Глава 28

Фона Иефилат, духовник карнрогга, называл свои покои ксантией, хотя это были всего лишь два небольших опрятных покоя, выходящие окнами на церковь. Со двора в них можно было подняться по внешней лестнице без перил или пройти по открытой галерее, опоясывающей карнроггский дворец. В погожие дни солнце сильно нагревало одну стену, и оттого почти всегда здесь было тепло, а солнечный свет потоками лился из слюдяных окошек — так, что духовник мог без труда разбирать слова мудрости в своих книгах или мелкие строчки в тайных посланиях из столицы. Сейчас же, когда за окнами вот уже много дней стояла густая тьма, под низким потолком горела лампада. В ее ласковом свете еще уютней и нарядней казался покой — уставленный изящной утварью, обтянутый по стенам алым полотном, со сводами, расписанными виноградными лозами и небывалыми птицами с головами дев. Пол устилал мягкий весериссийский ковер, поражающий взгляд буйством красок. Расторопный прислужник внес еще одну жаровню, и Фона Иефилат протянул к теплу сухие старческие руки.

Его собеседник, первый посол Виделий Миркацион Камламетен, приоткрыл глаза и, взяв за длинную ручку маленький медный сосуд с вином, принялся разогревать вино. Он наблюдал сквозь ресницы, как вспыхивают угли в жаровне и как старик-духовник трет раздутые болезнью суставы; это занимало Виделия больше, чем беседа. Он привычно сохранял на лице учтивую полуулыбку, но, по правде сказать, разговор уже начал утомлять его. Второй посол, недавно прибывший из столицы империи, всё скрипел у него над ухом, ругая здешний невежественный народ, своеволие авринта Эдрикии, его безбожников-гвардейцев и весь этот дикий, мерзлый край, где — подумать только! — едва ли не по полгода не восходит солнце и дуют ледяные ветры. Второй посол кутался в меха и сердился, что ему приходится одеваться в звериные шкуры подобно какому-нибудь немытому хадару.

— В Целизионе сейчас солнце в зените, — проговорил он, выпрастывая руку из-под меховой накидки, чтобы подтянуть к себе блюдо с оленьими языками в меду. — В Элиохоре, верно, объявили малый полуденный императорский выход… Царедворцы до шестого круга собрались на галерее Юститора Хризопита… Мимо шествуют с трещотками скопцы в белых одеждах с синей каймой… В воздухе разлит аромат благовоний… — второй посол с неудовольствием покосился на окно, за которым можно было различить только мечущиеся на ветру огни факелов. — Могу поспорить, в этих краях даже те, кто называет себя знатью, никогда не слышали о дворцовом церемониале. Здешний правитель сидит на троне, украсив себя ладанками поверх языческих амулетов. Забывает, через какую руку следует перекидывать конец фитея… Покрывает себя драгоценной пеленой с продольными полосами, точно женщина, вместо того чтобы носить с поперечными, как приличествует мужчине… Я уж не говорю о его конкубине, этом степняке, и его воинах, когтистых и клыкастых, как дикие животные, смердящих лошадьми и этим их отвратительным полынным вином.

Карнроггский духовник Фона Иефилат сокрушенно покачал головой. Он прожил бок о бок с негидийцами почти всю свою жизнь, с той поры, как повелением ордометефрата всеэрейского отправился в эти суровые земли взращивать веру в пока еще неокрепших сердцах вчерашних язычников. Он наставлял в истинной вере еще отца Эдрикии, авринта Гунтария, и чудом спасся, когда после смерти Гунтария узурпатор Ювексиан и его братья взяли власть в Мелинделе. Фона сопровождал юного Эдрикию в походе против его единокровных братьев и теперь тешил себя мыслью, что именно его, Фоны Иефилата, молитвами законный правитель Сциопофора одержал победу в той распре. Эдрикия мужал у него на глазах, и старый духовник любил его отеческой любовью, как любил, пожалуй, саму Негидию, где провел годы своей молодости. Родная Эмридская провинция, ее скалистые берега, омываемые пенистыми морскими волнами, пастушьи хижины среди неприхотливых низкорослых деревьев, стада коз, запах пыли и каменистая, иссушенная солнцем земля — всё это стало для Фоны далеким, почти позабытым. Рожденный в бедности, он не жаждал возвращения в места своего детства: всё, чем он обладал сейчас, дала ему Негидия, и его огорчала неприязнь, с какой императорский посол говорил о ней. На своем веку Фона повидал немало спесивцев подобных этому. Они являлись сюда из столицы, надменные, исполненные презрения ко всему хадарскому; брезговали здешней едой, презирали здешние обычаи и говорили с негидийской знатью как с рабами, полагая себя выше них. Стоит ли дивиться, что многие в Сциопофоре до сих пор втайне верят в правоту Ювексиана, который в первый же день своего недолгого правления перерезал всех эреев в Мелинделе.

— Конники Бадрианы верят, что в когтях и зубах заключена воинская сила, — объяснил Фона второму послу. — В легендарные времена негидийцы использовали их в сражении, и доныне в землях севернее Сциопофора негидийские мужчины разрывают когтями и зубами плоть своих врагов, как мне рассказывали знающие люди.

Второй посол не донес кусочка мяса до рта.

— Омерзительно, — пробормотал он. Он отложил недоеденный олений язык и продолжил: — Но хуже всего то, какое влияние имеют эти дикари на авринта Эдрикию. Еще во время самой первой моей беседы с ним я заметил, сколь непочтительно держит себя начальник дворцовой стражи, этот… вряд ли я сумею выговорить его хадарское имя… Неавт. Он перебивал меня самым возмутительным образом и даже осмеливался обрывать своего повелителя авринта… и упорно говорил на языке хадаров, хотя, похоже, понимал каждое мое слово. А четвертого дня в церкви ни он, ни его люди не совершили ни одного поклона и не подошли к целованию, когда ты, богоприятный Фона, развернул хризолат. И я слышал, этот Неавт считает себя вправе благословлять оружие и своих людей перед сражением, что дозволено лишь акцеафатам и метефратам, — второй посол коснулся лба, губ и груди, где висело усаженное мелкими сапфирами Око Господне. — Разумеется, я в подробностях сообщил о его возмутительной дерзости и богохульстве в моем донесении в столицу. Наш всеблагой император будет весьма опечален узнать, что среди тех, кого он полагал своими покорными чадами, затесались противники империи. Как вы допустили это? — второй посол вперил обвиняющий взгляд в Фону Иефилата и первого посла. — Как я могу исполнять волю Богоподобного, нести северным хадарам светоч эрейского мира, когда на каждом шагу мне чинят препятствия эти бадрианские дикари? Я читал в твоих донесениях, первый посол, что местный авринт всецело предан империи. Отчего же тогда он держит у своего ложа этого бадриана, который только и делает, что восстанавливает его против нас?

— Говорят, бадрианы — лучшие наездники во всей Негидии, вот отчего, — усмехнулся Виделий. «Догадываюсь, в чем истинная причина твоего негодования, великородный Эдрилик Эвилатен Данит, — думал он, глядя на второго посла из-под полуопущенных век. — Не из тех ли ты Данитов, из которых была вторая жена прежнего императора? Теперь, когда бедняжка мается в скиту на Эстерепосе, ее сапфирородный сын ослеплен, а на троне в золотом дворце сидит новый император, сдается мне, дела у твоей семьи идут не слишком хорошо. Вот почему ты очутился в наших диких краях вместо того, чтобы присутствовать на малых и великих выходах императора и подцеплять дурные болезни в квартале Илие, как подобает знатному целизионцу».

Первый посол не любил целизионцев, и в особенности тех, кого присылали из императорского дворца якобы ему в помощники, а на деле — в соглядатаи. Невидимые властители империи опасались, что эреи, живущие в столь опасной близости с Негидией, могут вступить в сговор со своими соседями-негидийцами. Виделий подозревал, что от их всевидящего взора не укрылся изъян в его происхождении: он родился не от законной супруги своего отца, дваждыдостойного Антии Ксанея Камламетена, а от его «хадарской жены», как провинциальные эрейские чиновники называли своих конкубин. И пусть «хадарская жена» Антии Камламетена была не хадаркой, а эреанкой из Тирваниона, пусть сам Антия признал Виделия своим сыном и дал ему право носить родовые имена Камламетенов, пусть Виделий, судя по всему, так и останется единственным наследником своего отца и дяди, тирванионского наместника Валезия Эгифора Камламетена, в столице его держали за полукровку. А от полукровок, как известно, можно ждать любого предательства.

— Мой молодой друг хочет сказать, что выходцы из Бадрианы здесь, в Негидии, пользуются всеобщим уважением как непревзойденные воины, — сказал Фона Иефилат: старик то ли не понял шутки Виделия, то ли предпочел сделать вид, что не понял. — Уверен, тебе известно, великородный Эвилатен, — Фона взглянул на второго посла ласковыми слезящимися глазами, — о давнем дворцовом перевороте, когда после нежданной кончины авринта Гунтария его побочные сыновья Ювексиан, Хризоспор и Аурениан убили своего единокровного брата, отрока Тубафа, и, поддерживаемые многими знатными людьми Сциопофора, взяли власть в свои руки, воспользовавшись отсутствием законного наследника Эдрикии. Тогда всадники Бадрианы помогли Эдрикии отбить отнятую у него власть и подавить всякое сопротивление среди тех сциопофоритов, кто не желал видеть его на мелиндельском троне. В благодарность за это авринт Эдрикия и по сей день одаривает бадриан своей благосклонностью.

Виделий пригубил подогретое вино.

— Ничего иного ему не остается, — добавил он к словам старика. — Дворец кишит людьми Неавта. Попытайся авринт избавиться от них, нас ждало бы новое кровопролитие в Мелинделе. Вся власть в Сциопофоре — или, во всяком случае, при дворе — сосредоточена в руках Неавта, нравится нам это или нет. Ты уже имел беседу с авринтидой Эстерепсило? О дворцовых делах ей известно больше, чем кому бы то ни было.

— Да, я был удостоен такой чести, — поморщился второй посол: похоже, он вовсе не почитал за честь разговор с дочерью продажной женщины из Илие, хоть бы отцом ее и был сам император. — Возможно, в твоих словах есть крупица истины, первый посол. Однако же всеобщее пренебрежение святыми законами истинной веры не может не возмущать. Богоприятный Фона, тебе следует всячески обличать и клеймить подобное попрание… попирание…

Фона Иефилат пришел ему на помощь:

— Ты, разумеется, прав в каждом слове, великородный Эвилатен. И я по мере своих сил наставляю моих чад в истинной вере. Но ты еще не знаешь Негидии, мой друг, — мягко возразил Фона. — Не знаешь, каков этот гордый и своенравный народ. Я рассуждал так же, как ты, когда молодым акцеафатом прибыл в Сциопофор. Но годы приносят мудрость, и теперь я понимаю, что суровостью и угрозами мы, напротив, отвращаем от нашей веры этих гневливых, непокорных людей. Лишь лаской, добрым советом и отеческим предостережением возможно смягчить их сердца и привести к благому свету нашего Господа.

Виделий заскучал. Кажется, второй посол мнил себя знатоком истинноверской премудрости, потому что пустился в долгий спор со стариком духовником, поучая его, как следует обходиться с упрямыми хадарами. Виделий вновь прикрыл глаза. Старческие увещевания Фоны как всегда навевали на него дремоту; а может, это приправленное пряностями вино, растекаясь теплом по груди, клонило его в сон. Лениво он думал о том, что этот второй посол невыносим больше предыдущих, да еще и набожен, как оказалось; придется сдерживать его богоугодные порывы до конца зимы и надеяться, что он не успеет разъярить всех негидийцев в Мелинделе своими целизионскими ухватками. Виделий сдержал зевоту, выпрямился и заставил себя прислушаться к разговору. На этот раз второй посол говорил о гургеллах — Виделий удивился, что в столице еще помнят о них.

— Богоподобного тревожит союз Сциопофора с Гургеллой, — услышал он. — Прежде авринт Эдрикия нуждался в нашей помощи в войне с северным соседом, а при брате нынешнего императора, мне известно, гургеллский авринт пошел на сближение с империей ради военной помощи против Эдрикии. Теперь же, когда они не воюют, не умалит ли их дружба наше влияние на Эдрикию Сциопофорита? Как я понимаю, правитель Гургеллы ныне имеет дерзость быть настроенным против эреев.

— Что неудивительно, если вспомнить, как эреи с ним обошлись, — Виделий отставил сосуд с вином. — Негидийцы не любят тех, кто не держит слово; и еще больше не любят, когда их водят за нос. Империя посулила ему дары и армию, а получил он лишь мою родственницу, дочь моего дяди Валезия Камламетена. Знают ли в Элиохоре, что стало с нею после того, как империя бросила ее одну в Гургелле? В Сциопофоре полагают, что Тьеберн Морла…

— Кто? — непонимающе нахмурился второй посол. Виделий поправился:

— Теберний Гургеллит, авринт Гургеллы. Сциопофориты полагают, что он убил и ее, и ее младенца-сына, собственную плоть и кровь.

— Что за дикарская жестокость, — отозвался второй посол.

Виделию захотелось съязвить, что в Гургелле, увы, нет монастырей, где можно было бы запирать неугодных жен, но предпочел промолчать. Вместо этого он сказал:

— Полагаю, императору незачем беспокоиться из-за союза Эдрикии Сциопофорита и Теберния Гургеллита. Негидийцы всегда с кем-нибудь воюют, не с одними, так с другими. Мне известно, что наш авринт и Теберний Гургеллит уговорились идти весной на еще одно владение, что лежит восточнее Гургеллы. Кроме того, — Виделий понизил голос, хотя в горнице не было никого, кроме них троих, а дверь была плотно прикрыта, — авринтида Эстерепсило тайно сообщила мне, что с недавних пор Эдрикия сомневается в выгоде этого союза.

Второй посол казался заинтересованным.

— Почему ты не передал мне эти важные новости тотчас же?

Виделий развел руками.

— Это не новости, второй посол, а всего лишь догадки. Против них свидетельствует то, что авринт привез с собою с совета негидийских властителей одного из многочисленных сыновей Теберния Гургеллита. Таков негидийский обычай: брать на воспитание юношей высокого рода. Сына Теберния сопровождают его телохранители; я слышал, они тоже из гургеллской знати.

Второй посол поразмыслил немного, поглаживая золотое Око Господне.

— И каков этот гургеллский авринтей? Представляет опасность для нас? — спросил он наконец.

— Я предполагаю, нет. Он совсем юн и всё свое время проводит на женской половине, — Виделий опять взялся за вино. — Сомневаюсь, что власть занимает его больше, чем улыбки сциопофорских красавиц, — заключил он, откидываясь на подушки.

Второй посол презрительно скривил губы: он был невысокого мнения о красоте сциопофорских женщин.

— И всё же гургеллский авринтей — Лисий, так, кажется, его имя — благонравный и весьма приятный в обхождении юноша, — заметил Фона Иефилат. — Днем раньше я беседовал с ним, рассказывал о нашем единственно истинном Боге, о чудесах, им творимых, и о том, какая благодать ждет тех, кто всецело предастся ему; и, могу вас заверить, юный Лисий внимал моим словам с искренним расположением. Я полагаю, он открыт нашей вере, и при надлежащем старании я сумею привести его к Господу.

Виделий улыбнулся наивности старика. Всю жизнь провести среди негидийцев и по-прежнему принимать их притворное почтение перед старшими за искреннее расположение!

— Это похвально, богоприятный Фона, — наклонил голову второй посол. — Нам пригодится гургелл, обращенный в нашу истинную веру. Тем более, сын гургеллского авринта.

— Младший сын, — сказал Виделий. — Младший из десяти сыновей. Едва ли он обладает хоть каким-то влиянием в Гургелле. У негидийцев принято пренебрегать младшими сыновьями, пока живы старшие, как эреи пренебрегают… — Виделий хотел сказать «побочными сыновьями», но его прервал скрип двери. Все трое резко обернулись; второй посол схватился за кинжал в ножнах, замаскированных под изящный ящичек для письменных принадлежностей.

— Аурениан, дитя мое, — присмотревшись, разглядел Фона. — Входи. Я всё гадал, отчего ты не приходишь трапезничать с нами.

— Сожалею о моем опоздании, возлюбленный отец мой, — ответил вошедший на хорошем эрейском, с придыханием, как говорят в Тирванионе. — Но я принес важные новости, — он прикрыл дверь и задвинул засов. — Сдается мне, дружбе моего властительного брата с Тьеберном Морлой пришел конец. Лучше вам не показываться из своих покоев, почтенные. Люди Нэахта Кег-Райне идут по Мелинделю и хватают всех гургейлей. Кто знает, что они учинят потом, когда разохотятся. С нашей стороны будет разумнее не попадаться им под руку, — он скользнул мимо второго посла и Виделия, присел на низенький стулец рядом с духовником и потянулся к вазочке с вялеными фигами.

Второй посол взглянул на него с неприязнью. Он и сам не знал, отчего этот красивый бледный человек казался ему отталкивающим; даже его профиль, поразительно похожий на изображения императора Юститора Аргалона на старых серебряных монетах, не виделся второму послу привлекательным. Должно быть, сам Аурениан гордился этим сходством — всё поворачивался в профиль, неучтиво отводя взгляд от собеседников; второго посла это коробило.

Он был наслышан о нем, побочном сыне прежнего авринта, из тех троих побочных сыновей, что покусились на трон Сциопофора и проиграли. Младшие, Хризоспор и Аурениан, были в ту пору в столь юных летах, что Эдрикия пощадил их и не стал казнить, как своего брата-узурпатора Ювексиана. Тирванионский наместник Валезий Камламетен, с которым второй посол беседовал накануне своего отъезда в Сциопофор, рассказывал, что именно они, Хризоспор и Аурениан, в конце концов и выдали Ювексиана врагам, устрашившись Эдрикии и его армии. За это Эдрикия сохранил им жизнь; но, опасаясь нового переворота, велел их оскопить, дабы лишить единокровных братьев всякого права на сциопофорский престол. Валезий Камламетен говорил, что для негидийцев это жесточайшее унижение. Второй посол же подумал тогда, что авринт Эдрикия поступил великодушно, не лишив заговорщиков жизней и даже оставив их при дворе; ведь сами непогрешимые эрейские императоры нередко оскопляли младших сыновей, предотвращая тем самым будущие распри. Рассказывая об Аурениане, тирванионский наместник называл его другом империи — не меньшим другом, чем авринтида Эстерепсило. Наместник передал второму послу и слухи, что ходили при сциопофорском дворе: будто мать Аурениана, сама родом из приграничных земель между Тирванионом и Негидией, понесла его не от авринта Гунтария, а от военачальника-эрея из знатного рода Амврикеев — вот откуда это сходство Аурениана с императором Юститором Аргалоном. Несомненно, Аурениан стал на сторону Ювексиана лишь по молодости лет и вовсе не питал ненависти к эреям, как его старший брат-узурпатор. С тех пор, как Эдрикия вернул себе отцовский трон, Аурениан показал себя преданным сыном империи, передавая эрейским послам всё, что ему становилось известно о делах своего брата-авринта и его окружения. Вот и сейчас он явился предупредить о переменах во дворце… И все-таки второй посол не доверял ему. Он чувствовал в нем что-то враждебное, что-то хадарское, скрываемое под безупречными эрейскими чертами и тирванионскими одеждами. Все полукровки — предатели, это каждому известно.

— Лиас Морла пытался силой взять мою племянницу Эвойн, — тем временем рассказывал Аурениан. — По крайней мере, так уверяет она сама. Мой высокородный брат в ярости. Достопочтенный Нэахт убеждает его обрезать Лиасу волосы и прогнать из Карна Рохта; верно, так он и поступит. Не знаю, что из сказанного Нэахтом и Эвойн правда. Нэахт искал причины избавиться от прелестного Морлинга с того самого дня, как брат привез его с роггарима. Люди говорят, что рабыне, выдавшей Лиаса и Эвойн Нэахту, он посулил в награду отбеленного полотна и выделанных кож, а кто-то говорит, будто даже и мехов. Это большое богатство. Я бы сказал, что рабыня лжет, если бы собственными глазами не видел, как их застали… — Аурениан многозначительно замолчал.

Он даже не пытался скрыть, что его забавляет позор, свалившийся на голову брата. Аурениан недолюбливал всех своих племянниц, да и племянника Мэйталли не слишком жаловал, а Хендреккину любимицу Эвойн и вовсе считал лгуньей и притворщицей — в этом Аурениан был согласен с Хрискертой. Разумеется, пойманная вместе с Лиасом, Эвойн залилась слезами и принялась твердить, что Лиас угрозами склонил ее к блуду. Аурениан улыбнулся уголком рта, вспомнив, как он сам и Хрискерта обменялись злорадными взглядами. Хрискерта сказала Хендрекке: «Твоя дочка давно муж надо, говорила тебе, да? А ты: «достойный, недостойный»… Вот получал теперь достойный, тьфу, безверный девка!» Аурениан жалел, что не может поглядеть сейчас на своего брата-карнрогга. Что-то с ним творится? Хендрекка не настолько глуп, чтобы поверить оправданиям Эвойн — да и никто в усадьбе не поверит. Однако Аурениан не сомневался, что брат примет эту ложь и обвинит Лиаса в злодеянии вместо того, чтобы разрешить дело миром: Нэахт попросту не позволит ему поступить иначе. Не для того он подкупал Эвойнову рабыню мехами и кожами…

И Аурениан был недалек от правды. Хендрекка велел схватить Лиаса и приволочь его в тронный зал; там, взойдя на карнроггское возвышение и сняв со стены меч Рохта, он обвинил Лиаса перед всеми элайрами и домочадцами.

У Хендрекки дрожали руки, когда он держал перед собою тяжелый старинный меч своего рода. Он еще не оправился после болезни; чувствовал, как пылает лицо и в висках бьется горячая кровь. По левую руку в высоком кресле, орнаментом и резными украшениями повторяющем карнроггский трон, сидела, поджав губы, Хрискерта; с другой стороны стоял Нэахт, положив руку на золоченый столбец трона; Хендрекка остро ощущал взгляды обоих. Он почти не видел элайров, столпившихся по обеим сторонам зала, только гул их голосов накатывал, как волны в тирванионской гавани — а может, то шумело у Хендрекки в ушах. Его будто влекло куда-то; слепая, неодолимая сила тащила его вперед, в темноту, и жестокие ее пальцы были совсем не похожи на ласковые прикосновения Этли, к которым он привык. В голове, в затылке, больно билась мысль об Эвойн, о том, как она поступила с ним. И ради кого, ради мальчишки, этого никчемного десятого сына, даже не заплетшего волосы! Растерянное лицо Лиаса плыло в дрожащем мареве. Хендрекка слышал голос Нэахта, но не слышал, что тот говорит. Да и нетрудно догадаться: бесчестье и месть за бесчестье, бесчестье и месть… Давным-давно в Тирванионе Хендрекке довелось поглядеть на хитроумное эрейское приспособление — им сжимали пальцы, ноги и голову преступника, пока он не сознавался в совершенных злодействах. Хендрекка явственно увидел его сейчас. Он отступил, хотел опуститься на трон, но наткнулся на Нэахта — встретился взглядом с его тускло горящими глазами.

— Каково будет справедливое наказание, брат мой? — проговорил Нэахт, глядя на Хендрекку в упор.

Хендрекка вновь обернулся к Лиасу. Ему вдруг вспомнился свадебный пир в Ангкеиме, пророчество Атты, потонувшее было в пестроте других событий. Он едва запомнил его тогда, но в памяти все еще колыхался след чего-то злого и неотвратимого, как кровавое пятно на воде. Хендрекке казалось теперь, что и он, сам того не ведая, замарался о судьбу Дома Морлы, связав себя с ним клятвой о мире. И узы эти, пропитанные кровью, стягиваются всё туже — скоро их будет уже не разрубить…

— Отрежьте ему волосы, — произнес Хендрекка севшим голосом, — отрежьте уши и нос… и язык. И ослепите… Всем, кто явился в мое владение вместе с ним, — смерть. Лишь старшего из них я пощажу: Эйнирд Фин-Солльфин отвезет Лиаса к его отцу. Пусть Морла полюбуется на своего красавца-сына!

Хендрекка наконец сел. Только сейчас он почувствовал, как же у него устали ноги; он медленно вытянул их и за этим удовольствием не сразу заметил тишину, повисшую в тронном зале. Элайры, привыкшие восхвалять каждое решение своего тщеславного господина, в замешательстве переглядывались. Даже Нэахт Кег-Райне выглядел потрясенным. Прошло время, прежде чем он справился с собой и бросил своим людям:

— Делайте.

С полдюжины бедарцев обступили Лиаса, схватили его за руки, под руки, выволокли во двор. Повалили на колени в снег. Он не противился, только оглядывался на них удивленно. Молодого бедарца смущал этот взгляд. «Как молочного ягненка резать», — сказал он другим. Бедарец, раскалявший нож на огне, рассмеялся: «А ведь верно!» Он приблизился к Лиасу, запрокинул ему голову — тот сощурился от снежинок, летевших в глаза. «Дурачок он, что ли…» — пробормотал бедарец.

Лиас почуял запах горячего металла. Глаза его расширились; он рванулся, уперся затылком в ногу того, кто удерживал его сзади, полоснул когтями по чьему-то предплечью. Раскаленное докрасна лезвие пылало прямо перед лицом, но даже сейчас Лиасу не верилось, что его ждет страшная участь, что его новый воспитатель, этот статный нарядный господин, похожий на карнроггов из сказок, повелел сотворить с ним такое. Как же так? Разве его не любят все вокруг, разве не радуются каждому его взгляду, каждой улыбке? Даже здесь, в Карна Рохта, его житье нисколько не изменилось: пока его воспитатель хворал, мелиндельские женщины только и делали, что угождали гостю — наперебой зазывали к себе, усаживали рядом, кормили, всё порывались вышить ему рубашку или расчесать ему волосы … А как иначе? Ведь он, Лиас, такой славный, такой красивый, настоящий маленький Этли, как с умилением говорила матушка Од…

— Держите, крепче держите, — сказал бедарец с ножом. Он склонился над Лиасом — и спустя мгновения тот обмяк, уронил голову на руки тому юноше, что пожалел его. Тишина Дунн Скарйады поглотила отголоски его крика.