Глава 31

Ульфданг сидел за столом со своими людьми и элайрами Ангррода. Те давно уже закончили скудную трапезу и болтали вполголоса — о чем, Ульфданг не вслушивался. Он всё думал о роггариме. Элайры, ездившие с Ангрродом к Вьятукерну, рассказали ему о невесть откуда взявшемся мече Ниффеля-балайра, о достойной смерти фольдхера Бьяррена Валь-Кинлада, о Баэфской Медведице, что не побоялась гнева богов и прокляла карнроггов прямо в священной хижине Виату, а после ее нашли мертвую, заколотую неведомым убийцей. Эти рассказы походили на предания о стародавних временах. Временах, когда никто не дивился чудесам и небывалым совпадениям, когда безродные юноши становились карнроггами, а под личиной нищего мог скрываться сам Отец Орнар. Ульфданг не знал, чему верить. Вновь появился меч Ниффеля, словно предостережение: боги помнят. Боги сочли все деяния Дома Морлы, правые и неправые, и теперь затягивают нити в последний узел. Отец не забрал меч у Гунвара Эорамайна: видно, надеялся, что так злая судьба минует его род; но Ульфданг чувствовал — уготованного уже не отвратить. Один только Лиас, быть может, укроется от безжалостного взора Рогатых. Ульфданг слышал, Хендрекка Моргерехт взял его к себе на воспитание, а значит, принял в свой род. Отец рассудил мудро, отправив Лиаса в Карна Рохта — прочь от Гуорхайля и их общей судьбы. Ульфданг улыбнулся. Его утешало, что Лиас — милый Лиас, ласковый и беспечный, — не окажется на одной земле с отцом и братьями, когда придет их время. Он слишком юн, слишком слаб, слишком дорожит жизнью, что даровала ему доселе одни лишь радости; он не сумеет без страха встретить ярость богов, как подобает мужу. Размышляя об этом, Ульфданг подумал о Каддгаре. Хорошо, что и он теперь далеко, на пути в Карна Баэф. Хорошо, что отец так и не назвал Каддгара сыном. Воины Севера признали Каддгара своим карнроггом, отныне его судьба — судьба Дома Ондвуннов, а не Дома Морлы. В покрытых мраком лесах Баэфа, где Ку-Крух и Ддав по-прежнему полновластные хозяева, воля Рогатых слаба — их гнев не коснется Каддгара, их взор не проникнет сквозь древнюю темень северных чащоб.

Ульфданг убеждал себя, что рад за побратима. Наконец свершилось то, для чего он был рожден. Разве не сам Ульфданг твердил Каддгару, что однажды тот вернет себе отцово владение? Это стезя, по которой ведут его боги. А смерть Тагрнбоды — уж не Орнар ли направлял руку убийцы? Недаром эсы говорят, в Дунн Скарйаду боги спускаются в Трефуйлнгид и бродят, неузнанные, среди смертных. Силясь заглушить тревогу, Ульфданг представлял побратима в карнроггском кресле, с расплетенными на две косы волосами — до сей поры Каддгар не заплетал и не расчесывал волосы в память об отцовском наследстве, отнятом у него матерью. Ульфданг представлял, как Каддгар воздевает знаменитый меч Баэф, который под силу поднять лишь могучему воину, и элайры, что целовали меч еще отцу его Гройне, склоняются пред ним. Громадные и свирепые как гурсы, они окружают Каддгара со всех сторон. Он один среди них. Они увезли Каддгара с собою, сказали, что в Баэфе его заждались. Куда они его повезли — на карнроггское возвышение или на погибель? В Тидде уже пошли толки, что это Каддгар убил Тагрнбоду, — кому еще достало бы силы одолеть Медведицу! — и баэфцы, несомненно, думают так же. Тагрнбода привезла на роггарим самых преданных ей элайров. Отчего тогда они не стали мстить за ее смерть? Устали от бабьего владычества, как говорят элайры Ангррода… И ведь верно, большего позора и вообразить нельзя… Какой свободный эс предпочел бы покоряться женщине, а не достойному мужу, герою Трефуйлнгида… Ульфданг сжал край столешницы — когти врезались в дерево. Нет! Вскочить на коня, броситься в ночь — через Тидд, через Руда-Моддур, отыскать Каддгара, отбить его у баэфцев — вот что должен он сделать, ибо отец не желал карна для Каддгара, он попросту выкупил им свою жизнь, отдал Каддгара баэфцам, а на смерть или на правление — о том отец и не думал, довольно обманываться, они прощались с Каддгаром, и уже тогда Ульфданг знал — что-то случится, что-то дурное, прежде они не разлучались, и не к добру это расставание, теперь уж поздно, и всегда было поздно, предчувствие беды жило в нем с детства, холодной тенью льнуло к спине, и вот, наконец, расправило крылья — Ульфданга обдает ветром при каждом их взмахе, новый и новый взмах, новые порывы ветра, разрастается тень от крыльев, в мире гремит Дунн Скарйада, и нет конца ее тьме, и нет исхода гневу, что обрушили на них боги.

В спальной нише заворочался Ангррод — Ульфданг невольно повернул голову. В полутьме Ульфданг мог лишь угадывать его тело под меховыми одеялами, большое, словно туша убитого зверя. Ангррод и вправду был точно зверь, израненный охотниками, — еще живой, но уже не способный бежать или бороться. Он всё лежал в постели, глядел вокруг осоловелыми глазами, ел и пил больше обычного. Ульфданг хорошо помнил, как Ангррод со своими людьми въехал в ворота разоренной усадьбы. Он уже знал, что случилось. Тяжело вылез Ангррод из саней и долго стоял посреди двора, озираясь. Его взгляд остановился на распахнутых дверях ближнего амбара, на рассыпанном, втоптанном в снег зерне. Ангррод принялся неуклюже подбирать его. Элайры смотрели, оторопев, как их господин ползает на четвереньках по снегу. Наконец Ульфданг подошел к нему и заставил подняться на ноги, увел в дом. Они поели в молчании, улеглись спать в холодном нетопленом доме, — люди Ингвейра и Ингье сожгли все припасенные дрова — и Ульфданг с Ангрродом легли вместе в карнроггскую постель. Ноздри Ульфданга щекотал запах крови. В первый же день в усадьбе он велел вымести всю грязную солому, но кровь въелась в стены, в дверцы спальных ниш, в узорчатые обойные ткани, которые люди Ульфданга снова развесили по стенам. Кровью смердели одежды убитых моддурцев — Ульфданг еще не разделил их между своими воинами. Этот запах да еще пробирающий до костей холод мешали ему уснуть, а Ангррод почти сразу захрапел, закрыв лицо шапкой. Под его тяжелый храп Ульфданг тоже начал засыпать.

Ему казалось, что он едва-едва смежил веки, как вдруг он проснулся оттого, что брата не было рядом. Ульфданг нашел его в зимнем хлеву — Ангррод сидел рядом с зарубленной коровой и плакал. Не оборачиваясь к Ульфдангу, он пробормотал: «Зачем… Не пойму… Зачем они..? Зачем всех…» «Уйдем отсюда», — сказал Ульфданг. Обходя лежащую тут и там мертвую скотину, они вышли из хлева. Но вместо того, чтобы вернуться в дом, Ангррод отправился на задворье, и так они бродили по разоренным амбарам и клетям до тех пор, пока не занялись дневные сумерки. Ангррод открывал заслонки, заглядывал в пустые закрома и в точности вспоминал, что здесь хранилось, бормотал себе под нос, загибал пальцы. Он будто задумал счесть всё утраченное добро. Ульфданг утешал его: «Не тревожься, Рёдри. Фольдхеры Карна Тидд рады твоему возвращению. Они прокормят тебя до весны», — хотя сам не слишком верил в это. Тиддским фольдхерам в Дунн Скарйаду себя бы суметь прокормить, не то, что Ангррода с его элайрами… Ульфданг раздумывал, ехать ли ему в Гуорхайль или остаться до поры здесь, с братом. Он не знал, как поступит Гунвар Эорамайн, когда до него дойдут вести о походе Ингвейра и Ингье. На роггариме, как рассказывали Ульфдангу Ангрродовы люди, Гунвар стал на сторону Морлы, но кто знает, что на уме у этого старого лиса. Не просто так же он показал роггариму меч Ниффеля и дал ему зловещее имя Ниффельтьюри, Ниффелева Смерть. Да и Ангррод… Едва ли у него достанет теперь воли править своим владением, к которому уже подобрался голод.

Когда они вернулись, их люди уже встали и бродили по дому злые от голода. У них сохранилось немного припасов Ангррода и мясо оставленной на племя скотины, которую зарубили моддурцы, но Ульфданг не позволял элайрам наедаться вдоволь. Он надеялся, что им удастся продержаться если не до весны, то хотя бы до исхода Дунн Скарйады: хуже некуда, если они разбредутся по подворьям и тиддским фольдхерам придется кормить людей из чужого карна. Тут уж недалеко до нового кровопролития… Ульфданг усадил Ангррода за стол, и тот накинулся на еду, будто голодал много дней; лицо его побагровело, он тяжело дышал и глотал не жуя. Вдруг он поперхнулся. Ульфданг похлопал его по спине, но Ангррод мотал головой и хрипел, а потом схватился за бок и повалился на пол, как боров, которого гоняли по двору. Элайры отнесли его в постель. С тех пор Ангррод почти не вставал, только изредка выходил из боковуши по нужде. Ульфдангу он жаловался, что в его нутро будто пёс какой вгрызается. «Наверно, это мстительные духи сыновей Ингрима терзают моего дорогого брата», — думал Ульфданг. Он приказал своим людям и домочадцам Ангррода молиться Виату и сам с каждой трапезы бросал в огонь ячменные зерна, но чувствовал, что даже у милостивого Виату не найдется жалости к ним — к роду, что прогневил богов.

Ульфданг встал из-за стола. Элайры замолчали и подняли на него взгляды. На их лицах читалось недовольство. Ульфданг не сомневался: стоит ему только выйти из дому, как они примутся шептаться друг с другом. Никто еще не заговорит о предательстве, но каждый о нем подумает. Они отправились в Карна Тидд рассвирепевшие и возбужденные, исполненные жажды мести; они оставили сытое житье в Гуорхайле ради того, чтобы постоять за геррод Дома Морлы, а после получить награду за свою верность. И что им досталось вместо богатых даров? Насквозь промерзший дом и голод! Нет, пускай Ульфданг Морла хоть четырежды наследник меча, никто не заставит их сидеть в этой холодной могиле до самой весны. Лучше возвратиться в родные земли, в усадьбу своего господина, где никогда не переведется наваристая похлебка и горячее пиво, а Ульфданг может замерзать здесь до смерти, если желает.

Ульфданг толкнул плечом дверь. Снаружи было не намного холоднее, чем в доме. Поскальзываясь на утоптанном снегу, Ульфданг дошел до ворот и поднялся на стену. Еще недавно здесь стоял Ингье Датзинге, глядя, как умирает его брат — отсюда Ульфданг мог видеть дерево, на котором они подвесили Ингвейра. Далеко простиралась снежная равнина, серая в сумраке. Ульфданг подумал, каково там Йортанрагу — возможно, он сейчас тоже смотрит на снег и на холодное небо с крепостной стены Скага Гайрангир. Йортанраг отправился выбивать из крепости на реке Фоил Адурат мятежного Этарлойфи Валь-Норана, который первым поцеловал меч Ингвейру Датзинге. Сейчас, верно, Йортанраг уже овладел крепостью: с Этарлойфи осталось мало людей, почти всех он отдал в помощь сыновьям Датзинге. Не сегодня-завтра от Йортанрага прибудет гонец с хорошими вестями.

Ульфданг глубоко вдохнул ледяной воздух, так, что стало больно легким. С последнего снегопада минуло уже шесть или семь дневных сумерек, и было нетрудно различить за стеною большой холм — там лежали тела людей Ангррода, что не пожелали отречься от своего господина и приняли смерть от рук Датзинге. Воины из Руда-Моддур, пришедшие вместе с Ингвейром и Ингье, свалили мертвых прямо во дворе, и к тому времени, когда Ульфданг со своим войском вошел в усадьбу, тела уже смерзлись друг с другом. Элайрам Ульфданга пришлось разрубать их, чтобы вывезти за ворота. Где-то среди них были и сыновья Ангррода, и его несчастная жена, Ордрун, дочь Ингрима. Ульфданг слышал, что явившись в карнроггскую усадьбу, Ингвейр Датзинге первым делом отыскал сыновей Ангррода, своих племянников. Ордрун поняла, что задумал ее жестокосердый брат, и заслонила детей собою. Второй брат, Ингье, ее оттащил. Он жалел сестру и уговаривал ее, пока Ингвейр перерезал глотки ее сыновьям: «Не плачь, Ордрун! Ты еще молода. Ты родишь много здоровых сыновей. Мы с братом дадим тебе достойного мужа». Но Ордрун не слушала его увещеваний и бросалась на Ингвейра, и Ингвейр в конце концов заколол ее.

Каждый рассказывал эту историю по-разному. Ульфданг не знал, что из этого правда; не знал он даже, лежали ли среди мертвых Ордрун и ее дети — никого уже было не узнать в этой смерзшейся плоти. Кто-то уверял, будто Ордрун с детьми чудом спаслась и ушла в леса. Там сыновья Ангррода будут жить и мужать, пока для Тидда не наступит самая темная, самая страшная пора — тогда они возвратятся в отцовский дом и заступятся за всех свободных эсов Карна Тидд… Ульфданг невесело улыбнулся. Эти россказни напоминали ему байки об одиннадцатом сыне Морлы. Наверное, такие же сказки ходили в Карна Баэф о возвращении Каддгара. Как он там один? В «Песни о Килане и Вейе» поется, что даже в разлуке со своим побратимом Килан радовался, когда где-то далеко от него радовался Вейе, и печалился, когда печалился Вейе. И до того крепко любили они друг друга, что всякая рана одного становилась раной другого. Но сколько бы Ульфданг ни силился почувствовать, что сейчас на душе у Каддгара, он различал лишь собственную привычную грусть. Ульфданг представлял Каддгара в дороге: вот он едет верхом на косматой баэфской лошади, рядом с ним на таких же кряжистых лошадях движутся черные фигуры — баэфцы; свистит ветер, закручивает снег под копытами лошадей, а из темноты леса на путников сверкают волчьи глаза. Лошади косятся на кромку леса и тревожно всхрапывают. Баэфцы молчат. В низко надвинутых меховых шапках они похожи на медведей. Они уже въехали в Карна Баэф, но не встретили ни одного жилища, кругом только лес, снег да оголодавшие за зиму волки.

* * *

А Каддгар и в самом деле добрался до Баэфа, как и надеялся Ульфданг, хотя до карнроггской усадьбы им еще предстоял неблизкий путь. Они остановились передохнуть и поесть; баэфцы развели костер, постелили на снег еловые ветки и уселись сверху, достали остатки вяленого мяса. Канкооппе сгрудились рядом. Каддгар смотрел на них и думал, что если протиснуться в середину этого шерстяного скопища, наверняка согреешься куда быстрее, чем у огня. Ему протянули полоску канккухрюйма — Каддгар пробормотал слова благодарности, но не дождался положенных слов в ответ. Видать, люди Севера не привыкли к пустым разговорам. За всё время, что Каддгар пробыл с ними в дороге, они не произнесли, наверное, и дюжины слов. Каддгару это нравилось. Больше не нужно вслушиваться, пытаться понять, что от него хотят, разбираться в прихотливых сплетениях лжи и правды, отвечать учтивостью на учтивость. Зачем говорить, если и без того всё понятно? Каддгар принялся жевать затвердевшее вяленое мясо, бездумно глядя в огонь.

Стояла тихая, безветренная ночь, и все лесные звуки и шорохи слышались необычайно ясно. Костер плясал на кусках торфа. Постукивали костяные украшения на одеждах северян, переступали копытами канкооппе. Каддгар по-прежнему держал свой меч поблизости, но больше не ощущал опасности, от которой у него поднимались волоски на загривке. Свой новый меч, длинный и тяжелый меч Баэф, он оставил в поклаже: опасался, что не сумеет совладать с непривычным оружием, если ему все-таки придется сражаться с баэфцами. Сказать по правде, Каддгар побаивался этого клинка. Он помнил, что когда-то этот меч принадлежал его отцу, могучему Гройне Ондвунну, а до него — множеству его предков, но все равно вспоминал меч Баэф в руках матери. Меч был словно напоминанием о ней, о ее смерти. Порою Каддгару мерещилось, что она добирается до Карна Баэф вместе с ними, сидит среди них у костра, наблюдает за Каддгаром из темноты великой ночи. Может, так оно и было. Говорят, Тагрнбода была колдуньей, а в Дунн Скарйаду, всем ведомо, разгулявшаяся нечисть одаривает колдунов большим могуществом. Каддгар исподлобья посмотрел на тело матери, лежащее на снегу поодаль от огня. Северяне везли ее из Вьятукерна, привязав к лошади; и хоть Каддгар редко видел ее лицо, ему казалось, что он беспрестанно ощущает на себе ее тяжелый взгляд. После смерти она будто бы стала еще больше. Каддгару вспомнился гурс Громовой Рык, которого он одолел в поединке. Ульфданг сказал, что будет хорошо принести его мертвое тело в Гуорхайль, во славу Каддгара и Дома Морлы, и несколько дней они тащили его на волокуше, пока вконец не умаялись. Тогда Ульфданг отрезал у мертвеца уши, вырвал зубы и отрубил правую руку, и вместе с каменной гурсьей палицей они привезли их в Ангкеим. Зубы гурса по сей день висели у Каддгара на поясе. Тело же они бросили в унутрингское болото — тогда, оглянувшись, Каддгар увидел, как его поверженный враг медленно погружается в топь, громадный и беспомощный, и это зрелище отчего-то глубоко врезалось в память Каддгара.

Он по привычке потянулся к поясу и погладил гладкий, отполированный многими касаниями, клык Громового Рыка. Баэфцы устраивались спать. Они ложились тесно друг к другу, чтобы не замерзнуть во сне, и теперь походили на своих канкооппе, которые вот так же сбились в кучу и грелись общим теплом. Каддгар тоже подумывал лечь к ним, но всё сидел у костра. Он задремывал сидя, и временами ему мнилось, что он путешествует через северные земли вместе с Ульфдангом, как во времена их юности, а дыхание спящих рядом с ним — это дыхание его побратима. Они с Ульфдангом, бывало, тоже ночевали под открытым небом, расстелив на земле еловые ветви, и засыпали, обнявшись, под лесные шорохи и фырканье лошадей. Только тогда в воздухе разливалось тепло, гомонили птицы, ночное небо мерцало звездами, и от земли, от еловых ветвей и из леса пахло одурманивающим запахом лета. Они искали гурса Громового Рыка, чтобы отомстить ему за смерть Каддгарова отца, но их летнее странствие запомнилось Каддгару не убийством, не местью, а теми ночами под высоким небом, среди душистых трав и птичьего щебета.

Каддгар не заметил, как погас костер. Он обнаружил себя в кромешной темноте, только небо на востоке светилось по-зимнему тускло. Должно быть, он уснул, пригревшись у огня. Каддгар пошарил в темноте руками, — хотел растолкать кого-нибудь из баэфцев, взять у них огниво и трут — как вдруг огонь вновь разгорелся, и в его пока еще слабом свете Каддгар увидел сгорбленную фигуру.

— Далёко идешь, старик, — поприветствовал его Каддгар, нисколько не удивившись. — Подойди, погрейся у нашего костра.

Незнакомец не сдвинулся с места.

— Эти старые кости уже не согреть ни одному костру, — отозвался тихий голос, такой же тусклый, как свечение ночного неба позади. — Но я посижу с тобой, коли желаешь.

Старик приблизился к костру, и Каддгар увидел, что на нем нет ни снегоступов, ни лыж, и лошади было не видать. То, что поначалу Каддгар принял за шапку, оказалось спутанными седыми волосами — длинными, свисающими до самой земли, не заплетенными и ничем не украшенными. Старик не сел рядом с Каддгаром, а остался за костром и опустился прямо на снег. Каддгар пытался рассмотреть его, но пляшущее пламя скрывало его лицо.

— Что за ночь, — произнес старик. — Такие ясные ночи бывают после метели. Помню, когда улеглась великая снежная буря, что разыгралась перед Битвой Побратимов, наступило такое же безмолвие. Тем, кто отправился тогда в дальний путь, было нетрудно отыскать дорогу к палатам Орнара… или в холодную усадьбу Тааль. Можно было услышать, как скрипят полозья Орнаровых саней. Они увезли в ту ночь много славных мужей… Но одного среди них недоставало. Одному указали неверный путь — тяжкий, каменистый путь под землю.

Каддгар почувствовал, что коченеет.

— О чем это ты толкуешь, старик? — выдохнул он, дрожа от холода.

— Ты знаешь, Каддгар, сын Гройне, — ответили ему. — Ты поклялся не заплетать волосы, покуда не отомстишь убийце твоего отца. Отчего ты не заплел их до сих пор?

— Я дал новый зарок, — сказал Каддгар.

За пламенем костра рассмеялись — или это из лесу донеслось уханье неведомой Каддгару птицы.

— Поразмысли еще, Каддгар, сын Гройне.

Каддгар сжал в пальцах клык Громового Рыка.

— Ты знал моего отца? Видел, как он умер? — прошептал он.

— Я видел, как он умирал, — пламя опало, и Каддгару на миг открылось лицо старика, словно вырезанное из дерева. — Раны его были страшны, — продолжал старик. — Но не они погубили его. Он умирал среди людей с Юга; как охотники, что издалека глядят на издыхающего зверя, боясь подойти, южане глядели на твоего отца. Они не отдавали его людям Баэфа. Не отдавали его твоей матери. Они хотели знать наверняка, что он умрет. Они видели, как он силен, и боялись, что раны не убьют его. Боялись так, что Райнариг Эорамайн сказал: «Если он не умрет сейчас, после умрем мы все». Ингрим Датзинге сказал: «Мы назвали имена Орнара и Виату, что не прольем кровь любого из Ондвуннов и уйдем с их земли, если к ночи еще будем живы». Лайсир Хад сказал: «Мы одолели гурсов. Значит, Орнар и Виату услыхали нашу клятву. Не хочу гневить богов убийством Ондвунна». Райнариг Эорамайн сказал: «Тогда пусть убьет тот, кто не давал клятвы». Он посмотрел на молодого воина из Карна Вилтенайр, что пришел вместе с Лайсиром Хадом. Лайсир Хад сказал: «Верно, пусть мой побратим Тьярнфи это сделает». И молодой побратим Лайсира Хада подошел к твоему отцу, прижал к его лицу его же шапку и держал, покуда Тааль не распахнула перед Гройне Ондвунном двери своей усадьбы.

Старик поднялся. Каддгар не двигаясь следил за ним. Он будто онемел, не мог пошевелиться, только смотрел, как старик подходит к телу Тагрнбоды, взваливает его на плечо и уходит прочь, исчезая в темноте леса. Все члены Каддгара будто окаменели. Он просидел у потухшего костра, пока не проснулись его спутники — один из баэфцев пихнул его в спину, и с Каддгара сошло оцепенение. Он схватил меч, лежащий рядом, вскочил на ноги, задышал часто, словно вынырнул из-под воды, — вмиг наглотался холодного воздуха, зашелся в кашле. Баэфцы глядели на него с удивлением.

Каддгар указал туда, где прежде лежало тело Тагрнбоды. Наконец отдышавшись, он просипел:

— Старик… Тощий старик забрал ее. Старик с космами до земли…

Баэфцы обменялись странными взглядами. Ничего не ответив, они пошли к своим канкооппе, точно не заметили, что тело их владычицы пропало; но Каддгар услышал, как один из них сказал другим:

— Знать, то Тельри Хегирик приходил перетолковаться с внуком.