, что тот оступится, попадет в ловушку. Тогда Орин сможет передать его опрометчивые слова своему брату-карнроггу и изобличить в Видельге изменника…

Виделий Камламетен бросил на Видельге и Орина проницательный взгляд.

— Неужели вы, благородные мужи Негидии, поверили в россказни этого гургелла? — громко сказал он, уводя элайров от разговора о Карна Ванарих. — Разве мало в Сциопофоре полукровок? Любой из них может назвать себя чудесно спасшимся сыном моей двоюродной сестры. Всей Негидии известна ее печальная судьба.

Видельге шагнул к Виделию и дружески сжал его плечо.

— Твои слова есть безупречная истина, достойный Виделий, — сказал он. — Я уверен, твой дядя, семиждыверный императору Валезий Камламетен, не пожелает и слушать эту смехотворную ложь. Он не станет ради какого-то внука-самозванца лишать тебя права наследовать достояние и титулы Камламетенов.

Виделий взглянул на своего тезку. Они с Видельге родились в один день, и Виделию казалось, что их связывают невидимые нити, о каких рассказывают гадатели на рынках. Фреадгунрекк Кег-Мора, начальник городской гвардии, которого в Тирванионе все звали Фоадимом Агилой, доводился Видельге дядей; Видельге провел юность в его доме, когда подобно многим знатным сциопофоритам служил в тирванионской гвардии. В те дни они с Виделием и сдружились. Валезий Камламетен и его брат, отец Виделия, поощряли эту дружбу с хадаром, полагая, что она не опасна, а в будущем может оказаться полезной: Кег-Мора — влиятельная негидийская семья, родственники сциопофорских правителей, неоднократно доказавшие приверженность империи. Годами позже, прибыв в Сциопофор послом, Виделий убедился, что отец и дядя были правы. Возможно, оттого, что он и сам видел дружбу с Видельге выгодной, Виделий сохранил ее спустя столько лет. Впрочем, красота этого знатного хадара также располагала к нему Виделия.

— И где сейчас мой мнимый племянник? — сухо поинтересовался Виделий, ничем не выдавая тревоги. Слова Видельге его не успокоили. Он хорошо знал своего дядю Валезия и почти не сомневался, что тот лишь презрительно усмехнется известию о нежданно объявившемся внуке; но в глубине души Виделия точил страх. Он жил с этим страхом с самого отрочества, с того дня, когда отец признал его, наконец, законным сыном. Виделий понимал, что высокое положение, которое он приобрел, стоит на ненадежном основании и может рухнуть в любой момент. Пожелает ли приехать из столицы в Тирванион законная жена отца, чтобы выполнить долг супруги, или жена дяди Валезия произведет на свет сына, или появится побочный ребенок, и дядя Валезий признает его своим, или ему вздумается назвать наследником кого-то из многочисленных дальних родственников… А теперь из ниоткуда возникает полукровка, называющий себя внуком Валезия Камламетена, сыном его единственной дочери. Нет, тирванионский наместник никогда не был доверчив, но он старик, а старики порой совершают необдуманные поступки. Недаром Эозия Гилиокийский в своем сочинении «О годовороте Божьем» сравнивал старость с беспечной юностью и неразумным детством…

— Наш несравненный повелитель пожелал беседовать с ним наедине, — ответил Эрдир Кег-Зейтевидру — и посмотрел на Видельге. Тот издал короткий рык сквозь зубы.

— Ку-Крухово нутро! — выругался он. — Не для того я унижался перед этим скотокрадом, Нэахтом Кег-Райне, задабривал его подарками, кланялся ему, — а ведь это он должен кланяться мне, потомку карнроггов! — чтобы в опочивальне нашего господина засел какой-то пришлый хеинпель!

Аурениан посмеялся про себя, разгрызая последний орех. Хеинпелями, «кукушатами», в Карна Рохта презрительно называли полукровок; Видельге от ярости будто забыл, что в нем самом хризской крови едва ли меньше, чем эсской.

Заговорил молчавший прежде Эрдир Кег-Фойлаг.

— Уймись, Вильке, — сказал старый элайр. — Ужель ты устрашился этого убогого мальчишки? Оглянись вокруг — сколько на твоей стороне свободных эсов. Да не здесь смотри, а разумом охвати весь Карна Рохта — сколько за тебя славных Домов, могучих Домов. Все они стоят за тебя несокрушимой силою. И я, брат твоей матери, твой воспитатель, разве я дам тебя в обиду? А у белоголового птенца из Гургейля никого нет, он один на чужой земле. Недолгой будет его жизнь в Мелинделе.

Услышав знакомое название, второй посол перегнулся через подлокотник к Виделию.

— О чем говорят эти негидийцы? Уже нет сомнений в том, что меж Сциопофором и Гургеллой будет война? — спросил он шепотом. Второй посол устал вслушиваться в разноголосый гам хадаров: они говорили с Виделием на чудовищной смеси негидийского и эрейского, какую используют торговцы на тирванионских рынках, и второй посол едва их понимал.

— Они обеспокоены благосклонностью авринта Эдрикии к самозванцу из Гургеллы, — прошептал в ответ Виделий. — Что же до войны с Тебернием… — он не договорил — обернулся на скрип двери. В дверном проеме показалась голова Авенделя Кег-Догриха.

— Хей, Видельге, — позвал он — и замахал рукой на Видельге Кег-Мору: — Не ты, не ты, а тот, который хриз! Повелитель тебя зовет.

Виделий поднялся с кресла, в растерянности забыв отставить сосуд с вином.

— О чем желает говорить со мною равновеликий авринт?

— Хочет, чтобы ты посмотрел на фолию, — буркнул Авендель. — Ту, которую притащил с собой этот убивец Фин-Диад.

Виделий поставил вино на столик и вышел из покоя, а следом за ним повалили остальные, будто карнрогг пригласил их всех. Даже старый Фона Иефилат и второй посол последовали за Виделием — в маленькой ксантии уже стало до того душно, что они были рады выйти на холод. Снаружи занимались дневные сумерки. Фона с удовольствием отметил, что небо на востоке чуть розовеет — значит, недолго осталось ждать первого восхода солнца после изнурительной негидийской ночи. Ветер улегся, факелы горели ровно, освещая заснеженный двор и бросая теплые отблески на деревянные стены Мелинделя. В этом свете еще наряднее казались резные украшения на перильцах в виде листьев, раскрытых ладоней и конских голов. Хадары шли быстро, почти бежали, чтобы не замерзнуть — Фоне пришлось подобрать полы своего одеяния, неподобающе открывая ноги в мягких весериссийских туфлях, но и тогда он едва поспевал. Виделий, идущий первым, нырнул в низкую дверцу; за ним протиснулись негидийцы, второй посол и Фона.

Им навстречу вылетел щенок, такой крупный, что мог бы потягаться со взрослым псом; он заскакал вокруг на несоразмерно длинных, толстых лапах, выбежал на галерею и с оглушительным лаем вернулся в опочивальню карнрогга, путаясь у входящих под ногами.

— Габхал, — позвал его Хендрекка — щенок с разбегу запрыгнул к нему на постель.

Покосившись на второго посла, Фона заметил, что тот смотрит на авринта с осуждением: что за дикари — пускать собак, этих нечистых животных, на ложе!

У карнроггской постели сидел отрок-раб, тоненький и бледный, с темными провалами глаз под неопрятно свисающими на лоб светлыми волосами. Поискав глазами, Фона увидел и второго гургелла, о котором рассказывали элайры — тоже светловолосого, но широкоплечего и статного, с грубоватым, по-хадарски красивым лицом. На постели, поверх меховых одеял, лежала большая окованная в серебро книга с застежками из позолоченной кожи. После положенных приветствий авринтида Эстерепсило указала на книгу и обратилась к Виделию по-эрейски:

— Мы рассудили, что ты сумеешь узнать эту фолию, если истинно свидетельство этих людей, будто она принадлежала твоей двоюродной сестре Валезиасе Исилькратис, — она подняла книгу обеими руками (рукава одежд авринтиды соскользнули, обнажая широкие золотые браслеты) и передала ее Виделию. Тот бережно раскрыл тяжелую книгу, с трудом удерживая ее на весу, и внимательно рассмотрел первую страницу, украшенную сусальным золотом и искусно выполненными рисунками.

— Это несомненно священная Иефитрикия, купленная моим предком, четыреждыпочтенным Хризалоном Варией Камламетеном, в год, когда он исполнял наложенное на него покаяние в Ихонском монастыре, — проговорил Виделий на негидийском языке, чтобы его понял каждый в опочивальне. — С тех пор эта фолия передается в нашем роду из поколения в поколение. Я полагаю, — Виделий поднял глаза от книги и посмотрел на беловолосого полукровку, — одному из прислужников моей сестры Исилькратис удалось спастись от резни, учиненной Тебернием Гургеллитом, и сохранить драгоценную фолию. Такая преданность госпоже даже после ее смерти достойна похвалы, — холодно заключил Виделий.

Полукровка молчал, но Фона всем телом ощутил его взгляд. Теперь Фона увидел, что ошибся, приняв его за отрока — нет, он был много старше, почти старик, согбенный, озлобленный и усталый; и, глядя на него, Фона тоже словно бы обессилел.

— В Мелиндель заявился убийца моего брата, а всех занимает только эта фолия, — проворчал рядом Авендель Кег-Догрих — пожалуй, чересчур громко.

— За твоего брата уже уплачено, и куда больше, чем он стоил при жизни! — огрызнулся Видельге Кег-Мора: его выводило из себя, что пришлому полукровке дозволили сидеть у карнроггского ложа. — Не сам ли ты жаловался, что Альскье разворовывает оставшееся вам от отца добро и проигрывает всё в балгу и оро-груру?

— Ты не смеешь хулить моего брата, ты, объедок Уллиров! — воскликнул Авендель и напоказ схватился за рукоять меча.

Эрдир Кег-Зейтевидру хохотнул:

— Авендель потому так свирепеет, что за его брата уплачено, да не ему, — но шутка потонула в голосах других элайров и оглушительном лае щенка.

Фона Иефилат попятился к двери. Он знал своих гневливых подопечных и знал, что такие ссоры вспыхивают меж ними слишком часто, чтобы принимать их всерьез; но нередко случалось, что безобидная перебранка заканчивалась смертоубийством. Будет благоразумнее покинуть их сейчас, когда они разгорячены и не внемлют увещеваниям своего старого духовника; а после, когда всё стихнет, мягко и не осуждая наставить их на путь смирения и прощения… Придерживая полу темного метефратского одеяния, Фона посеменил вон из опочивальни. Похоже, гургелл, которого Авендель Кег-Догрих обвинил в убийстве брата, тоже предпочел исчезнуть: когда Фона, перешагнув через высокий порог, оглянулся, он не увидел у карнроггского ложа ни самого гургелла, ни его раба.

* * *

Эадан втащил Вальзира в первый встретившийся им покой, дверь которого подалась. Их было множество в этой странной запутанной усадьбе — маленьких, обитых коврами комнат, рассованных по всему дому неведомо зачем. Эадан дивился, зачем Пучеглазому столько. То ли дело у них в усадьбе Морлы: вот бражный зал для пиров, вот спальный покой, вот прядильня для женщин, вот стряпная — всё, что может понадобиться карнроггу, его семье и домочадцам. А тут поди разбери, для чего эта комнатенка и чем она отлична от других… Закрывая дверь, Эадан нащупал засов — ну и ну, эти рохтанцы каждый покоец запирают, будто амбар с запасами на зиму, да еще и изнутри! Он задвинул засов и поглядел вокруг себя.

Глаза Эадана постепенно разгорались, привыкая к мраку, но всё же здесь было так темно, что он различал лишь очертания предметов. Покой оказался очень узким, в два шага шириной, и весь был заставлен ларями. На одном сундуке лежала овчина — верно, тут ночует какая-нибудь рабыня, ключница, быть может. Эадан усадил туда Вальзира. Тот мелко вздрагивал. Эадан взял его руки в свои — и обнаружил, что Вальзир сжимает нож. Эадан отобрал его. «А я-то всё гадал, за что Вальзир взъярился на Тагрнбоду, — с улыбкой подумал Эадан. — Наверное, она тоже не поверила в его высокое рождение, как тот хриз».

— Не крушись, высокородный Вальзир, — прошептал Эадан, успокаивая. — Вспомни своего великого предка, Райнара Красноволосого. Когда он возвратился в родные края из Унутринга, где воспитывался у ведуньи Кёды, его тоже поначалу не признали. Даже собственный отец не узнал его и вызвал на поединок, — Эадан забрался на сундук рядом с Вальзиром. — Этот важный лайкарлах просто дурень и завистник. Я слыхал, он вовсе не законный сын своего отца, а нагулыш. Грязь его слов к тебе не пристанет. Куда важнее то, что сам карнрогг Хендрекка Моргерехт поверил нам. Под его защитой нам нипочем и этот хриз с овечьей шерстью вместо волос, и Ддавов Авендель Кег-Догрих, — Эадан сжал кулак, вспомнив об Авенделе и его брате, из-за которого он стал изгнанником. — Но ты не забывай, высокородный Вальзир, что я первый тебе поверил, — поспешно добавил Эадан. — Я первый увидел в тебе не раба, а одиннадцатого сына Морлы, которому Рогатые сплели славную судьбу.

Вальзир молчал, и Эадана кольнула обида. Скоро же он возгордился! Стоило только карнроггу побеседовать с ним на этом непонятном переливчатом языке, как Вальзир уже и знаться не желает с тем, кто был с ним с самого начала… Пучеглазый явно благоволит Вальзиру. Сегодня он усадил его возле себя и говорил как с равным, а на Эадана больше не взглянул, словно это не Вальзир, а он, Эадан, был рабом. Не успеет он и глазом моргнуть, как Хендрекка возвысит Вальзира, а сам Эадан останется ни с чем — ни богатств, о которых он мечтал, ни почтения свободных эсов, ни даже драгоценной вещи хризов, которую он уже считал своей… ни Вальзира, который тоже принадлежит ему. Да, принадлежит! Пусть он и сын карнрогга, а Эадан — всего лишь сын элайра, а все-таки Вальзир сам назвал себя его рабом там, на болоте, и его слышали боги. Сам справедливый Виату судил бы, что Эадан в своем праве.

— Вот, гляди, — Эадан прокусил кожу между указательным и большим пальцами и поднес руку к лицу Вальзира. — Это залог моей верности тебе. Что бы ни случилось, какой бы глупец ни посмел усомниться в твоем герроде, мой меч всегда… — Эадан запнулся: ему пришло в голову, что нет у него никакого меча. — Я всегда буду на одной земле с тобой.

Он услышал, как Вальзир втянул носом запах крови.

— Этот что?.. — прошелестел Вальзир, вжимаясь в стену.

— Пей, — подсказал Эадан. — Будем братьями, — и сам, взяв Вальзира за голову, прижал ранку к его губам.

Эадан почувствовал, как по прокушенной коже скользнул язык, а после ощутил мелкие зубы. Он подумал, не пил ли Вальзир кровь убитых, когда жил в могильном холме. Эадан хотел было высвободить руку, но Вальзир отчего-то вцепился в нее своими тонкими пальцами, неожиданно сильными, и не отпускал. Эадан слышал его прерывистое дыхание. Ему стало не по себе, одновременно страшно и весело. Втайне он гордился собой, своей хитрой выдумкой: теперь, когда они побратались, Вальзир уже не сможет от него отвернуться. Как бы высоко он ни поднялся, отныне Эадан будет следовать за ним и по праву побратима делить с ним поровну добычу и славу. Ведь немало сыновей элайров и фольдхеров, а случалось, и низкорожденных, возвышались благодаря тому, что когда-то стали братьями героев… Воодушевленный, он обнял Вальзира. Лица Эадана коснулись мягкие пряди, у груди забилось чужое сердце — быстрое, как у дикого зверька. В памяти возникло воспоминание из детства: Эадан поймал в силки вутью, невзрачную лесную птичку с красивым голосом, и несет ее маленькому Лиасу — госпожа Од наверняка даст за певчую птичку что-нибудь, половину ржаной лепешки, ломоть холодной каши или, если повезет, кусок пирога с потрохами. Эадан держит птицу крепко, но бережно, чтобы не раздавить хрупкие косточки, а она трепыхается и испуганно пищит, раскрывая обведенный красным клювик…

Эадан осторожно уложил Вальзира на сундук. Глаза Вальзира никогда не светились, но Эадан все равно ощущал его взгляд на своем лице; и его холодные пальцы по-прежнему цеплялись за Эаданову руку. Эадан удерживал себя на другой руке: ему казалось, что он раздавит Вальзира, если ляжет на него всем телом. Эадан наклонился, хотел поцеловать, но Вальзир вывернулся — удивительно проворно выполз из-под Эадана и сам оказался над ним, и замер, глядя ему в глаза. Холодные влажные ладони мазнули по лицу Эадана, по губам, остановились на шее. Эадану снова вспомнилось болото Мундейре и еще — ночь в усадьбе Эорамайнов, когда Баэфская Медведица вот так же забралась на него и сжала его бедра своими крепкими бедрами. Как странно, подумал Эадан, — еще недавно он делил ложе с Тагрнбодой, а теперь братается с ее убийцей — прямо как в повестях, что рассказывают бродячие сказители…

В темноте Вальзир и правда больше походил на могильного жителя, чем на живого. Его руки шарили по телу Эадана — тот даже сквозь рубаху чувствовал, какие они холодные. В могильном холме Вальзир так же прикасался к нему, а Эадан принял его за утопленницу, прислужницу Ддава… Эадан беззвучно рассмеялся. Он попытался притянуть Вальзира к себе, но тот ему не позволил, с силой прижал его руки к крышке сундука. Эадан подчинился. Он вдруг подумал, где же Вальзиров нож — Эадан куда-то отложил его, но что, если Вальзир опять его подобрал? Эадана бросило в дрожь — он не знал, от страха ли. Ему было мучительно жарко, особенно там, где сидел на нем Вальзир, и думать о ноже становилось всё труднее. Вальзир приподнялся, соскользнул с сундука, и его руки оказались на паху Эадана. Эадан дернулся: Вальзир сжал его слишком сильно, будто нарочно причиняя боль. Но вместе с тем Эадан почувствовал, что освобождается; плывет, утекает медленно и вязко, а пульсирующая жаркая боль выплескивается из него вместе с семенем. Он уперся ногами в дверь. Эадан слышал дыхание Вальзира и чувствовал его руки, и прижимал их своей рукой — такие холодные, маленькие, как он убивал ими на болоте? — такие маленькие и тонкие, что, казалось, сожми посильнее — и они сломаются… Эадан уронил голову. Он проваливался в сон, но всё же повернулся к Вальзиру, обхватил его и втянул обратно на сундук. Пришлось уложить Вальзира прямо на себя — места на двоих не хватало — и, засыпая, Эадан успел удивиться, какой же он легкий.