Глава 36

Каддгар появился перед воротами Ангкеима, когда занимались дневные сумерки. Небо над черной громадой леса чуть посветлело, а на снег легли бледно-алые отсветы. Стояла тишина, даже голодные волки не выли, хотя их тени мелькали за деревьями у кромки леса. Каддгар шел один, и воинам, стоящим на страже, стало не по себе при виде одинокой фигуры, большой и косматой. Будто кто-то из Старших вышел из лесу, чтобы свести со двора собак или напугать скот в хлеву. Оказавшись в свете факелов, путник поднял голову и стянул с головы шапку, открывая лицо. У стражей отлегло от сердца: они узнали Каддгара Гурсобойцу, любимца всех людей Гуорхайля.

Открыли тяжелые ворота.

— Сытного возвращения тебе, славный сын Гройне, — приветствовал его один из воинов. Каддгар буркнул что-то невнятно. С сумрачным видом прошел он мимо стражей.

— Видать, не по нраву пришлось нашему Медвежонку баэфское гостеприимство, — сказал один страж другому, провожая Каддгара взглядом.

В карнроггском доме в то время сели за трапезу. Домочадцы Тьярнфи Морлы трудились над ячменной кашей — для сытности Онне велела намешать туда куски квашеной рыбы, как делали в ее родном Тидде. Каддгар почуял запах щелока, едва переступил порог. Собаки ссорились у корыта с едой и не обратили внимания на вошедшего. Каддгар подивился, как подросли щенки Кромахала — их можно было бы принять за взрослых псов, если бы не по-щенячьи трусоватая повадка. Каддгар снял жесткую, покрытую коркой снега шубу, поставил у дверей лыжи, которые взял на хуторе Утана и Райнара на границе Гуорхайля. Положив руку на рукоять меча Баэф у себя на поясе, он двинулся через бражный зал к карнроггскому столу; в здешних краях его называли столом хозяев.

Тут уж многие его заметили. Люди прекращали есть, привставали со скамей; женщины, разливавшие горячее пиво, застывали с корчагами в руках. Каддгар высматривал Ульфданга, но того не было за хозяйским столом, на обычном месте по правую руку карнрогга. Каддгар растерялся. Он остановился в нескольких шагах от карнроггского стола, тиская рукоять меча — он еще не привык к ней, рукоять отчего-то не ложилась в руку. Большой плохо обработанный змеиный камень, темно-зеленый с прожилками, неудобно упирался в ладонь.

Морла почувствовал волнение своих домочадцев, бросил обсасывать рыбий хребет и посмотрел, куда все глядят. Всё в нем похолодело.

— Каддгар! — выдохнул он с хрипом. Морла и сам не знал, отчего появление Каддгара показалось ему чем-то зловещим, дурным предзнаменованием, точно перед ним явился дух, предупреждающий о несчастье. — Могучий Каддгар, — произнес Морла, справившись с собой. — Сядь, — он указал на место рядом с собою. — Поешь после долгой дороги и выпей пива. Ровным ли был твой путь, не терзал ли тебя гурсий ветер и голод?

Каддгар помотал головой. Он всё глядел на место одесную Морлы, где обычно сидел Ульфданг — глядел, будто ждал, что побратим его выйдет из темноты и поможет Каддгару говорить, как помогал всегда.

Рыбий хребет, хрустнув, переломился в пальцах Морлы.

— Сядь, доблестный Каддгар, — повторил Морла, решив, что тугодум Каддгар попросту не понял с первого раза.

Каддгар вновь мотнул головой и коротко сказал что-то — Морла не расслышал. Каддгар всегда говорил невнятно, каждое слово давалось ему с трудом; один только Ульфданг разбирал его речь. Эсы в Ангкеиме притихли. Стало слышно, как трещат поленья в очаге, рычат и повизгивают собаки, как стукают, ударяясь от ветра о косяк, перевитые конским волосом бычьи рога — их вешали у двери, чтобы отпугнуть нечисть. Все глаза вперились в Каддгара: неужели он отвергает гостеприимство Морлы?

Морла вгляделся в его лицо. Каддгар был настолько высок, что Морле пришлось подняться: из-за больной шеи он не мог запросто задрать голову. Лицо Каддгара хранило свое извечное угрюмое выражение, и Морла ничего не сумел по нему прочесть.

— Что же ты, Тагри, — Морла назвал Каддгара ласковым детским именем — так называла его Ванайре. — Отчего не хочешь разделить пищу со мною, отцом твоего любимого брата? Не верится мне, что ты с умыслом наносишь мне столь тяжкую обиду.

Каддгар шумно вздохнул. Без речей тут не обойтись, а поблизости не было Ульфданга, чтобы произнести их за него. Уж Ульфданг нашел бы верные слова. Достойные слова, которые после повторяли бы сказители, складывая повесть о мести Каддгара Гурсобойцы за своего отца Гройне из Дома Ондвуннов. Каддгар не сомневался, что Ульфданг знает обо всем, что знал он сам. Он вообще не задумывался, откуда Ульфданг узнал бы о встрече Каддгара с ведуном Тельри Хегириком и о том, что Тельри ему поведал. Ульфданг всегда понимал Каддгара раньше, чем сам Каддгар успевал сложить в слова свои медленные, неповоротливые думы. Каддгар привык, что Ульфданг — будто часть его самого, его уста и голос. Теперь же Ульфданга не было, и Каддгар собрал все свои силы, чтобы говорить перед Морлой.

От эсов не укрылось, как нахмурился и побагровел Каддгар. Каждый почуял, что грядет недоброе.

— Ты… отца моего… убил, — наконец выговорил он. Его речь походила на речь человека, которому отрезали пол-языка. — Не гурс убил. Ты убил. Удавил. Отомстить мне надо.

Морла стоял перед Каддгаром, не зная, что ответить. Прежде, чем он осознал смысл его слов, его удивило, что Каддгар сказал «отомстить мне надо», так по-простому, будто просил Морлу о пустячном одолжении. Никто не говорит так о мести. Это показалось Морле нелепым.

— Какой враг моего Дома опоил тебя этой отравой, о славный Каддгар? — Морла развел руки, раскрывая перед Каддгаром ладони в знак того, что говорит правду. — Тот, кто оболгал меня перед тобою, желает восстановить нас друг против друга. А ведь ты молочный брат моего старшего сына. Ты и сам мне как сын…

Каддгар раскрыл рот и снова закрыл, ничего не сказав. Сегодня он и так говорил больше обычного. Вместо ответа он вынул меч Баэф — женщины в зале охнули, заслышав звук извлекаемого из ножен меча, — и напоказ занес его над Морлой.

Только сейчас Морла испугался. Ужас накатил на него так внезапно, что в голове громыхнуло, и Морла пошатнулся от боли, ударившей в затылок, а потом за ухом, и в висок, и в глаз. Отступая, он опять сказал Каддгару: «Всё ложь, ужели ты веришь баэфцам, затаившим злобу на меня и тебя? Ведь они нарочно тебя обманули, хотели отвратить тебя от моего рода, вскормившего тебя и вспоившего!» За стуком крови в ушах Морла не слышал собственного голоса. Что-то случилось с его глазом: будто пелена заволокла, и не исчезала, сколько бы он ни моргал. Рядом возник Йомендир Фин-Гебайр. Старый преданный элайр заступил Каддгару путь. Он тоже увещевал Каддгара, тем временем оттесняя Морлу назад, подальше от занесенного меча, и вот уже перед Морлой, заслоняя его, встали другие элайры. Морла натолкнулся на свое кресло. Отступать дальше было бы уже недостойно карнрогга — даже чуть дыша от боли, Морла помнил, сколько глаз смотрят сейчас на него. Он вновь взялся уговаривать Каддгара, напоминал об их родстве, об Ульфданге и Атте, о жене своей Ванайре, что выкормила Каддгара своим молоком вместе с родным сыном; называл себя любящим отцом, а Каддгара — любимым сыном. В какой-то момент ему показалось, что Каддгар опустил меч — за спинами элайров было не разобрать, да и один глаз по-прежнему застилала пелена. Но вдруг Каддгар взревел точно зверь, лязгнули клинки, кто-то закричал — и Морла ощутил резкий запах свежей крови. Его мысль метнулась к мечу Гуорхайль над карнроггским креслом. Как скоро Каддгар порубит элайров и доберется до него? Даже с оружием Морле не побороть этого потомка гурсов. «Принес медвежонка себе на потеху — выкормил медведя себе на погибель», — вспомнилось Морле старое присловье.

Элайры медленно, с опаской, окружали Каддгара. Они обнажили клыки и тихо рычали — больше от страха, чем от настоящей ярости. Каддгар видел, как они его боятся. Он знал каждого и знал, что без труда одолел бы их поодиночке; а может, и теперь одолеет, и мрачное пророчество северян не сбудется. Отпуская Каддгара, старший из северян сказал: «Вот как переворотили боги. Везли мы тебя, Медвежек, на убивание в Баэф, а ты, видно, на Юге кончину свою отыскаешь. Уж не отомстить нам тебе за хозяйку Тагрнбоду, пускай же Морловы пододланники нашу месть над тобою досвершат». И еще он посетовал, что меч Баэф сгинет вместе с Каддгаром, но забирать не стал — и сейчас, держа меч перед собою, Каддгар заподозрил, не проклято ли это оружие. Лучше б ему сражаться своим верным мечом Эатракки, но за убийство Ондвунна подобает мстить мечом Ондвуннов… Так сказал бы Ульфданг. Каддгар всё бы отдал за то, чтобы Ульфданг оказался здесь, бился бы с ним плечом к плечу, как в былые времена. Вместе они сокрушили бы всех врагов — недаром же в Трефуйлнгиде говорят, что побратимы вдвоем стоят целого войска. Каддгар представил, что Ульфданг и правда стоит рядом — белым огнем горят глаза, в руке сверкает прославленный меч Мьёвинг. Рука Ульфданга словно продолжение руки Каддгара. Еще никому из рожденных под небом Орнара не удавалось взять верх над Каддгаром и его молочным братом. Вдвоем они стоят целого войска…

После будут рассказывать, что Каддгар бился подобно разъяренному медведю, раскалывал черепа, крушил кости и вырывал руки, щербил клинки, ломал копья как прутья. Кровь брызгала на стены Ангкеима, точно брага на пиру. Груда мертвых тел вокруг Каддгара возвышалась до самой отдушины в потолке. Кровь потоками хлестала за порог и разливалась по двору — до самой весны Морлины люди ходили по кровавому льду. Хруст костей и вопли раненых услаждали слух Крады, и тяжела была ноша, что увезли в тот день псы Орнара. Но на деле противники Каддгара не столько сражались, сколько отбивались и увертывались, и единственный элайр, чья кровь пролилась тогда, был Гримзир Фин-Улье, которого Каддгар застал врасплох в самом начале. Элайры кружили, выставив перед собою оружие, поглядывали друг на друга, каждый надеялся, что первым ударит другой, и ни один не отваживался подступиться к Каддгару. Они были словно подросшие щенята, что огрызаются на матерого пса, но напасть не смеют. В конце концов Йомендир Фин-Гебайр принес копье с поперечной перекладиной, с каким ходят на вепря, крикнул другим элайрам расступиться и тут же со всей силы вонзил копье в Каддгара.

Каддгар схватился левой рукой за древко — дюжий Йомендир едва удержал копье. Стиснув зубы, Каддгар подтянулся, — копье еще глубже вошло в его тело — но перекладина не дала ему приблизиться к Йомендиру настолько, чтобы дотянуться до него мечом. Тут опомнился один из элайров, именем Хевнар Фин-Вальдинайе, — бросился к Каддгару со спины и рубанул мечом. За ним и другие надвинулись на Каддгара и принялись наносить удары один за другим, покуда не изрубили его на куски — не из ненависти, а из страха, что даже смертельные для всякого эса раны не свалят могучего северянина. Нескоро унялся этот страх. Тяжело дыша, элайры смотрели на куски кровавой плоти у своих ног и друг на друга; никому не верилось, что это творится с ними наяву. В тишине начали подвывать женщины. На пропитанной кровью соломе лежал меч Баэф. Йомендир Фин-Гебайр поднял его, вытер клинок и подобрал печень Каддгара.

— Большое злодейство мы совершили, — произнес он, засовывая печень себе за пазуху. Потом вытащил нож и на глазах у всех отрезал себе косы.

— Верный Йомендир, первый из моих элайров, не делай себе бесчестья! — вскричал Морла. — Ради меня ты изранил свой геррод несправедливым деянием. Не тебе терзаться этим позором, а мне и моему Дому! О Каддгар, брат моего сына, — сказал Морла, взяв в ладони отрубленную голову, — свирепый вепрь значит имя твое, и как вепря сгубило тебя копье с перекладиной. Воистину героем из героев ты был, могучим быком средь овец, лучшим псом из своры! Клинок твой поднимался на локоть выше клинков всех свободных мужей Трефуйлнгида. Теперь же рука разжалась, выпал меч, погасли глаза, и клыки не обнажатся больше в воинственном оскале. Даже необхватные дубы выворачивает метель Дунн Скарйады. О Каддгар, брат моего сына! Как найти мне для Ульфданга слова утешения?

Так оплакивал Каддгара карнрогг Тьярнфи в песнях о разрушении Дома Морлы. Но в тот день он не сказал ничего ни Каддгару, ни своему старому преданному элайру Йомендиру Фин-Гебайру. Морла не пытался его удержать, и Йомендир вышел из бражного зала с мечом Баэф и печенью Каддгара, а вскоре в карнроггской усадьбе услышали, что Йомендир Фин-Гебайр ушел из Гуорхайля вместе со всем своим родом. Еще один дурной знак. Возможно ли полагаться на защиту, мудрость и удачу господина, которого покидают даже преданнейшие элайры? Людей в Ангкеиме охватило предчувствие скорой беды, большой беды, которая обрушится на всё карна. Волей-неволей вспоминалось пророчество Атты. Атта предрекла, что судьба Дома Морлы и Карна Гуорхайль свершится в Дунн Скарйаду, и теперь ни у кого не осталось сомнений, что слова Говорящей с богами сбываются. Сбываются у них на глазах — люди и хотели бы отвернуться, но не могут, глядят оцепенев от страха, как смертные, увидевшие богов. В те дни в Ангкеиме многим казалось, что они и в самом деле вот-вот увидят Рогатых Повелителей. Люди ощущали на себе их пристальные взгляды, ощущали их волю, их руки, безжалостно ведущие Дом Морлы и всех, кто ему служит, навстречу погибели. Геррод хозяина ложится и на его людей. Всем свободным эсам Карна Гуорхайль предстоит выплатить виру за недостойные и несправедливые деяния своего карнрогга. А деяниям этим нет числа. Предостережение Атты не образумило Морлу и его сыновей. Понизив голос, то и дело оглядываясь, чтобы не подслушали, люди вспоминали побоище, что учинил Ниффель-балайр в доме тиддского фольдхера, и роггарим, неугодный богам, на котором Морла выгораживал своего безумца-сына вместо того, чтобы покарать его как должно; вспоминали проступок Мадге и слишком мягкое наказание за него; пересказывали толки, дошедшие до Гуорхайля из Карна Тидд: будто Ульфданг Морла замучил до смерти Ингвейра Датзинге (а ведь Ингвейр был истинным карнроггом той земли!), да еще и тиддским элайрам учинил бесчестье после того, как они сами открыли перед Ульфдангом ворота. И кто знает, сколько правды в слухах о смерти Лиаса? У этого птенца едва ли хватило бы духу положить конец своему позору, но Морла велел всем людям Гуорхайля оплакивать его, будто Лиас высокородный муж, погибший достойно, а не юнец, еще не заплетший косы. И вот теперь — убийство Каддгара, худшее, что Тьярнфи Морла мог совершить.

Останки Каддгара женщины с причитаниями собрали с пола, обмыли и сложили на цельный отрез отбеленного шерстяного полотна. Горько и жутко было смотреть, как жены Тьярнфингов и их прислужницы, стоя на коленях, перебирают кровавые куски мяса, будто дочки Ку-Круха, охочие до эсской плоти. Элайры отводили глаза. Им не хотелось думать, что они сами приложили руку к этому бесчестному убийству — и навсегда запятнали себя и свой род. До самого Последнего Рассвета их потомкам будут припоминать, как деды их расправились с Каддгаром Гурсобойцей, героем Трефуйлнгида. Хотя в этом злодействе нет их вины — всё Морла, он вынудил их пойти против Каддгара. Малодушный, он спрятался за спины своих элайров, не вышел на поединок, как подобало сыну Орнара. О чем говорил Каддгар? Морла убил его отца, карнрогга Гройне Ондвунна, убил бесчестно: задушил, как раб или женщина, и могучий Гройне теперь скитается по серым, бесплодным владениям Тааль. Еще одно злодейство Морлы… Снова и снова мысли элайров обращались к Йомендиру Фин-Гебайру, который не побоялся сменить богатство и почет первого элайра на тяжкую долю изгнанника и ушел от дурного хозяина. Они еще опасались превозносить его поступок вслух, но всякому в Ангкеиме было ясно, что даже без кос Йомендир достойней и отважней тех, кто остался с карнроггом.

Морла чувствовал недобрые взгляды, которые бросали на него элайры. Они не осмеливались хулить своего господина в открытую, но Морла догадывался, какие разговоры ведутся у него за спиной. Терпение его людей было на исходе. Эта зима, эта проклятая темень изо дня в день, холод и скудная пища, волки воют под самыми стенами — нелегко тут укрепить сердце и без ропота встречать злосчастья. А злосчастий с лихвою хватило бы на многие годы… Когда Тиадгар, кузнец богов, выковал первых эсов, Орнар собрал их всех, поднял высоко и со всей силы бросил о землю, чтобы проверить, не разобьются ли, сумеют ли стать для него могучими сынами, воинами, каких прежде не бывало. Вот поднял он их и бросил, и они разлетелись в пыль. Тогда Тиадгар вновь отправился в свою кузню и выковал новых эсов, крепче прежних. Но и эти разбились от руки Орнара. Рассвирепел Тиадгар, раздул пламя так, что горы Туандахейнена затрещали и задымились, выхватил у Орнара его громозвенящий меч Суттарур и выковал из него эсов Альзи, Вайко, Даги и Эйкенайвире. Их Орнар не сумел разбить, сколько бы ни бросал о землю. Сейчас Морле казалось, что и его подхватили и подняли над землею, чтобы проверить на прочность, и скоро он рухнет, и разлетится в пыль, как те неудавшиеся творения Тиадгара. Он смотрел вокруг себя и не видел никого, кто не желал бы ему зла. Его власть, что прежде казалась непоколебимой, пошатнулась, и Морла не находил для нее опоры. Рогатые Повелители разметали его сыновей по всему Трефуйлнгиду. Как вышло, что Морла сам, своей отцовской волей, отправил их в когти врагов и лишений? Вести об Ульфданге и Ангрроде, изредка приходившие из Карна Тидд, становились всё тревожней. Его сыновья голодали в разоренной усадьбе, одни среди людей, которые еще не так давно желали сбросить с себя власть Морлингов. О Йортанраге ничего не слышно с тех пор, как он отправился усмирять непокорных тиддцев на границе с Карна Руда-Моддур; говорили, Мадге тоже там. Сильфре, Урф и Урфтан в своих крепостях — верно, Морла получит вести от них, когда его войско возвратится в Гуорхайль. Возвратится с победой — в этом Морла не позволял себе усомниться. Он не желал прислушиваться к мрачным предчувствиям. Он убеждал себя, что поступил верно, что только так и надлежало поступить. Что ему Дунн Скарйада и древний Закон, что ему сами боги, когда его Лиас, его мальчик… Морла вызвал в памяти изуродованное лицо Лиаса. Сколько перенес он мук, прежде чем умереть, — а ведь он не терпел боли, плакал, даже если ушибется или занозит палец. Мадге всегда дразнил его за это… Собственными руками Морла отдал его мучителям. Собственными руками зарезал его, беспомощного, хотя и знал от Сиандела, что Лиас выживет… Младшего сына убил, а теперь и старшего погубит. Что он скажет Ульфдангу, когда тот вернется?

Наблюдая за тем, как женщины обмывают останки Каддгара, Морла бессильно проклинал его. Дурень, поверил россказням баэфцев, пошел мстить за отца, который не оставил ему в наследство ничего, кроме позора изгнания… Думал ли Каддгар, на что обрекает себя? На что обрекает своего побратима? Разве Морла дурно обходился с ним, разве растил у закопченной стены, у кладовой притолоки, среди рабов, сирот и немощных стариков? Нет, Морла почитал его за равного своим сыновьям, с младенчества Каддгар не слышал от Морлы ни слова поношения или попрека; а Ванайре так и вовсе души в нем не чаяла. Ванайре… Она сразу полюбила Каддгара, едва только Морла снял его с саней. Маленький заложник недоверчиво глядел на незнакомых людей из-под копны черных жестких волос и ворчал, точь-в-точь пойманный охотниками медвежонок. Ванайре пожалела его, — как младенцу без матери? — взяла на руки, и Каддгар вдруг уткнулся лицом в ее шею и еще долго не хотел отпускать. Так Ванайре и просидела весь вечер с приемышем на коленях. «А наш Тагри был тяжелый, как бычок!» — после вспоминала она. Ванайре уложила Каддгара рядом со своим первенцем Ульфдангом, и элайры Атенгела Хада, глядя на них, говорили Морле со смехом: «Славный будет побратим у твоего сына». Всех забавлял маленький северянин. Люди в карнроггской усадьбе трепали его, как зверька, подбивали драться с щенками и веселились, когда Каддгар одерживал верх. Вскоре он уже побеждал в драке мальчишек старше себя, и многие стали завидовать Морле, что тот заполучил в свой род такого силача. Один лишь побратим Морлы, наследник меча Лайсир Хад, не жаловал Каддгара. «Принесешь медвежонка себе на потеху — выкормишь медведя себе на погибель», — часто говаривал он.

Лайсир всегда подозревал недоброе. Он жил словно в ожидании несчастий; всякий, кому доводилось побыть с ним дольше обычного, чувствовал себя обессилевшим, беззащитным перед грядущими бедами. Морле он напоминал обреченных смерти героев из песен об изгнанниках. Быть может, виной тому был странный недуг, который Лайсир скрывал ото всех: случалось, что у него распухали ноги, вены вздувались и кожа становилась темной, а плоть — твердой на ощупь. Лайсиру было тяжело ходить, а случалось, он и вовсе ходить не мог, и тогда Морла затемно, пока усадьба спит, взваливал его на коня и увозил в лес, будто бы на охоту. На самом же деле охотился один Морла, а Лайсир отлеживался в хижине. В один из таких дней Лайсира и постигла смерть, из-за которой Морлу прозвали Братоубийцей. Кто поверит, что сильного мужа, который сражался с баэфцами и охотился на лесных кабанов, вдруг свалила неведомая хворь? Морла и сам бы не поверил, если б не увидел собственными глазами. Лайсир разбудил его среди ночи, велел принести воды; он как будто задыхался. Не успел Морла выбраться из-под овчин, как Лайсир застонал, схватился за ворот, точно хотел разорвать его, и замер с искаженным от боли лицом. Морла не сразу понял, что тот мертв.

Возвращаясь с бездыханным телом Лайсира в карнроггскую усадьбу, Морла заранее знал, что скажут люди. Никто не задумается, на что Морле убивать побратима сейчас, когда старый карнрогг Атенгел еще жив. Кто знает, если бы не эта смерть, возможно, Морла заполучил бы власть над Карна Вилтенайр. Люди не приняли бы с таким радушием Гунварова крысёныша Вульфсти, назвали бы своим карнроггом Морлу, и к нему не пристала бы дурная слава убийцы родни. Морла не горевал о Лайсире. Оплакивая побратима, он оплакивал себя, место на карнроггском возвышении, до которого ему уже не добраться. Самого Лайсира он почти не знал. Он так и не испробовал побратимства, воспетого в «Песни о Килане и Вейе» и во множестве других песен о героях. Наверно, всё оттого, что побратался он уже после своей женитьбы, а не в ранней юности, как чаще всего бывает. Да и Лайсиру нужен был не побратим, а прислужник: Морла догадался об этом, как только Лайсир, смешав с ним кровь, поведал ему о своем недуге. Эта чужая тайна, которую его вынудили хранить, тяготила Морлу; и хотя внезапная смерть Лайсира Хада переменила его судьбу, в глубине души он испытал облегчение.

Слушая сказания о преданных побратимах, Морла частенько размышлял, сколькие из них и вправду любили друг друга, а сколькие, как он, лишь напоказ изображали братскую любовь. Сколькие братались ради собственной выгоды и так же, как Морла, с неохотой несли бремя этой клятвы? Фольдхер Йорре Фин-Солльфин укорил своего побратима, безземельного элайра Бордульфа, что после его женитьбы их дружбе пришел конец. Бордульф тотчас же снял со стены меч и зарубил свою молодую жену. Йорре взялся уплатить отцу этой женщины большой выкуп за ее убийство, но тот не принял выкупа, и карнрогг изгнал элайра Бордульфа из Карна Гуорхайль. С ним отправился в изгнание и Йорре, бросив ради побратима свой богатый дом, житницы, скот и плодородные земли. Спустя годы эти два олуха стали на сторону Райнара Красноволосого и вернулись в родной Гуорхайль завоевателями; с детства Морла слышал рассказы об их великой дружбе. Сам же он думал, к гурсам побратимство, если ради него надо убивать жен без причины, скитаться изгнанником и лишаться достояния. Нахваливая Каддгара и его преданность Ульфдангу, Морла радел не об их дружбе, а о герроде своего Дома. Кто не пожелал бы себе лучшего из воинов Трефуйлнгида, могучего, точно гурс? Более же всего Морлу тешила надежда, что однажды Каддгар завладеет отцовским наследством, и через него род Морлы дотянется до богатств Севера. Доныне не ведал он, чем обернется эта надежда… Злую шутку сыграл с ним Этли, податель удачи и невезения. Если б Морла не свел Каддгара с баэфцами, если бы те не вложили в скудный разум Каддгара помыслы о мести, Морле не пришлось бы выкупать у богов свою жизнь ценой жизни Каддгара — и учинять Ульфдангу столь жестокое горе. При мысли о том, каково будет Ульфдангу, сердце Морлы заходилось от жалости. Бедный его сын, его первенец, самый достойный из десяти, он всегда был покорен отцу, верен их Дому, и вот чем Морла отплатил ему за верность. Без меча он нанес Ульфдангу смертельную рану. «И этого сына убил», — думал Морла, и от отчаяния, от бессилия у него немели руки, а в голове расплавленным железом разливалась боль.