Глава 22

Валезириан выскользнул из землянки и побрел прочь, проваливаясь в снег. Сапоги, которые Эадан раздобыл для него перед отъездом из Карна Руда-Моддур, были чересчур велики для его маленьких узких ступней — Валезириан едва не терял сапоги в глубоком снегу. От усилий, что он прилагал при каждом шаге, ныли голени. Утоптанный снег вокруг входа в землянку пестрел желтыми пятнами — Валезириан просто не мог заставить себя ступать по ним и оттого все больше забирал в сугробы. После густого зловонного духа, стоявшего в землянке, ледяной воздух показался ему ошеломляюще свежим — Валезириан жадно вдохнул его и сразу же пожалел об этом, ощутив, как холод с болью ворвался в легкие. Валезириан устал. Он устал мерзнуть, устал от долгого пути, ночевок в грязных, тесных хижинах, дурной и скудной пищи, чужих и, как думалось Валезириану, сплошь враждебных людей вокруг, а пуще всего — от постоянного, изматывающего холода, который не давал ему ни мгновения отдыха. Даже съежившись рядом с Эаданом под умиротворяющей тяжестью его руки, Валезириану не удавалось согреться; а на следующий день они вновь пускались в путь по холоду и снегу.

Валезириан остановился, с сомнением разглядывая занесенные снегом землянки. Здесь было так тихо и пустынно, что казалось, он один в этом мертвом белом мире; только бродили, отыскивая корм под снегом, мохнатые северные лошади. Почти все хадары собрались у круга камней — Валезириан видел его издалека, когда только приехал, — а те, кому пришлось остаться стеречь добро своих хозяев, сидели в тепле землянок. Но вдруг кто-нибудь из них выйдет — по нужде или для того, чтобы узнать новости из каменного круга… Поколебавшись, Валезириан двинулся дальше.

Его Эадан ушел поглазеть на собрание негидийских царьков. Валезириан не знал, да и не желал знать, для чего они съехались в это пустынное, занесенное снегом место, где нет ничего кроме голых рощиц, камней и пронизывающего до костей ветра. Но негидийцы казались донельзя взволнованными, и Эадан вместе с ними. Его воодушевление раздражало Валезириана. С тех пор, как они покинули дом правителей Руда-Моддур, Эадан только и делал, что вился вокруг монстроподобных людей с Севера, огромных, угрюмых, одетых в шкуры и увешанных звериными костями, когтями и клыками. Их облик внушал Валезириану безотчетный страх. Однажды в пути ему довелось увидеть, как их предводительница заколола одну из лошадей — из тех, что шли за ними без всадников. Северяне принялись пожирать сырое мясо, дымящееся паром на морозе; а их госпожа разбросала остатки у кромки леса и, задрав голову, завыла — из темноты ей ответил разноголосый волчий вой… Какими бы грубыми и дикими ни были негидийцы, встречавшиеся Валезириану прежде, они не шли ни в какое сравнение с этими порождениями первобытной тьмы. Он не мог понять, отчего Эадан глядит на них с таким восторгом. «Вот теперь-то я заживу по-другому, — говорил тот мечтательно — скорее самому себе, чем Валезириану. — Высокородная Тагрнбода позволила мне поехать на роггарим на одной из ее лошадей. Тут всякому ясно, что я крепко ей полюбился. Вот и славный Ингье Датзинге советовал мне не упускать случая и попроситься с нею в Баэф. Сдается мне, Тагрнбода уж наверняка сделает меня своим первым элайром…» Валезириан не отвечал. Он смотрел на безмятежную улыбку Эадана и воображал, как разрезает ему рот до самого уха.

Всю дорогу от Карна Руда-Моддур до Вьятукерна люди Эорамайнов перекидывались с Эаданом шутками — Валезириан плохо понимал их, но ему за глаза хватало их смешков, многозначительных взглядов и отвратительных непристойных жестов. Валезириана бросало в жар от стыда и негодования. Он сердился на самого себя за ту ночь, когда ему померещилось, что Эадана терзает кровожадное чудовище, — сердился на собственное смятение, на свой страх за Эадана, будто этот невежественный хадар и вправду был ему дорог; сердился, что с нелепой детской наивностью принял увеселения плоти за нечто ужасное. Но еще больше Валезириан был зол на Эадана, который не только не скрывал, но изо всех сил выпячивал свой грех, словно почитал это падение подвигом, достойным зависти других; словно омерзительная возня на полу в грязной соломе, среди храпящих людей, не запятнала его, а, напротив, возвысила. И другие негидийцы, похоже, думали так же. Прежде не желавшие знаться с изгнанником-чужестранцем, теперь они зазывали Эадана к своим кострам, хлопали по спине и охотно заговаривали с ним; даже те рыжеволосые знатные хадары, здешние правители, стали отвечать на его приветствия.

Хуже всего было то, что Эадан безо всякого стеснения наслаждался своей неожиданной славой. Валезириану и раньше не нравилась улыбка Эадана, — с ней его простоватое лицо становилось совсем глупым — теперь же он ее возненавидел. Временами ему мнилось, что Эадан нарочно ухмыляется во весь рот, чтобы досадить ему. Валезириан чувствовал, что терпение его на исходе. У него больше не оставалось сил выносить это, выносить изо дня в день: шуточки негидийцев, Эаданов жизнерадостный смех, его мечтания вслух о будущем привольном житье на Севере и его заискивания перед северянами — Эадан будто не замечал, что те глядят на него как на назойливого дурачка-нищего… Валезириан устал испытывать за него мучительный стыд, который самому Эадану, казалось, был неведом.

Он отыскал склон, поросший хилыми деревцами и сухим кустарником; внизу сверкала скованная льдом речка. Придерживаясь за деревья, Валезириан кое-как спустился по склону — вернее, съехал — и огляделся, притаптывая снег. За речкой простиралась все та же покрытая снегом равнина. Одинокое дерево клонилось под ветром; далеко разносились тоскливые стоны то ли птицы, то ли зверя. Даже если какому-нибудь негидийцу вздумается выглянуть из землянки, Валезириана скрывал высокий речной берег. Он приподнял полы верхней одежды. Его била дрожь, — Валезириан предпочитал думать, что от холода, — пальцы закоченели, и никак не получалось распутать завязки штанов. Потеряв терпение, он попросту содрал штаны, отчего узлы затянулись еще туже, присел на корточки и судорожно вцепился в ветки куста.

Валезириану было дурно. Уже который день он не мог облегчиться и чувствовал себя так, будто его отравили. Волны озноба сменялись волнами жара, одинаково мучительными; Валезириана мутило, в животе и внизу спины скручивалась тугая боль. Почти все время он просиживал позади Эадана на северной лошади; когда же они в конце концов останавливались на отдых, Валезириана повсюду окружали люди — не мог же он, подобно грязным хадарам, справлять нужду у всех на глазах! А потом у него уже не выходило даже в те редкие моменты, когда он оставался один. Валезириан дрожал, покрывался холодным потом и стискивал зубы, мучаясь не столько от боли, сколько от осознания того, как смешон и унизителен его недуг. Временами ему казалось, что и в этих его страданиях виноват Эадан. Он вызывал в памяти его светящееся самодовольством лицо и вспоминал, сколько раз Эадан забывал принести ему поесть или бросал одного, убегая забавляться к чужим кострам; а ведь Эадан должен, обязан — да, обязан… Валезириан и сам не сумел бы объяснить, почему Эадан ему должен; он даже не задумывался об этом, когда винил Эадана в своих бедах. Эадан виноват перед ним — какие могут быть сомнения? Он виноват уже в том, что посмел взять Валезириана с собою…

Валезириан укусил себя за щеку. Колючие ветки резали пальцы, но он не замечал этого: сейчас Валезириану казалось, что ему еще никогда не было так плохо. Когда всё кончилось, он не смог подняться на ноги и отполз, путаясь в спущенных штанах. Все тело горело, лицо было мокрым от слез и пота. Бесформенным ворохом тряпья он повалился в снег и лежал прерывисто дыша, не в силах пошевелиться.

Он еще не успел выровнять дыхание, когда услышал хруст снега под чьей-то тяжелой поступью. Кто-то приблизился к бережку и встал прямо над ним — Валезириан увидел кожаный подол, край черной косматой шкуры и сапог, с которого свисали длинные клочья бурой шерсти. Валезириан затаился. Вдруг деревце над его головой качнулось, затрещало и понеслось вверх, вывороченное с корнем — на Валезириана посыпался снег и комья мерзлой земли. Сам не заметив как, он откатился в сторону, скорчился и прикрыл голову руками. А некто наверху бесновался, ломая, выдергивая из земли и разбрасывая вокруг кусты и деревья — повсюду разлетались сломанные ветки; он хрипел и ревел, точно разъяренный зверь… Валезириану хотелось заткнуть уши, как в детстве, когда в тронном зале всю ночь пировали и буянили захмелевшие хадары, а мать приказывала ему сидеть тихо и опускала над ним крышку сундука. Здесь он будет в безопасности. Они не найдут его. Они не найдут его, если он будет сидеть тихо. «Валезий Эгифор Камламетен, — мысленно произнес Валезириан, крепко зажмуриваясь. — Иухивия Ксаней Камламетен. Аурениан Хризилл Камламетен. Фона Миркацион Камламетен…» Перечисляя в уме своих предков, он вытащил из-за пазухи нож и выставил перед собой, привычно обхватив теплую, нагретую телом, рукоять. Это успокаивало. «Хризалон Варий Камламетен, Фофания Акипит Камламетен…» — беззвучно шевелил он губами, стараясь не замечать рева и треска над собою. Совсем рядом обрушился снег. Валезириан сбился и вновь начал с Иухивии Ксанея. Тот, наверху, ухватился за деревце, пронизавшее корнями уступ, под которым прятался Валезириан; вырвал его, отшвырнул… И край уступа обвалился.

Валезириан пронзительно закричал, забарахтался под чем-то неимоверно тяжелым; из последних сил оттолкнул его и бросился бежать — почти на четвереньках. Сзади неслись ужасные звуки — хрип или рычание, Валезириан не мог разобрать — и кто-то будто бился в снегу, колотил ногами по обломанным веткам. Когда Валезириан, задыхаясь от бега, отважился остановиться и оглянулся, то увидел позади нечто черное, черное на грязном снегу — оно хрипело и корчилось в тщетных попытках подняться. Валезириан застыл, разглядывая его. Звуки, что оно издавало, становились всё слабее, глуше. Валезириан перевел взгляд на свои руки. Он где-то потерял нож — наверно, остался там, в этой… в этой штуке. Валезириан смутно помнил: кажется, он воткнул нож в тушу, когда отбивался; а когда оттолкнул ее, та опрокинулась, вырывая нож из его руки. Хорошо бы его забрать… Валезириан подтянул штаны, принялся затягивать завязки. Руки все еще подрагивали, но уже не от холода. Валезириан чувствовал, что согрелся. Покончив со штанами, он медленно подошел к туше, вытирая взмокшие ладони об одежду.

Это была та северянка, что так напугала его ночью в доме правителей Руда-Моддур, — теперь она лежала без движения, лишь со свистом втягивала широкими ноздрями воздух. Рукоятка Валезирианова ножа торчала из ее черных шкур. Валезириан остановился над нею, приноравливаясь, как бы вытащить нож; но стоило ему потянуться, как она взвыла и опять задергалась, шаря вокруг себя когтистыми руками. Валезириан отпрянул. «Поскорей бы эта штука затихла», — подумал он с досадой. Она так страшно скребла когтями и скалилась… Валезириан вновь попробовал взяться за рукоятку. На этот раз туша не пыталась схватить его, только распахнула черные, пылающие болью и ненавистью глаза и взглянула ему прямо в лицо — Валезириан содрогнулся. Он вырвал из нее нож, а она все смотрела на него, не отводя ненавидящего взгляда. Это мучило Валезириана. Он снова воткнул нож — может, хотя бы теперь она перестанет на него глядеть? — а потом еще и еще, с любопытством прислушиваясь к всхрипам и забавным хлюпающим звукам, с которыми лезвие входило в живую плоть.

Завороженный этими однообразными движениями, — вытащить и воткнуть, вытащить и воткнуть — Валезириан не сразу заметил, что запачкался. Правая рука была вся в крови. Валезириан поднес руку к лицу, понюхал. Ноздри защипал острый запах крови. Его охватило отвращение; борясь с подступившей к горлу тошнотой, он начал торопливо чистить руки и нож снегом, и все казалось ему, что липкая кровь не счищается, а ее запах навсегда пропитал ладони. Зажимая рот левой рукой, Валезириан вскочил на ноги и пошел прочь: ему хотелось уйти от этой омерзительной кучи окровавленного мяса. Похоже, оно было еще живо; Валезириан слышал за спиной сиплое дыхание, и это его расстраивало. «Почему оно никак не перестанет?» — обиженно подумал он. Он устал слушать эти звуки. Быть может, если он вернется в землянку, то больше не будет их слышать? Конечно, он больше их не услышит, а высокий берег заслонит от него эту штуку — она больше не сможет смотреть на него своими страшными глазами, она вообще… исчезнет, надо лишь уйти от нее как можно дальше. «Валезий Эгифор Камламетен, — прошептал Валезириан, прибавляя шаг и высматривая, где удобней подняться. — Иухивия… Ксаней… Камламетен. Аурениан… Аурениан Хризилл… Господи, Господи, как же я устал!»

* * *

Тагрнбода очнулась. Она чувствовала, что не сможет пошевелить и пальцем, но в груди все еще кипел гнев. Он словно сжигал ее изнутри, не находя выхода. Роггарим, Морла, его балайр, этот старый хитрец Гунвар Эорамайн, опутавший ее своим проклятым южным лукавством, все эти хилые южные карнрогги, у которых не хватит силенок даже удержать в руках ее меч, а не то, что побороться с нею, — падкие на подарки, скрывающие за мудреными речами собственное гнилое нутро — они пронеслись в памяти Тагрнбоды, пробуждая в ней ненависть настолько могучую, что она затмила собою воспоминание об убийце. Не к добру Тагрнбода пустилась в путь на Юг. Здесь таких, как она, ждет лишь кривда и унижение… Вот и мужа ее погубил Юг: Гройне был бы жив, если б не польстился на этот ничтожный клочок земли, Карна Фальгрилат, и не ввязался в войну с южанами — войну, что на много лет истощила Карна Баэф и поставила гордый Север на колени. Тагрнбода уже очень давно не вспоминала мужа. Странно, отчего он вспомнился ей сейчас. Гройне умер, как подобало воину, свирепому сыну Севера, — умер от ран, нанесенных ему великим воителем гурсов, а не так, как предвещал ее отец, когда в ярости проклял свою дочь, ее мужа и их не рожденное еще дитя. Злую судьбу предрек он всем троим…

Тагрнбода сморгнула упавшие на ресницы снежинки. Она не знала, как долго пролежала тут, израненная. Когда она попробовала закричать, из горла вырвался лишь слабый хрип. Ее люди сейчас собирают канкооппе; они не увидят ее, лежащую под высоким берегом, если не станут искать нарочно: ветер, верно, занес ее следы. А она уже не чувствует обеих ног и пальцев на руках… Всё в Тагрнбоде всколыхнулось от бессильной злости. Нет, не такой смерти она себе желала — в одиночестве, в чужом краю, в лютом холоде и отчаянии. «А ты, дочь моя, — сказал ей отец, уперев в Тагрнбоду единственный блекло-голубой глаз, — ты сгинешь в снегах чужой земли. Сила твоя, которой ты так кичишься, предаст тебя, твою жизнь украдет рука слабого, никто не узнает имени твоего убийцы и никто не посмотрит на твою смерть. Одна посреди белой земли под черным небом будешь ты дожидаться, когда Тааль утащит тебя в свое ледяное владение». Тагрнбода услышала его пугающе-тихий голос так явственно, словно отец прямо сейчас стоял над нею. Ей даже увиделась в летящем снеге его длиннорукая сгорбленная фигура. Отец бродит по торфяным топям ее родного Унутринга, нащупывая безопасный путь узловатой палкой; спутанные седые волосы обволакивают его, словно плащ, а единственный глаз мерцает во тьме, как блуждающие огни на болоте.

Сколько Тагрнбода себя помнила, отец был стар — казалось, он родился стариком и никогда не был молод. В детстве Тагрнбода думала, что он и есть Ддав, хозяин болот и потаенных лесных озер, и боялась его пустой глазницы, потому что знала: ею отец смотрит на мир богов, нечисти и мертвых. Давным-давно он собственноручно вырезал себе левый глаз, дабы видеть то, что неподвластно узреть смертным. Замерзая, Тагрнбода смотрела в темное небо Дунн Скарйады, и оно напоминало ей черное озеро, посреди которого стоял на сваях отцовский дом, — одно из великих северных озер, что эсы нарекли Очами Ддава. Люди ее отца скользят в легких узких лодках, отталкиваясь шестами. Изредка всплескивает рыба. Тагрнбода осторожно ступает по скользкому дну — ноги ее промокли, закоченели, но она упрямо всматривается в темные воды. Вот она резко наклоняется — и хватает руками большую, упругую рыбу… Сегодня она наестся досыта. Мать больше не хочет кормить ее, гонит от себя, будто не узнает подросшую дочь, скалится и огрызается, когда Тагрнбода подходит к ней; а как-то раз даже бросилась на нее с кулаками, до предела натянув свою цепь. Не верится, что прежде она все время держала Тагрнбоду у себя на коленях, выискивала вшей у нее в волосах или чистила языком глаза и ноздри, и угрожающе рычала на всякого, кто проходил мимо. Когда однажды Тельри Хегирик забрал у нее дочь, она впала в небывалое бешенство и едва не порвала цепь; лишь после того, как ей вернули дитя, она успокоилась.

Она была сильна, ее мать, — сильна как гурсиха, высокая, широкоплечая, с низким лбом и крепкими, выступающими вперед челюстями. Она пришла в Унутринг вместе со стаей гурсов, что нападали на дальние выселки и разоряли эсские жилища. Воины Тельри Хегирика перебили тех гурсов, а ее изловили и привели к своему господину, который повсюду искал могучих женщин, чтобы разделить с ними ложе и напитаться их силой. Наверно, гурсы похитили ее, когда она была совсем мала; а может, родители сами ее бросили. Свирепая и в то же время пугливая, как лесной зверь, она не умела говорить, лишь мычала, и дичилась эсов; кто знает, переняла она гурсью повадку или была такой от рождения. Пока ее везли к Тельри Хегирику, она загрызла одного из элайров, откусила ухо другому и многих ранила. Тельри Хегирик выковал для нее цепь — поговаривали, он вплел в звенья несокрушимые заклятья и закалил металл в крови. Но в один день мать порвала цепь и сбежала, и Тагрнбода не видела ее больше. В ту зиму Тагрнбода частенько гадала, добралась ли мать до своих названых родичей гурсов или сгинула в коварных унутрингских болотах; или, быть может, она и не сбежала вовсе — это отец принес ее в жертву Ддаву, утопив в озере, как когда-то хотел утопить саму Тагрнбоду. Тагрнбода знала, что тогда она и получила свое имя: пока Тельри Хегирик нес дочь к заводи Ддава, дитя брыкалось и колотило ножками ему в грудь с такой необычайной силой, что Тельри, изумившись, невольно назвал ее в мыслях: Железноногая. И пришлось Тельри повернуть назад, ибо покровителю его Ддаву милы лишь безымянные и те, кто отрекся от своего имени.

Тагрнбода с трудом разлепила веки: у нее смерзлись ресницы. Похоже, она опять проваливалась в беспамятство. Снег запорошил ее лицо и уже почти не таял. Где-то далеко заухала сова аръюн. Эти зловещие звуки успокаивали Тагрнбоду. Ей вновь представился родной лес, где она охотилась в юности, — его запах, сильный, одурманивающий; скрипы, храпы и шепотки во тьме, топоток маленьких лапок, треск, посвист, бормотанье; протяжный, переливчатый, точно пение, волчий вой… Забравшись на толстую ветку, обхватив ее руками и ногами, она смотрит сквозь листву на отца. Тельри Хегирик стоит посреди леса, высокий и неподвижный, как старые деревья вокруг, и свистит, ухает, кричит на разные голоса. И чудится Тагрнбоде, что вот-вот на его зов из мрака выедет верхом на своем сыне-медведе сам Ку-Крух, кряжистый, косматый, заросший шерстью, с дикими глазами и свисающими до земли руками.

Отец позволял ей ходить с ним, хотя почти не разговаривал с нею — бывало, целыми днями они бродили по лесу, не перемолвившись ни словом. Тельри Хегирик всегда был молчалив, будто беседовать со зверьем и нечистью ему было привычней, чем говорить с соплеменниками. Тагрнбода следовала за отцом как тень, наблюдала и запоминала — и узнала многое, но отец не желал учить ее. Тагрнбода догадывалась, что он утаил от нее самое важное, самое сокровенное знание, которому обязан своей великой силой. Горько ей было сознавать, что она никогда не унаследует его колдовскую мощь. Лишь в дочери ее Атте проявилась часть этой силы: Тагрнбода слыхала о ее пророчествах, зловещих, предвещающих одни только беды и горе. В этом Атта была похожа на Тельри Хегирика. Тагрнбода помнила, как отец вдруг замирал, поднимал голову, вслушивался — и принимался вещать странным, не своим голосом, не размыкая губ. И всякий раз он предрекал недоброе…

Тагрнбода подозревала, что зачала старшую дочь от отца, а не от Гройне Ондвунна. В ту пору Тагрнбода вошла в возраст — она была молода и сильна тогда, о, как она была сильна! Эта сила, что билась в ней беспокойным сердцем, разливалась по телу бурлящей кровью, не давала ей покоя: Тагрнбода чувствовала, что начинает яриться, как ее мать-гурсиха. Она убегала в лес, загоняла оленей и вепрей; затевала ссоры с отцовскими людьми и одолевала в рукопашной их всех; вспрыгивала на диких канкооппе и неслась вместе с трубно кричащим, топочущим стадом по землям гурсов, где никогда не тает снег… На Кан Туидат она вышла бороться наравне с мужчинами. Она валила на землю одного противника за другим, пока против нее не выступил чужак, гость из Карна Баэф — Тагрнбода схватилась с ним и проиграла. Верно, правду говорят о потомках Снюфтгере Ондвунна, Снюфтгере Десять Медведей: все они унаследовали от своего достославного предка медвежью мощь и свирепость. Никогда еще Тагрнбода не встречала мужчины сильнее, чем молодой Гройне Ондвунн. Когда отец ложился с ней, она становилась слабой и беспомощной, безвольной, будто из нее вынули душу; отец крал ее жизнь, выпивал ее силу, как он пил горячую кровь лошадей, чтобы согреть свое остывающее тело. Гройне же одержал над нею верх безо всякого колдовства — и Тагрнбода поняла, что отныне ни отец, ни зловещие его покровители не заставят ее остаться в Унутринге, во тьме и болотной сырости, — медленно чахнуть, пока старик, что вознамерился жить вечно, впитывает ее силу. В ту же ночь Тагрнбода и Гройне поклонились лесу и прошептали брачные клятвы над черными водами Очей Ддава — и Тагрнбода, представ перед отцом, объявила, что стала женой Гройне Ондвунна.

Тельри Хегирик тяжело поднялся с медвежьего черепа, на котором сидел, наблюдая за играми своих людей. Шумела Кан Туидат: повсюду горели костры, дымилось хмельное питье в больших котлах, жарилось мясо. Эсы с зелеными ветками в руках плясали и распевали песни, озорные и возбужденные, как молодые животные. Всякому чудилось, что из леса на их веселье взирают Ку-Круховы чада — они повылезали из своих чащоб, из нор и дупел, из-под коряг и тающего снега, и неслышно подошли к самому краю леса, чтобы послушать, как смертные их славословят.

— Ты всегда была своенравна, моя железноногая дочь, — проговорил Тельри Хегирик, выпрямляясь и расправляя сутулые плечи. — Не для того я оставил тебе жизнь, чтобы отдать тебя другому хозяину. Но названые отцы мои, Старшие, уже услыхали ваши клятвы, и не мне расковать цепи, что вы сковали этой ночью. Пусть будет так, как случилось. Я же дам за тобою знатное приданое, достойное тебя и твоего высокородного мужа.

Налетел ветер. Один из костров ярко вспыхнул, взметнулся — и тень Тельри Хегирика, удлинившись, легла между Гройне и Тагрнбодой.

— Недолго будешь ты тешиться молодой женой, о Гройне, потомок Круагхреде, — сказал он не размыкая губ тем странным глухим голосом, что будто исходил из его утробы. — Раненого лося заклюют вороны, ослабевшего медведя загрызут лисы. Сына твоего уведут пленником в дом твоего врага, род твой угаснет, и никто не возьмет кровавого долга с твоего убийцы.

— Я не боюсь твоих проклятий, колдун, — решительно ответил Гройне Ондвунн. — Прародительница моя Круагхреде, карнроггская дочь, родила моего предка Снюфтгере Десять Медведей от господина Ку-Круха. Тому, кто ведет свой род от Старшего, незачем бояться старика, что балуется колдовством, этой бабьей забавой.

Тельри Хегирик не ответил. Повернувшись к Тагрнбоде, он продолжал:

— А ты, дочь моя, — он вдруг крепко вцепился в ее запястье и притянул к себе, — ты сгинешь в снегах чужой земли. Сила твоя, которой ты так кичишься, предаст тебя, твою жизнь украдет рука слабого, никто не узнает имени твоего убийцы и никто не посмотрит на твою смерть. Одна посреди белой земли под черным небом будешь ты дожидаться, когда Тааль утащит тебя в свое ледяное владение. И еще открывается мне, — Тельри Хегирик положил руку ей на живот, — что злосчастная судьба ждет дитя, которое ты носишь во чреве. Будет знать она наперед о грядущих несчастьях, о страданиях и гибели всех ее родичей, но не спасет их и не прольет над ними ни одной слезы; а когда все они сгинут, станет служить тем, кто их погубил, — Тельри Хегирик отпустил дочь и отступил от нее, удовлетворенный. — Вот, Тагрнбода, мое тебе приданое, — заключил он. — Всякий рассудит, что я дал моей непокорной дочери то, что ей причитается.

С той весенней ночи ни Тагрнбода, ни Гройне не забывали мрачное пророчество, что получили в свадебный дар от ее отца. Что-то встало между ними, словно тень Тельри Хегирика по-прежнему их разделяла, и Тагрнбода с затаенным страхом предчувствовала, что вся мощь воинственного Карна Баэф не защитит их от того неощутимого, невидимого и неотвратимого зла, что посулил ей отец. Когда слепая Атта, брошенная в лесу, вернулась, подобно духу несправедливо умерщвленного, Тагрнбода почуяла, что проклятие отца сбывается. А теперь, видать, оно добралось и до нее — и Тагрнбода вновь беспомощна перед отцовской волей, как прежде, в далекой юности, когда лежала под ним одурманенная зельем. Где-то вдалеке брезжила память о том, что она умирает — в снегу и холоде, на чужой земле, как он и предрек; но Тагрнбоде было жарко, как в те ночи. Колдовское питье жжет горло, туманит голову. В груди горячо — Тагрнбоде хочется сорвать одежды, выбежать из дому, нырнуть в холодные воды озера. Она все видит и чувствует, но не может двигаться. Мысли путаются и плывут все медленнее, медленнее, медленнее… Отец нависает над ней — лица касается пахнущее кровью дыхание.

«Отомсти за меня, отец», — прошептала Тагрнбода. Аръюн замолкла — и в наступившей тишине Тагрнбода услышала осторожные шаги Тааль.