Глава 18

Все уже было готово для пути в Карна Баэф, когда с севера подул ветер — тот свирепый ледяной ветер, который эсы называют гурсьим свистом. Разыгралась метель. Ее яростный голос завывал за крепкими стенами эсских жилищ, будто сама Тааль подняла из-под земли свое воинство и с грозной боевой песнью двинулась на живых. Прислушиваясь к несмолкающему вою снаружи, люди говорили, что это Старшие вновь восстали против Рогатых Повелителей. Скоро разгневанный Орнар вместе с доблестными сыновьями выйдет из своей небесной крепости-скаги и примется усмирять прежних хозяев Трефуйлнгида, что правили этой великой лесной землей задолго до того, как кузнец богов Тиадгар выковал в кузне Туандахейнена первого эса. И пока могучие боги бьются с Ку-Крухом, Ддавом и Тааль, смертным лучше не выходить из дому, чтобы не оглохнуть от громовых боевых кличей и не ослепнуть от сверкания Орнарова меча. В это страшное время, никем не встреченные, в Карна Руда-Моддур пришли северяне.

Они появились у ворот усадьбы Эорамайнов в завихрениях снежной бури, словно ее порождения — угрюмые великаны верхом на чудовищных северных лошадях. Лошади эти невозмутимо стояли в метели — приземистые, широкогрудые, толстоногие, с длинной густой шерстью. Казалось, даже роггайн гурсов был бы не в силах сдуть их с места. Когда ворота растворились и нежданные гости, проехав по заваленному снегом двору, спешились, они оставили лошадей прямо у входа в дом, и не подумав завести их в конюшню. Сильные и неприхотливые, как и всё, чему давал жизнь Север, баэфские лошади канкооппе не боялись ни ветра, ни снега, ни гибельного холода.

Карнрогг Гунвар встречал гостей на пороге, кутаясь в старую, уже кое-где облезлую волчью шкуру — первое, что попалось под руку, — и сам казался таким же облезлым: заспанный, с неприбранными волосами и помятым со сна лицом, еще более бледным, чем обычно. Из-за приоткрытой створки спальной боковуши с тревогой и любопытством выглядывал его племянник Данда.

— Высокородная Тагрнбода, — проговорил Гунвар, вглядевшись в суровые лица под низко надвинутыми шапками — косматый мех покрывала корка снега. — Воистину, сами великие боги привели тебя в мой дом. Я уж было снарядил лучших моих воинов, дабы позвать тебя на роггарим, но гурсы разыгрались в своем каменном карна и Старшие взялись за ледяные хлысты…

Одна из фигур, такая же могучая и широкоплечая, как и остальные, стянула с головы хвостатую шапку — на пол посыпались комья снега.

— Знаю, всякое знаю, — произнесла она веско. — Приемный отец мой, северный дуновей, нашептал мне о том, что приключилось у вас на юге. Названые братья мои, филины и волчища, проведали, что ты кликнул роггарим. Я дочь ведуна Тельри Хегирика, братец Гунвар. От меня ничего не засокроется.

Гунвар испытующе взглянул в лицо Тагрнбоды, будто высеченное из скалы теми ветрами, о которых она говорила. Самопровозглашенная властительница Карна Баэф постарела за годы, что прошли с последней их встречи, но взгляд ее черных глаз был по-прежнему тверд, а на лице застыло всё то же враждебно-самоуверенное выражение.

— Твоя ведовская мудрость поистине необычайна, — пробормотал Гунвар.

Неожиданное появление баэфцев у ворот его усадьбы и в самом деле наводило на мысли о каком-то мерзостном северном колдовстве, хотя Гунвар ни одного мгновения не верил в россказни Тагрнбоды об отце-ветре и братьях-волках. Сегодня Тагрнбода явилась с миром, но Гунвару совсем не нравилось, что баэфцы, как оказалось, способны пройти через его земли, скрываясь за метелью, и нежданно-негаданно нагрянуть к нему в дом. Моддурский карнрогг вмиг вообразил себе орды воинственных северян, возникающие из снежной бури и застающие врасплох его людей.

— Как же ты решилась отправиться в путь в столь страшную пору? — спросил Гунвар, усадив Тагрнбоду на почетное место и опустившись рядом. Ее молчаливые спутники сгрудились возле своей госпожи, недоверчиво поглядывая на моддурцев. Оружие они по обычаю оставили у двери, но их толстые, как бычья нога, руки и огромные, точно валуны, кулаки могли потягаться с любой палицей. Опасливо косясь на них, Гунвар Эорамайн продолжал: — Неосмотрительно пускаться в долгую дорогу, когда Трефуйлнгидом правит Дунн Скарйада, да еще и брать с собою такое малое число спутников. Если бы ты дождалась, пока стихнет гнев Старших, я бы с великой радостью выслал тебе моих отважных воинов, чтобы они защищали тебя и прислуживали в пути.

Тагрнбода взглянула на южного соседа сверху вниз, что было нетрудно при ее росте. Волосы ее украшала густая шерсть северных лошадей, отчего голова Тагрнбоды казалась еще больше; смешиваясь с ее жесткими черными волосами, эти бурые конские пряди неопрятно рассыпались по плечам, груди и спине.

— Ку-Крух мне сват, — заявила она. — Не мне заячиться от его гнева. Едва я заслыхала твой клич о роггариме, я собрала всех канкооппе, что бродили в Баэфе, посадила на них самых твердоверных своих элайров и подвинулась на юг. Я еду на роггарим с тобой, братец Гунвар. Я буду нюхать с тобой один дым, гултать с тобой одну брагу и не спускать с тебя глаз, пока мы не всядем во Вьятукерне.

Гунвар чуть нахмурился. Северный выговор Тагрнбоды утомлял его. Нелегко было разобраться в этой россыпи чуднЫх словечек, да и знакомые ему слова северяне тянули, коверкали и переделывали на свой лад так, что их было не узнать.

— Не спускать с меня глаз? — переспросил он. — Зачем тебе это, высокородная дочь Тельри?

Тагрнбода издала не то смешок, не то фырканье.

— Затем, что нет у меня тебе веры, братец, — сказала она. — Вы, южане, все на одну ногу почекаетесь. Запалил сушень, и что? Вонь одна, а тепла-то — пых.

Гунвар уставился на одну из своих падчериц — та привычными движениями скребла ножом стол. Лезвие то вспыхивало в свете очага, то гасло. Это завораживало. Гунвар моргнул и перевел взгляд на Тагрнбоду. «Что еще за сушень, бестолковая ты баба? — подумал он с раздражением. — И что значит «на одну ногу почекаетесь»? Спотыкаетесь, что ли? Тьфу, задуши тебя Старший…»

— Не понимаю, отчего ты не доверяешь мне, старшая сестра Тагрнбода, — произнес он осторожно. — Если роггарим осудит Ниффеля, это будет на руку и мне, и тебе. Вместе мы отнимем у Морлы его оружие, пошатнем его могущество. Ведомо ли тебе, как он потешался над тобою на своей свадьбе в Ангкеиме? Он и его новый родственничек Пучеглазый тягались друг с другом, кто больше забрызгает тебя грязью. Гурсихой называли тебя они, нагулянной дочерью твоего почтенного отца, дурной женой, не по праву завладевшей мечом Баэф…

Тагрнбода сжала когтистые пальцы на рукояти длинного двуручного меча, что лежал у нее на коленях.

— Пусть роггайн гурсов отымеет их обоих своей булавой Судавёр, меня не выгаживает их лай, — она плюнула на пол, и вслед за ней сплюнули ее зароптавшие спутники.

Гунвар отодвинул ногу от плевка.

— Достойный ответ, мудрая Тагрнбода. Но знаешь ли ты, о чем еще говорили эти хризолюбы? Они сговаривались идти войной на тебя, на твой Карна Баэф. Они задумали посадить в карнроггское кресло Морлова приемыша — твоего сына, Каддгара Гурсобойцу.

Лицо Тагрнбоды потемнело.

— Выкормыш Морлы не сын мне! Уж лучше б я отнесла его в лес, едва выродила! — произнесла она с бесконечной злобой. — Лучше б я отдала его Ку-Круху и Ддаву, чем отправила заложником в Карна Гуорхайль! Каддгар больше не Ондвунн, он — Морла, а Морле вовек не рубить мечом Баэф! — она хлопнула широкой ладонью по мечу.

— Об этом я и толкую, высокородная жена карнрогга, — подхватил Гунвар. — Встань на мою сторону, и вместе мы отнимем у Морлы его силу. Если весною, когда он и его пучеглазый тесть двинутся на Карна Баэф, впереди их войска будет идти балайр…

— Ты разохотился кончить Ниффеля Морлу на роггариме, братец Гунвар? — перебила его Тагрнбода. — И кому же достанет силенок поборочиться с балайром, даж то ежели роггарим и порешит сыграть ему свадьбу с Безглазой?

Гунвар улыбнулся, приподняв коротковатую верхнюю губу.

— Уверяю тебя, любезная Тагрнбода, — сказал он и лизнул обломанный клык, — скоро Безглазая Женщина сама явится за своим женихом.

Пока карнрогг Гунвар беседовал с гостьей, а женщины Эорамайнов убирали дом для положенного угощения, Эадан во все глаза глядел на чужаков. Впервые в жизни он увидел настоящих северян. Ему не верилось, что мужчины перед ним — те самые таинственные и ужасные жители Севера, о которых он наслушался страшных сказок и песен. Они и вправду были огромны и внушали ужас одним своим видом, угрюмые, заросшие буйными черными волосами, обвешанные оберегами — звериными когтями и клыками — и сами когтистые и клыкастые. У многих из них клыки были настолько велики, что находили на верхнюю или нижнюю губу, а под кустистыми бровями тускло взблескивали черные, как глотка Ддава, глаза; и весь их облик словно бы свидетельствовал о том, что не врут досужие толки: сыны Севера и в самом деле больше гурсы, чем эсы.

Они говорили мало, а то, что говорили, звучало странно и непонятно для уха Эадана. Больше всего его поражало, что северяне, обращаясь к своей хозяйке, называют ее «яростной» и «свирепой», словно она не женщина, а муж-воитель. Усевшись на почетное место, Тагрнбода широко раздвинула ноги и положила на колени меч необычайных размеров — должно быть, тот самый несокрушимый меч Баэф, что предок Ондвуннов, Снюфтгере Десять Медведей, добыл в походе на гурсов. Изумленный, Эадан разглядывал знаменитое оружие и большие руки Тагрнбоды, по-хозяйски лежащие на нем — неужто она способна поднять этот меч? Не у всякого мужчины хватит сил на это… А Тагрнбода, говорят, сражалась им с великанами-гурсами, когда ее муж, карнрогг Гройне Ондвунн, не сумел удержать его в руках, ослабев от ран.

Заглядевшись, Эадан не сразу услышал, что Гунвар Эорамайн подзывает его.

— Этот многообещающий юноша — Аоден из Карна Гуорхайль, — сказал карнрогг Гунвар, когда Эадан, приблизившись, низко поклонился и коснулся кончиками пальцев заплеванной соломы на полу. — Тьярнфи Морла, дурной властитель, не чтущий богов и древний Закон, вероломно объявил его вне закона в угоду своему тестю Хендрекке. Аоден бежал под мою защиту, зная, что Эорамайны всегда варят пиво для тех, кто претерпел несправедливость на родной земле. Исполненный благодарности за мое гостеприимство, он принес мне в дар добрый меч. Взгляни, высокородная Тагрнбода, знакома ли тебе эта рукоять и этот клинок?

Тут только Эадан заметил свой меч, тонкий и жалкий рядом с мечом Баэф, словно Вальзир рядом с эсами. Став гостем Эорамайнов, Эадан, как полагалось гостю, отдал меч хозяевам на хранение; но прижимистый Гунвар, похоже, задумал оставить дорогую вещь себе насовсем.

Тагрнбода прикрыла глаза и медленно провела руками по мечу, точно слепая — Эадану вспомнилась Атта Говорящая с богами.

— Меч Ниффеля-балайра, — произнесла она тягуче-напевно, как вещают колдуньи. — Исчез на исходе его жизни… и явился вновь на исходе нежизни. Недобрый знак для Дома Морлы. Взрадостный знак для нас, — добавила Тагрнбода не открывая глаз — и вдруг, подавшись вперед, вперила в Эадана тяжелый взгляд. — Как ты добыл этот меч, мальчонка? Это вунпа, плохая вещь. Она губит своих хозяев.

Эадан суеверно отшатнулся от меча. А он-то жалел, что старый хитрец Гунвар обманом завладел его достоянием! Может, оно и к лучшему, что меч Ниффеля-балайра отныне будет служить не ему, Эадану, а этому остромордому лису, который морит гостей голодом и до сих пор не удосужился запомнить их имена.

— Я всего лишь неразумный юнец, недавно заплетший волосы, — сказал Эадан, скромно потупив взгляд. — Пусть высокородная госпожа простит меня, если я по глупости своей не сумею ответить ей как должно. Я не знаю, отчего ты принимаешь этот меч за оружие Ниффеля-балайра. Этот меч зовется Орнамёрни, Прыжок Орнара. Я получил его в наследство от моего славного отца, элайра Райнара Фин-Диада, а он добыл его в набеге на Карна Рохта, — соврал Эадан, опасаясь выдать тайну Вальзира.

Тагрнбода оглядела Эадана с головы до ног.

— От этого меча разит духом балайра, — она раздула широкие ноздри. — А от тебя, тараторка-южанин, несет кривдой. Но дело твое, — Тагрнбода оттолкнула от себя меч Ниффеля — он мягко упал на солому, и Тагрнбода поставила на него ногу в тяжелом меховом сапоге. — Мы покажем меч Тьярнфи Морле на роггариме. Пускай лиса зашушанится в своей норе!

Карнрогг Эорамайн с прищуром поглядел на Эадана. С того дня, как молодой изгнанник отдал ему свой меч, Гунвар частенько разглядывал загадочное оружие, размышляя, как оно попало к сироте без богатства и знатной родни. Он сомневался, что это именно тот клинок, принадлежавший когда-то Ниффелю. Гунвар плохо помнил, каков из себя Ниффелев меч. За свою долгую жизнь он перевидал множество оружия, а меч Ниффеля Морлы, пусть и выкованный из хорошей стали, всё же не был особенно примечательным. Проклятый клинок стал знаменит уже после того, как напился крови собственного хозяина и бесследно исчез. Зато если Гунвар явит меч карнроггам на роггариме, ни у кого из них не возникнет сомнений в том, что перед ними тот самый, овеянный мрачной славой, меч Ниффеля-балайра. Тут уж у всякого промелькнет мысль, что скоро придет конец ужасному балайру Дома Морлы. Ибо когда потерянное оружие возвращается к своему владельцу, это сулит ему верную гибель… Главное, не позволить Тьярнфи Морле взять меч в руки и рассмотреть его как следует.

А между тем северные гости расположились за столом. Презрительно взглянув на Эорамайново угощение, они с важностью вытащили горшочки с медвежьим салом и принялись разогревать его над огнем. От запаха сала спертый воздух карнроггского дома, казалось, стал еще гуще. Вечно голодные домочадцы Эорамайнов встрепенулись. Они жадно втягивали ноздрями запах и, сглатывая слюну, с завистью смотрели на северян. У Эадана тоже заурчало в животе. Ему подумалось, что уж его-то могли бы и пригласить за стол, раз благодаря ему в руки Гунвару Эорамайну попал меч Ниффеля. Да и сама высокородная владычица Тагрнбода, по всему видно, отнеслась к нему благосклонно… Взгляд Эадана, как и взгляды остальных людей, невольно приковался к баэфской снеди. Не отрываясь он следил за тем, как Тагрнбода и ее воины развернули узлы с припасами и, поставив перед собою горшки с горячим, растопленным до мягкости салом, начали зачерпывать его полосками вяленого мяса.

Гунвар Эорамайн грыз жесткое мясо северных лошадей-канкооппе, чувствуя, как с каждым куском в нем растет раздражение. Он соскучился по медвежьему салу, — моддурские охотники давненько не приносили своему карнроггу медведя — но Гунвару пришлось не по нутру, что Тагрнбода и ее спутники пренебрегли его угощением и тем самым, выходит, нанесли ему оскорбление. Что это за гость, который отказывается вкусить пищу в доме своего хозяина?

— Осторожничаешься с канккухрюймом, братец Гунвар? — оскалилась Тагрнбода: она заметила, что ее сосед ест с неохотой. — Заячишься обломать об него зубы, как в преждехожие дни об моих баэфцев?

Данда, тихонько подсевший к дядюшке, замер, не донеся куска мяса до рта. Как смеет эта недостойная женщина, дурная жена, почитающая себя равной мужчинам, насмехаться над его старшим родичем?! Эта давняя байка, которую вечно поминали их воинственные северные соседи, огорчала доброго Данду. В Битве Побратимов карнрогг Гунвар схватился с элайром баэфского карнрогга Гройне Ондвунна, и этот элайр выбил у него из руки меч, но и сам лишился своего топора. Тогда Гунвар бросился на врага, разрывая плоть когтями и зубами — так эсы дрались врукопашную — и правый клык Гунвара обломился. С тех пор всякий раз, когда моддурцы ссорились с баэфцами и грозились разделаться с ними, как уже разделались в былые дни в Последней Войне Роггайна, баэфцы советовали им поостеречься: вон, мол, ваш карнрогг полез на людей Севера, да зубы обломал…

Данда с тревогой покосился на дядю. Ничто не изменилось в лице Гунвара, лишь его улыбка стала натянутой.

— Не беспокойся, высокочтимая дочь Тельри, — сказал он прикрыв глаза, чтобы Тагрнбода не заметила вспыхнувшей в них зеленой злости. — На этот раз не мне, а Братоубийце Морле придется обломать зубы об Карна Баэф.

— Так и станется! — воскликнула Тагрнбода, довольная. Она сняла с пояса кожаную флягу и протянула ее Гунвару — верней, ткнула флягой ему в грудь.

Гунвар сделал глоток и закашлялся. Утирая навернувшиеся слезы, он с ненавистью воззрился на Тагрнбоду, пытаясь понять по ее лицу, что та задумала на самом деле. Тагрнбода обсасывала полоску вяленого мяса, обмакнутую в медвежье сало, и ее широкие плоские губы и тяжелый подбородок жирно блестели. В красных отсветах очага ее лицо с резкими и грубыми чертами казалось еще более зловещим. Со взлохмаченными волосами, с несколькими рядами костяных бус и оберегов на шее, в наброшенной на плечи шкуре исполинского северного медведя, она выглядела настоящей ведьмой. Быть может, на то и был ее расчет… Но то, что внушало другим суеверный страх, не обманывало хитрого моддурского карнрогга. Он смотрел на Тагрнбоду и думал, кривя в усмешке тонкие губы: «Нет, неспроста ты убежала из Баэфа с горсткой людей, любезная сестрица Тагрнбода. И неспроста ты не вкушаешь пищу в моем доме: не желаешь, чтобы я исполнил долг гостеприимства. Ты можешь сколько угодно спесивиться и рассказывать сказки о свате Ку-Крухе и названых братьях волках, но тебе не обвести меня вокруг пальца. Ты боишься, Медведица, — боишься, потому что охотники уже идут с рогатинами к твоей берлоге…»

Метель всё ярилась за стенами карнроггского дома. Старые работники, вслушиваясь в страшный, то будто человеческий, то звериный, вой ветра, говорили, что это воинство мертвецов кричит от боли и ужаса, отступая под жестокими ударами Орнарова меча. Отдушину в потолке наполовину прикрыли заслонкой, и в доме стало трудно дышать из-за дыма, гари и вони — каждый вдох наполнял легкие черным зловонием. Люди перестали выходить на двор даже по большой нужде; невозможно было сделать и нескольких шагов, не угодив ногой в нечистоты. Домочадцы Эорамайнов начали роптать — пока еще тихо, с опаской, — и с недовольством посматривали на северян. Им думалось, что метель — дело рук баэфских колдунов.

Однажды Тагрнбода поднялась и не сказав никому ни слова вышла в метель. Долго ее не было — лишь изредка ветер доносил обрывки ее низкого, однообразного и оттого жуткого пения; а когда она вернулась, то объявила, что метель вскорости утихнет.

— Я толковала с Ку-Крухом, — произнесла она так, словно беседовать с нечистью для нее обычное дело, — выпрошивала его затухать свой гнев. Ради моего отца, медвежьего родича Тельри Хегирика, Старший уважил мою поклонь.

Окинув притихших моддурцев высокомерным взглядом, Тагрнбода величаво прошествовала к своему месту у очага и принялась стаивать снег с одежд; а люди Эорамайнов, пораженные невероятной колдовской силой Баэфской Медведицы, бросились шептаться друг с другом, испуганно оглядываясь на северную ведьму.

— Как по-твоему, дядюшка, Ку-Крух сдержит свое слово? — спросил Данда, когда они с Гунваром улеглись спать.

Старший карнрогг фыркнул. Данда улыбнулся: ему подумалось, что дядюшка фыркает точь-в-точь как лиса, почуявшая собак.

— Россказни Медведицы хороши для рабов и наивных юнцов, еще не отпустивших юбку матери, — сказал Гунвар вполголоса: при всем своем презрении к Тагрнбоде он не хотел, чтобы та его услышала. — Но ты-то, мой милый племянник, не станешь им верить? Тагрнбода любит помянуть своего отца-ведуна, всякую нечисть и медведей, с которыми она будто бы на короткой ноге; а на деле она всего лишь дурная женщина, которую отцовская плеть не научила послушанию, а мужнина рука мало поколачивала — вот Тагрнбода и чудит, не зная предела своей воле, — Гунвар повернулся набок, устраиваясь поудобней. Он испытывал какое-то беспокойство — пока не боль, но предвестник боли; живот его вздулся. Гунвар сжал левую руку, призывая милосердного Виату. — Сдается мне, что-то неладно у нее в Баэфе, — проговорил он через некоторое время, чтобы отвлечься от неприятных ощущений. — Видать, не один лишь Морла помнит о том, что в Гуорхайле обретается настоящий хозяин меча Ондвуннов. Каддгар Гурсобойца давно уж не дитя и, к тому же, добыл себе славу истинного героя Трефуйлнгида. Какой свободный эс не пожелает себе такого карнрогга?

Данда наморщил лоб, раздумывая над словами дядюшки.

— Так, значит, Тагрнбода хочет свалить Морлу, пока его воспитанник не свалил ее саму? — неуверенно предположил он и вопросительно взглянул на дядю.

Тот, к облегчению Данды, кивнул ему с одобрением.

— Именно так, мой Данда. Славный мальчик, — Гунвар взялся за острый кончик Дандиного уха и погладил его двумя пальцами, как ласкают младенцев. — Недаром Медведица поспешила к нам, как только прознала от своих соглядатаев, что я созываю роггарим на суд над Ниффелем-балайром. Да-да, мой дорогой племянник, от соглядатаев — не поверил же ты в ее байки о ветрах и филинах? — Гунвар вздохнул. Его немного мутило — наверно, из-за треклятого медвежьего сала. И зачем он только его ел? Знал же, что угощение этой старой ведьмы не пойдет ему впрок…

Данда обеспокоенно посмотрел на старшего родича: он уже научился замечать, когда тому недужится.

— Не захворал ли ты, дядюшка? Велеть рабам, чтобы они принесли тебе снега? — предложил он.

Гунвар покачал головой.

— Не тревожься, мой добрый Данда, — он вновь повернулся на спину и привычно притянул племянника к себе. Данда положил голову ему на плечо. — Верно, сглазила меня эта ведьма Тагрнбода, — пробормотал Гунвар, задремывая. Он запустил пальцы в расплетенные волосы Данды и рассеянно перебирал их. — Черный глаз — дурной глаз, так говорят люди…

Карнроггская усадьба уже погрузилась в сон, когда гневный голос метели начал стихать — будто тысячи голодных, озлобленных зверей, воющих снаружи, охрипли от тоскливого многодневного воя. Валезириан проснулся, продрогнув на полу: похоже, во сне он скатился с низкой лежанки. Окоченевший, он все лежал, глядя невидящим взглядом в полумрак. Умирающий огонь в очаге не давал тепла. Вокруг храпели хадары — сонная тишина дома будто раскачивалась и перекатывалась шумным дыханием спящих, их всхрапами, тихими стонами, неясным бормотанием. Валезириан закрыл уши руками. Их было слишком много — больше, чем он мог вынести, — и все они шумели, шумели, шумели беспрестанно, даже когда спали. Валезириан устал от них. Устал от всего, что ему приходилось терпеть изо дня в день. Его душа дрожала, точно до предела натянутая тетива — стоит лишь дотронуться, и она со звоном разорвется. Эти люди, чужие, шумные, с громкими грубыми голосами и омерзительным запахом, были повсюду; они болтали, хохотали, ссорились, толкались у котла с тошнотворным варевом и постоянно шевелились, словно черви — и это их непрекращающееся движение мучило Валезириана. Куда бы он ни взглянул, он видел их, галдящих, беспокойных; их лица и члены сливались для него в один однообразный пульсирующий круговорот. И еще этот страшный гул снаружи — Валезириану чудилось, что алчущий крови демон бродит за стенами дома, поджидая жертву, и свирепеет, и с воем плачет, понимая, что не может добраться до своей добычи… Теперь же демон замолк, но тишина, пришедшая вслед за воем ветра, показалась Валезириану еще неприятнее. Ему представлялись безмолвные белые пространства, холодные и мертвые; во сне он брел через них, пошатываясь от усталости, а снег заметал его следы. Он оглядывался и не видел, откуда пришел… Это отчего-то пугало Валезириана больше всего. Он боялся, что тоже исчезнет, если хоть на миг остановится.

Сам того не замечая, он начал соскальзывать в сон. Разноголосый храп негидийцев влился в его беспокойные, путаные видения, превращаясь то в завывание снежной бури, то в рычание, то в предсмертный хрип. Изредка Валезириан пробуждался. В горле стояли рыдания, он прерывисто дышал и вздрагивал, но не помнил, отчего плакал во сне — и в конце концов вновь засыпал, со страхом и обреченностью проваливаясь в новые кошмары. Как-то, проснувшись, он обнаружил себя лежащим на боку; колени он подтянул к груди и обнял их руками — и, должно быть, пролежал так уже долго, потому что все тело его задеревенело в этой неудобной позе. Когда он попытался разогнуться, ноги свела судорога. Валезириан замер, с тихими стонами пережидая боль. Огонь в очаге еще горел; в его слабом дрожащем свете Валезириан видел спящего Эадана — бесформенный куль из тряпья и меха, увенчанный головой волка, из-под которой виднелся лишь кончик Эаданова носа. Бледные губы Валезириана тронула улыбка. Сейчас его негидиец казался таким беспомощным… Он и был беспомощен — Валезириан без труда перерезал бы ему горло, если бы пожелал. Он представил, как проводит ножом по толстой белой шее Эадана, и тот начинает задыхаться, захлебываться кровью; ужас угасает в его зеленовато-серых глазах вместе с жизнью, и вот он уже снова неподвижен, хотя кожа еще тепла на ощупь. Валезириан вспомнил, как оглушил Эадана ударом по голове там, на болоте. Такой сильный и опасный, хадар охнул и обмяк от одного-единственного точного удара — это было столь удивительно и прекрасно, как те чудеса, что творили святые в хризских книгах матери. Валезириан не спешил добивать его. Оттащив к месту, где обыкновенно разделывал мертвые тела, Валезириан замешкался, разглядывая свою добычу. Хадар не двигался, лишь его широко разрезанные ноздри трепетали от неровного дыхания. Твердые губы были чуть приоткрыты, по каменному полу рассыпались светлые, блестящие в отсветах пламени волосы — словно сияющий нимб над головой мученика; а лицо, застывшее, но всё же живое, казалось красивым, умиротворенным и в то же время будто отмеченным печатью страдания.

Вызвав в памяти образ своего хадара, каким тот увиделся ему впервые, Валезириан почувствовал сожаление. Эадан был таким красивым и таким… безопасным тогда, без сознания, таким трогательным в своей уснувшей силе — куда лучше, чем теперь. О, если бы существовал способ сохранить его таким навсегда: не мертвым, но и не совсем живым; если бы существовал способ сделать такими всех! Валезириан на миг вообразил, будто все вокруг уснули навеки — лишь он один бодрствует, неслышно ступает средь неподвижных тел и вглядывается в спокойные лица, изредка касаясь их — бережно, чтобы не потревожить их сон.

Шорох заставил Валезириана очнуться от мечтаний. Огонь почти догорел, и Валезириан различил лишь большую черную тень, что двигалась в темноте. Наверное, кто-то из гостей или обитателей усадьбы встал, чтобы напиться воды из кадки или сходить по нужде; но Валезириана сковал липкий страх. Большая черная тень брела меж скамей и спящих людей. Валезириан, оцепенев, наблюдал за ее движением, и чем ближе она подходила, тем громадней и жутче казалась — черная, косматая, с несоразмерно большой головой.

Чудовище прошло мимо Валезириана, протащив по его лицу полу своих одежд, — Валезириан почувствовал прикосновение меха и жесткой кожи — и остановилось над Эаданом. Валезириан не отводил взгляда, боясь пошевелиться. Его не покидало ощущение, что он по-прежнему спит и видит странный, бессмысленный кошмар, какие нередко являлись ему в последние беспокойные дни, — тень нависла над Эаданом, расставила ноги и медленно опустилась на спящего, полностью закрыв его собою — будто поглотила без остатка. Эадан под ней дернулся, просыпаясь, — Валезириан услышал его удивленный возглас; но чудовище вновь навалилось на Эадана, и тот замолчал. Валезириан слышал его хриплое дыхание и тяжелое дыхание чудовища; он улавливал какие-то шорохи, скрипы, позвякивания… Громовой стук его собственного испуганного сердца заглушал все звуки. Он знал — так ясно, как бывает только во сне, — что у него на глазах творится что-то плохое. Он даже прикинул в уме, с какой стороны подкрасться к чудовищу и куда вонзить нож, который лежал прямо тут, под ним, холодя ему бок. Но вместо того, чтобы прийти на помощь своему хадару, Валезириан всё смотрел и смотрел, не в силах двинуться с места — смотрел, как чудовище душит Эадана.

Эадан хрипел и стонал, содрогаясь под терзающей его тварью, — Валезириан мысленно умолял его замолчать. А тот никак не замолкал, и его всхрипы, то короткие, то долгие, натужные, сливались с глухими рыками чудовища. Валезириану мнилось, что это никогда не прекратится. Он крепко закрыл глаза и до боли сжал пальцы на рукояти ножа, неосознанно повторяя про себя имена своих эрейских предков — имя за именем, сбиваясь и начиная сначала, силясь заглушить звуки, что проникали в его сознание снаружи. И наконец ему показалось, что внешний мир увял и съежился, отступил куда-то за грань его слуха, а вокруг лишь звенящая тишина и причудливые узоры из неподвижных тел, белых на белом же гладком камне. Валезириан шел меж них, и его фигура — крохотная точка на необъятном просторе — отражалась в белой земле и в белоснежном каменном небе.

И вдруг белый мир раскололся. Спящие открыли невидящие глаза и, разинув рты в безмолвном крике, вытянули руки, указывая Валезириану куда-то — а оттуда, неотвратимый и гремящий, несся мир живых. Белая земля задрожала, взбухла и разлетелась сверкающими осколками. Спящие взвились на ноги; они побежали, продолжая указывать на бурлящий поток, настигающий их, и один за другим взлетали к небу, по которому с треском ползли трещины. Валезириан закрыл лицо руками, защищаясь от надвигающейся на него жизни, — и в следующий миг могучий поток сбил его с ног, закрутил, понес, увлекая все дальше от его белоснежного мира.

Кто-то споткнулся о Валезириана — Валезириан ощутил резкую боль, а вслед за тем на него обрушилась негидийская брань. Он по-прежнему лежал, свернувшись, на боку, но Эадана рядом не было и лежанка, которую тот устроил перед сном, пропала. Валезириан отполз к стене. Мимо спешили возбужденные чем-то хадары — кто с оружием в руках, кто со свернутым вчетверо меховым плащом, кто со снегоступами, а кто с узлом снеди. Они перекликались, смеялись и переругивались; дверь хлопала, обдавая Валезириана необычайно чистым морозным воздухом. Снаружи доносилось ржание лошадей. Хадары входили в дом и снова выходили — повсюду на полу белели следы снега. Женщины, распаренные, раскрасневшиеся, сновали из стряпной и обратно; другие суетились у спальных ниш, вытаскивая из сундуков и обтряхивая лучшие хозяйские одежды. Сами господа со своими людьми сидели за столом, попивая горячее пиво. Они громко обсуждали что-то, размахивали руками; то и дело раздавался взрыв хохота. Приглядевшись, Валезириан увидел среди них Эадана — тот пил и смеялся вместе со всеми. Знатный негидиец с рыжими волосами и нездорово-белым лицом, здешний властитель, хлопал его по плечу.

— Ну, Эудюн, ну, стервец! — говорил он со смехом. — Полюбуйтесь-ка на него! Не успел заплести волосы, как уже завалил медведя… вернее, Медведицу!

Эадан отводил глаза и изображал смущение, как подобало держать себя юноше при старших эсах, чей геррод был куда больше его собственного; но душа его ликовала и полнилась гордостью. Подумать только, соблазнить саму Тагрнбоду, могущественную властительницу северных земель, о которой ходило столько пугающих и удивительных слухов! Эорамайны и их люди подшучивали над ним, тормошили и нахваливали, будто Эадан совершил деяние исключительной дерзости и отваги — и в конце концов он и сам уверовал в то, что сделал что-то необыкновенное. Еще недавно ни один из этих зрелых мужей не заговорил бы с ним, — даже не повернул бы головы — а теперь все они называют себя его друзьями, приглашают разделить с ними пищу и хлопают по спине и коленям; другие же, занятые приготовлениями к дороге, останавливаются, чтобы поглазеть на того, кто не побоялся схватиться с Медведицей.

— Ты не смотри, что сын Тагрнбоды уже вошел в совершенные лета, — наперебой говорили Эадану Эорамайновы элайры. — Северные бабы крепкие, сто зим живут, на одну по семь мужей приходится! Помяни мое слово, Медведица еще нарожает тебе медвежат…

— Тут уж ты не плошай — поезжай в Баэф и садись в карнроггское кресло, — продолжал Ингье Датзинге, потея и краснея от смеха. — И нас не забудь, не обойди своей милостью, когда наречешься карнроггом Севера!

Эадан понимал, что в лестных этих речах нет ни доли правды, но все равно пыжился, опьяненный непривычным вниманием. К его щекам прилила жаркая волна румянца. Он с легкостью забыл, как всё было на самом деле — попросту не вспоминал, наслаждаясь своей неожиданной славой, хотя тело его, помятое Тагрнбодой, болело, точно после драки, а в паху саднило. Сказать по правде, он здорово перепугался тогда, проснувшись и обнаружив себя под кем-то тяжелым и сильным, в разы сильнее него. Тагрнбода зажала ему рот рукой — в нос Эадану ударил густой запах медвежьего сала и сушеных трав. На миг он решил, что баэфская ведьма надумала задушить его во славу своих темных богов. Тагрнбода молчала — Эадан слышал лишь ее шумное дыхание и видел над собою тлеющие багрянцем глаза. Со страху он даже не сразу сообразил, зачем она его щупает. Рука у Тагрнбоды была горячая, заскорузлая — она бесцеремонно обхватила его член, и прикосновения ее, торопливые и грубые, казались скорее пыткой, чем лаской. Эадан застонал сквозь зубы. Ему было больно, но мужское естество его восстало — не иначе как северная ведьма, дочь колдуна, наложила на него свои могущественные, одной только ей ведомые чары. Она наваливалась на Эадана так, что он не мог пошевелиться — да что там, под ее тяжестью он едва мог дышать! — и когда Тагрнбода, приподняв юбки, с удовлетворенным вздохом взгромоздилась на его член, Эадан лишь слабо дернулся. Он почувствовал, как погружается в нечто бездонное и жаркое — Эадану пришло на ум горнило кузнеца богов Тиадгара — и вместе со страхом, что по-прежнему владел им, в теле Эадана затрепетало странное, мучительно-сладкое чувство. Оно пульсировало, вспыхивало и разрасталось; Эадану уже было безразлично, что делает с ним Тагрнбода — он почти не видел ее, не слышал ее прерывистого хриплого дыхания, не замечал касания звонких костяных бус, шершавых ладоней и жестких волос вперемешку с прядями северных лошадей. Запрокинув свою большую косматую голову, она сжала Эадана крепкими бедрами и издала тихий, утробный рык. Всё в Эадане похолодело от этого звука, но в тот же миг трепет в его теле вскинулся, задрожал где-то высоко, кольнул обжигающей болью — и опал, оставив после себя бешено колотящееся сердце. Тагрнбода резко поднялась на ноги, — Эадану послышалось, что она презрительно хмыкнула, — оправила свои одежды и, ничего ему не сказав, ушла в темноту — Эадан еще недолгое время слышал, как позвякивают и постукивают ее обереги.

Он проснулся поздно, растерянный и совершенно разбитый, будто боец наутро после Кан Туидат. Чресла его, натертые безжалостной рукой Тагрнбоды, жгло как огнем. Эадан сел в постели, осоловело озираясь. Северян и их правительницу было не видать, а домочадцы Эорамайнов, похоже, спешно собирались в дорогу. Метель больше не завывала за стенами дома. Эадан поднялся и побрел к очагу в надежде раздобыть себе еды: его терзал волчий голод. О том, что с ним приключилось, Эадан не знал, что и думать.

Один из сыновей Ингрима Датзинге, завидев Эадана, махнул ему рукой и крикнул: «Поди-ка сюда, брат Эйди! Поешь с нами!» Эадан опешил. Еще вчера он и представить не мог, чтобы Ингвейр и Ингье, силачи и смутьяны намного старше него, уже давно заплетшие волосы, предложили ему свою пищу. Подозревая какой-то подвох, Эадан приблизился к ним. Он был готов в любое мгновение увернуться от удара и броситься наутек, но братья Датзинге и не думали нападать. Младший протянул ему кусок ячменной лепешки и приглашающим жестом указал на деревянную чашку с дымящейся молочной кашей; рядом, прямо на столе, лежало несколько сушеных рыбешек и стоял ковш с подогретым пивом. Старший, Ингвейр, подвинулся, освобождая на скамье место для Эадана. Наклоняясь к каше, Эадан чувствовал на себе его взгляд.

— Что молчишь, брат Эадан? — наконец заговорил Ингвейр. — Так уж сладки были поцелуи Медведицы, что у тебя рот от меду слипся?

Эадан изумился. Сын тиддского карнрогга, от которого еще совсем недавно Эадану не приходилось ждать ничего, кроме бранных слов и тумаков, шутит с ним как с равным!

— Да уж, крепко полюбился ты северянке — на всю усадьбу было слыхать, а то и на все карна! — хохотнул Ингье. — Гляди, как бы наш добрый хозяин не озлился на тебя из ревности. Он-то в свое время к Тагрнбоде сватов засылал, треть Руда-Моддур обещал в обмен на ее честь, а она и слушать не стала. А с тобой что же? Как тебя увидала, так сразу хвост задрала, будто течная сука.

— Ты бы хоть показал, что у тебя там за диво такое, что аж сама Баэфская Медведица не удержалась, польстилась, — Ингвейр шутливо схватился за Эаданов пояс. — Или, быть может, ты какое заклинание знаешь, чтобы бабам подолы задирать?

Эадан краснел, прыскал от смеха и смущения и отшучивался. Постепенно он и сам начал верить, что очаровал Тагрнбоду своей статью и молодой силой, и то, что случилось, виделось ему уже по-другому. Элайры и домочадцы Эорамайнов, а потом и сами моддурские карнрогги, смеялись: «Герои Трефуйлнгида голыми руками медведей заваливают, а нашему ловкачу, чтобы Медведицу завалить, и рук не понадобилось!» — и Эадану поначалу не хотелось их разуверять, а после он уже и сам думал, что завалил Баэфскую Медведицу. Когда Тагрнбода или кто-то из северян входили в дом, — они готовили своих канкооппе к долгому пути — смех и шутки вмиг стихали. Люди Эорамайнов переглядывались друг с другом, подмигивали Эадану и с трудом скрывали улыбки; а стоило чужакам снова выйти за дверь, как разговоры об Эадановом подвиге занимались с новой силой. За все утро Тагрнбода ни словом не перемолвилась с Эаданом, даже, казалось, не замечала его, будто он был всего лишь одним из южан, на которых баэфцы смотрели с насмешкой и неприязнью. Раз, набравшись смелости, Эадан попытался поймать ее взгляд, но в тусклых черных глазах Тагрнбоды не было ничего, кроме равнодушия.

Однако новые приятели в один голос убеждали Эадана в том, что Тагрнбода посматривает на него «как хорек на мышь», и Эадану думалось, что, верно, так оно и есть — просто он еще плохо понимает северных женщин. В мечтах он уже рисовал себе полный чудес северный край и неисчислимые богатства гурсов: Эадан путал Карна Баэф со сказочным Туандахейненом. Там, среди гурсов и ведьм, среди лесной нечисти и медведей, в окружении угрюмых северных витязей, он будет жить, как молодой Лайс Тиан, что учился воинскому мастерству у Тааль в ее ледяной усадьбе и женился на ее дочери от Орнара. Тагрнбода, дочь ведуна и сама, как шептались, ведунья, сливалась в мечтаниях Эадана с могущественной властительницей мертвых. Изгнание, чудесное спасение из вотчины Ддава — болота Мундейре, сокровища роггайна Райнара Красноволосого; зловещепрославленный меч Ниффеля-балайра; избранный богами сын Морлы, ставший ему почти побратимом; а теперь еще и благосклонность самой Тагрнбоды, хозяйки воинственного северного карна, о которой он с детства слышал столько страшного, удивительного и загадочного… С радостным удивлением Эадан говорил себе, что его жизнь все больше и больше походит на старинную песнь о чудесах и героях.