Глава 27

Еще не увидев Мелинделя, Эадан понял, что они добрались. Вереницей прокатились радостные и возбужденные возгласы, люди прибавили шагу, и Эадан вместе с ними. Он вытягивал шею, стараясь рассмотреть крепостную стену и знаменитые мелиндельские ворота. Эадан слыхал, их привезли из самого Ан Годда в подарок карнроггу Хендрекке от роггайна хризов. Эадана разбирало любопытство. Он и не помнил сейчас, как еще недавно сетовал на переменчивого Этли: поманив Эадана богатством и славой в далеких северных землях, тот вдруг пнул его под зад и заставил бежать, как конокрада. Воистину младший сын Орнара сыграл с ним злую шутку!

Хорошо еще, что Пучеглазый из страха перед северянами поторопился уехать из Вьятукерна, и Эадан сообразил увязаться за его людьми. Он затесался в самую их гущу, помогал укладывать сани, запрягать лошадей, брался за самую тяжелую работу и до того ловко изображал усердие, что рохтанцы приняли его за раба кого-то из гуорхайльских элайров, едущих в Карна Рохта вместе с Лиасом Морлой. Весь путь от Карна Фальгрилат Эадан старался держаться в хвосте вереницы, среди Моргерехтовых смердов, и не попадаться на глаза Эйнирду Фин-Солльфину и остальным. Одним богам ведомо, как поступит с ним Пучеглазый, если узнает, что среди его людей прячется убийца-изгнанник. Эадан давно уж не в Гуорхайле, где ему грозила смерть от руки любого эса, но что, если Моргерехту вздумается убить Эадана из мести за своего элайра Альскье Кег-Догриха или ради дружбы с Морлой? Эадан надвигал капюшон поглубже, опускал голову и горбился как старик всякий раз, когда мимо него, целясь в птиц или белок, проносился Лиас. «Надоумил же его Старший отправиться в гости к Пучеглазому! — с досадой думал Эадан, дожидаясь, пока Лиас уедет обратно к отцовским элайрам. — Надоумил же Старший Вальзира зарезать Медведицу!»

Эадан всё гадал, как его хилый, болезненный хриз сумел ее одолеть. Он смотрел на Вальзира, сидевшего в санях среди узлов со снедью, и пытался вообразить себе этого щуплого паренька в сражении с великаншей Тагрнбодой. Выходило забавно. Опасаясь чужих ушей, Эадан не пробовал расспросить Вальзира, да и что тот мог рассказать, бестолковый хриз? С тех пор, как они выехали из Вьятукерна, Вальзир не проронил ни слова — он даже перестал жаловаться, что устал. Эадан сажал его в сани, снимал с саней, укладывал рядом с собою, когда они останавливались на ночлег, на следующий день вновь усаживал в сани, а Вальзир позволял ему это со странной тупой покорностью. Порой Эадан начинал подозревать, что от убийства Тагрнбоды его бедный хриз тронулся рассудком. А впрочем, он и раньше-то был вроде как умом скорбный — Эадан давно это заметил…

По правде сказать, поначалу Эадан на него изобиделся. Чем больше он думал о Баэфской Медведице, тем больше ему верилось, что она и вправду желала сделать его, Эадана, первым после себя. Пустой желудок — дурной попутчик. Чтобы не думать о еде, Эадан вновь и вновь предавался мечтам о сытом житье на Севере, и с каждым разом оно представлялось ему всё изобильнее. Оттого, что рабы Моргерехта принимали его за гуорхайльца, они не желали делиться с ним пищей, говорили: «Ступай к своим, гургейль! Ишь, чего выдумал — у двух очагов кормиться!» Опять, как в доме Эорамайнов, Эадану пришлось подворовывать; теперь он был даже рад, что Вальзир почти ничего не ест. От голода в голове ворочались чуднЫе мысли. «Убей Вальзир Медведицу на болоте, он бы сейчас не голодал, — думал он, лежа без сна среди спящих людей. — Вон сколько в ней мяса… До самой весны хватило бы…» И Эадана снова охватывала злость на Вальзира, который ни с того, ни с сего прикончил Тагрнбоду. Если б не он, Эадан сейчас объедался бы кониной и медвежьим салом в Карна Баэф, восседая на устланной мехами скамье за хозяйским столом.

Но проходили дни в пути, и сказочная страна гурсов вместе с ее владычицей становилась всё более тусклой и далекой. Эадан шел, шел и шел, и временами ему думалось, что это не так уж и плохо — шагать рядом с тяжело груженой повозкой вместе со множеством других людей. Он словно растворялся в их ленивой болтовне, в скрипе полозьев, в хрусте снега под ногами, в ржании и храпе лошадей, в шуме ветра. Славно было идти в хороших снегоступах, придерживаясь за сани, глазея по сторонам и вдыхая морозный воздух, смешанный с сильными, такими живыми запахами людей и животных. Эадану нравилось ощущать себя одним из этого множества. Голова у него становилась пустой, он ни о чем не думал, ни о чем не печалился. В дороге он забывал, что на самом деле чужой этим людям.

Когда они перешли через реку Фоиллах и рохтанцы завопили, приветствуя родную землю, Эадан кричал и радовался вместе с ними. Ему было занятно поглядеть на другие дома, отличные от гуорхайльских, на других людей, другую жизнь. То тут, то там встречались им деревянные столбы с вырезанными на них лицами и знаками, стоящие у дороги, и люди Моргерехта низко им кланялись, произносили заклинания и совершали странные движения руками. Эадан рассмешил их, когда попробовал повторить. Однажды они завидели впереди высокое восьмиугольное строение с хризской «рыбой» на верхушке — там, где обычно помещают череп зверя-хранителя жилища. Рохтанцы сказали Эадану, что это дом их бога и что таких много по всему Карна Рохта; но их все превосходит дом, возведенный во славу Господа отцом Хендрекки, карнроггом Хюннером: стены его белы, а верх вызолочен. И Эадан подумал, что не зря решил заручиться благосклонностью хризского бога — видать, щедрый тот кольцедаритель, раз в угоду ему рохтанцы понастроили столько домов.

Эадан услышал, как растворяются ворота. Все вокруг волновались, толкали друг друга. Эадана больно прижали к краю саней. Вереница вновь сдвинулась с места, потекла сквозь ворота, и Эадан неожиданно скоро оказался перед крепостной стеной. Если б не снег, он увидел бы у себя под ногами мощеную пестрым камнем дорогу, подобную тем, что тянутся через обширные земли хризов. Широко распахнутые ворота украшали изображения каких-то знатных людей в причудливых одеждах, с длинными лицами и очень большими глазами. Проходя мимо, Эадан потрогал выпуклый нос одного из них. Наверху, по обеим сторонам ворот, стояли нарядные стражи в островерхих шлемах; их доспехи ярко блестели в свете факелов. Эадан задрал голову, чтобы поглядеть на них, и у него перехватило дыхание от такой высоты. Перед ним возвышался большой дом — словно два бражных зала поставили один на другой: верхний деревянный, нижний — каменный. Эадан завертел головой, отыскивая тот самый дом бога, но не разглядел его в темноте за сиянием огней: Мелиндель весь переливался ими.

На уложенных друг на друга каменных плитах толпились богато одетые эсы, мужчины и женщины — Эадан догадался, что это Моргерехтовы домочадцы встречают хозяина. Глаза у них были тусклые, а у кого-то и вовсе не светились, как у Вальзира. Они прятались от снега под крышей, стоящей на тонких резных столбцах; ни один не направился к саням, чтобы приветствовать своего повелителя. Но вот они расступились, и из дому под снег вышел воин с остриженными до плеч седыми волосами. За ним следовали другие воины, тоже позорно остриженные. Верно, то были бедарцы. Эадан слышал, что в стародавние времена властитель Карна Ванарих Гундерик Уллир вероломно схватил на пиру бедарского вождя Оахсте Кег-Райне, но не убил, а остриг ему волосы и отпустил, дабы учинить гордому сыну Бедар-ки-Ллата великое унижение. Тогда люди Оахсте остригли волосы и себе, ибо рассудили, что если уж благороднейшему из них выпало снести такое бесчестье, то они и подавно не вправе заплетать косы, как прежде. С той поры бедарцы остригают волосы до плеч в память об отважном Оахсте. Эадана всегда удивляло, неужели их не гнетет такой позор; хотя что с них взять, если их соседи-рохтанцы по собственной воле подпиливают себе зубы и когти, эти достоинства свободных эсов.

Седовласый бедарец в несколько широких шагов приблизился к карнроггским саням. Помогая карнроггу встать, он неприязненно оглядел гостей из Гуорхайля и остановил взгляд на Лиасе. Эадан услышал, как он сказал Моргерехту: «Вижу, Морла повадился дарить тебе своих щенков».

Хендрекка не стал отвечать. От мороза и долгого пути ему было совсем скверно. Под руку с Нэахтом он поднялся по обледенелым каменным ступеням, стараясь как можно реже вдыхать холодный воздух, ранящий воспаленное горло. На пороге его подхватила жена и втащила в дом, то ли ворча, то ли причитая: из-за гула в ушах Хендрекка не разобрал. Оказавшись в горячей духоте опочивальни, — здесь пахло деревом, сухими травами и ароматными свечами из Эбира — Хендрекка повалился на постель. Хрискерта засуетилась вокруг, стаскивая с него сапоги и снимая намокшие от снега верхние одежды. Хендрекка следил за женой из-под полуопущенных век. В тепле его бросило в жар, он чувствовал себя обессилевшим, глаза горели, а веки стали неимоверно тяжелыми. Он забрался под меховые одеяла и с наслаждением улегся в подушки. Хрискерта, опершись одним коленом о постель, принялась поправлять одеяла — на Хендрекку дохнуло сильным запахом весерессийских благовоний. Он слегка лукавил, напуская на себя страдальческий вид. Хрискерта всегда жалела его, когда он недужил, и Хендрекке нравилось, что она суетится у его постели и прислуживает ему с необычайной почтительностью, даже с благоговением. Наблюдая за тем, как Хрискерта подогревает ему вино с пряностями, Хендрекка задремал, а когда вновь открыл глаза, вместо жены у постели сидела дочь. На коленях у Эвойн лежало шитье, но она не столько работала, сколько с любопытством глядела в чуть приоткрытую дверь: оттуда доносились громкие мужские голоса.

Почувствовав взгляд отца, Эвойн оглянулась, и ее глаза вмиг наполнились слезами.

— Батюшка, не болей, — сказала она, прильнув к его груди. — Ах, бедный мой батюшка, я так тревожусь за тебя.

Хендрекка погладил ее по спине. Эвойн была худенькой, с тонким, гибким станом и маленькой головкой на длинной шее; свои мягкие рыжевато-каштановые волосы она украшала вышитой атласной лентой в цвет бледно-зеленых глаз; сейчас лента сбилась ей на ухо. Хендрекка приподнял ее голову и провел ладонью по щеке. Эвойн, чуть повернувшись, с шаловливой улыбкой поцеловала его ладонь.

— Твоя старшая сестра покинула меня ради замужества, теперь я совсем один, — сказал Хендрекка. — Ты единственная моя отрада, маленькая Эвойн. Пусть сватается к тебе хоть сам император эрейский, никому тебя не отдам, такую красавицу.

— И я не хочу, чтобы ты меня отдавал, батюшка! — со смехом ответила Эвойн. Хендрекка знал, что она врет, но все равно не мог сдержать довольной улыбки. Он не питал любви к своей первой жене, Келавейт, падчерице Гунвара Эорамайна: Хендрекка женился на ней второпях, сразу после того, как расправился с братцем Юфтаном и сел в карнроггское кресло, ибо знатные рохтанцы не стали бы целовать меч неженатому карнроггу. В ту пору многочисленные дочери Сигри Вдовы одна за другой достигли брачного возраста, и все заботы Гунвара Эорамайна были о том, как бы спровадить их из своего дома. Узнав, что за меч Рохта взялся новый молодой властитель, Гунвар поспешил сам сговориться с ним о женитьбе, не дожидаясь сватов, и согласился на малый выкуп, словно выдавал замуж не приемную дочь карнрогга, а надоевшую любовницу. Хендрекке это было на руку, да и невеста оказалась миловидна, скромна и обучена женской работе. И всё же не пришлась она ему по душе. Хендрекку не покидала мысль, что он женился на дочери фольдхера, а не карнрогга, что Гунвар запросил за нее слишком малую цену — выходит, жена его не многого стоит. Ему, привыкшему к эреанкам, девушка из Руда-Моддур показалась невежественной дикаркой. Из покорности мужу Келавейт обратилась к истинному богу хризов, но плохо понимала новую веру, не сумела выучить ни одной молитвы и не любила выстаивать службы в доме Господа; как-то она призналась Хендрекке, что ее пугают сумрачнолицые святые, намалеванные там на стенах. Перед эрейскими послами она терялась, не знала, как себя держать, молчала, потупившись. Это сердило Хендрекку: ему мнилось, что из-за жены гости принимают его за жалкого грязного хадара. Сейчас, глядя на свежее лицо дочери, Хендрекка угадывал в нем черты Келавейт, но в Эвойн они виделись ему прелестными. Он старел, пусть и не признавался в этом самому себе, и оттого очаровывался юностью дочери: Эвойн казалась ему младше, чем была на самом деле. Ему льстило ее обожание. Он не желал замечать, что обожание это притворно, не желал думать, что однажды ему придется уступить красавицу-дочь другому мужчине. Но и мысль о том, что Эвойн навсегда останется здесь, в Мелинделе, и ее молодость будет увядать у него на глазах, ужасала Хендрекку. Быть может, то поднимался в нем страх перед собственной старостью.

Вошла Хрискерта и с порога напустилась на падчерицу.

— Вот шакана, хитрая, ленивая девка! — закричала она и прибавила несколько слов на родном весерессийском — Хендрекка не знал, что они значат, но часто слышал их от жены. — На какой Ку-Крух ты ложилась? — Хрискерта произнесла «Ку-Крух» как «К’рых». — Я говорила тебе «ложись», что ли? Я говорила тебе «ложись и лежи как лентяй», что ли? Я говорила: «Дочка, гляди на твой отец, пока я пойду звать лекарь», — вот что я говорила. Э, хадарка безверный, — Хрискерта вытолкала Эвойн за дверь и сделала знак лекарю, чтобы он вошел.

— Эта девка скорей муж надо, — проворчала она, внимательно следя за тем, как лекарь-хриз отмеряет снадобье. — Когда вырослый девка без муж сидит, ее голова шальная делается. Гляди, Эдрикия, как бы не вышло греха, — заключила она по-эрейски, для пущей значимости назвав мужа его именем в Боге.

Хендрекка поморщился — не то от слов жены, не то от горького лекарства.

— Разве моя вина, что Всевышний не посылает мне достойного зятя? — сказал он на эсском: не хотел, чтобы лекарь понял их разговор.

— Достойный, недостойный — скоро на любой жених обрадуешься, — фыркнула Хрискерта. — Я твой дом гляжу, муж гляжу, дети гляжу — у меня десять глаз нету еще твоя девка глядеть, — Хрискерта с важностью сложила руки на животе. После отъезда Хендрекки на роггарим она поняла, что снова в тяжести, и теперь всячески показывала, что прячет под поясом дитя, хотя никаких видимых примет еще не было. Хрискерта убеждала себя (и упорно убеждала других), что на этот раз, наконец, носит сына. Ей мечталось, что когда-нибудь ее дитя взойдет на трон Сциопофора, как эреи называли Карна Рохта. Конечно, у ее мужа уже есть сын от первой жены, красивый темноволосый юноша, но он застенчив и, как думала Хрискерта, не шибко умен; от властолюбивого отца он не унаследовал ничего, кроме красоты. Было бы нетрудно его обойти, если б его не поддерживал конкубин мужа. Этот старый хадар сделает всё, чтобы не подпустить ее сына к трону… Хрискерта думала о своем нерожденном ребенке так, словно он уже вошел в совершенные лета. Она явственно видела его мысленным взором, видела отчего-то похожим на Марварида — ее бедного младшего брата, умершего в Целизионе вдали от нее. Вспоминая его, Хрискерта еще пуще начинала ненавидеть Нэахта Кег-Райне. Если б не он, если б не его козни, ее милый брат женился бы на богатой негидианке и остался бы здесь, с Хрискертой; ему не пришлось бы возвращаться в Целизион и зарабатывать на жизнь прежним ремеслом, которое в конце концов его сгубило.

Их мать держала дом в квартале Илие, где принимала высокородных гостей-мужчин. Хрискерта появилась на свет, когда мать была еще молода. То был расцвет ее славы. Тиотагион Эстерепсос, младший брат императора и сам будущий император, проводил вечера в ее доме вместе с другими царедворцами и знатными людьми империи. В честь него Хрискерта и получила свое имя — Эстерепсило. Мать говорила, что назвала ее в память о своей родине, острове Эстерепос, хотя на деле ей просто хотелось подчеркнуть родство дочери с императорской семьей. Едва ли она тешила себя надеждой, что ее богоподобный любовник признает дитя продажной женщины; но в разговорах с гостями она тщеславно величала дочку сапфирородной и брала за ее общество весьма щедрую плату. Хрискерта хорошо помнила летние ночи в материном доме, наполненные музыкой и утонченными беседами. Когда Хрискерта была мала, мать приказывала ей сидеть за тонкой узорчатой дверцей, слушать и запоминать, и Хрискерта отчаянно боролась со сном, убаюканная переливами струн и нескончаемыми разговорами об искусстве и политике.

Многие годы спустя родился ее брат. В те дни мать боролась с подступающей старостью, и блеск ее дома постепенно угасал: прошло то время, когда ее имя не сходило с уст знатных мужчин Целизиона. Отцом Марварида был чужестранец, опальный вельможа из Весериссии, нашедший прибежище в столице империи. Мать полагала, что с его помощью поправит свое шаткое положение: весериссит говорил, что богат. Но всё, что она получила от него для своего сына, это несколько монет и имя Марварид, странное для уха эреев — вскоре они переиначили его в Вармаридия. Хрискерте приходилось приглядывать за маленьким братом, пока мать принимала своих уже редких гостей. По сути, Хрискерта и стала для него настоящей матерью. И она нисколько не тяготилась этим вынужденным материнством: Марварид с самых ранних лет был тих, послушен и ласков, и не доставлял старшей сестре никаких хлопот. Ей куда больше нравилось забавлять его, а не материных гостей.

Так они жили втроем, то выбирая на шумных целизионских рынках лучшие яства, а то перебиваясь с хлеба на воду, пока за много тысяч парцеллов от них новый правитель земли Вазри не заключил союз с эреями. В императорском дворце принялись подыскивать ему невесту, которую было бы не жаль отправить на окраину империи и в то же время достаточно высокородную, чтобы невежественный весериссийский правитель почувствовал себя польщенным. Перебирая вдов и незаконнорожденных дочерей, вспомнили и о дочери императорского брата: ее мать и сама весерессийка, возможно ли отыскать более подходящую жену для правителя Весериссии? Она знает язык той страны, а значит, сможет слушать, а после рассказывать. И Хрискерта, как и прежде у матери за резной дверцей, сидела и слушала, а после передавала услышанное.

Она с теплотой вспоминала годы, проведенные в Вазри, в прекрасном, как зыбкий мираж, дворце близ эрейского города Гилиокии. Во дворце этом, построенном на эрейский лад, собиралась вся гилиокийская знать и богатое купечество; высокий эрейский язык звучал здесь чаще, чем весериссийский. Муж не слишком докучал Хрискерте: он сражался со своим двоюродным братом-соперником на западе, в Хораминской степи, и Хрискерта ощущала себя единовластной правительницей в своем маленьком беломраморном владении. Благодаря материной науке Хрискерта умела поддержать беседу и развлечь знатных гостей; ни о чем толком не зная, она могла с уверенностью говорить обо всем и прослыла женщиной утонченной и образованной. Гости восхваляли ее красоту и ум, из учтивости притворяясь, что напрочь позабыли о ее сомнительном происхождении, а Хрискерта благосклонно закрывала глаза на их ложь. Еще в материном доме в квартале Илие она постигла нехитрую истину: играй и будь искусна в своей игре; жизнь — это танец, и лишь твое умение сделает его по-настоящему восхитительным. И она наслаждалась, потому что помнила, что за днями благоденствия следуют дни скудости, этого не изменить, как не удержать солнце от заката. Она торопилась вкусить все радости, которые ей причитаются.

Смерть мужа не застала Хрискерту врасплох. Она смотрела на его изрубленное тело и не испытывала даже разочарования: Хрискерта не заблуждалась, подобно глупцам, что жизнь в роскоши и всеобщем почитании будет длиться вечно. Все эти годы она копила, и скопила немало. Она уже наперед знала, что вернется в столицу к матери, и знала, что станет там делать. Но она не догадывалась, что раз очутившись на игральной доске властителей империи, обрела прочное место в их думах и расчетах. Овдовев, Хрискерта лишь перешла из одной части доски на другую. На другом конце света ее отец, Тиотагион Эстерепсос, тоже сделал свой ход и возложил на себя сапфировый венец императора всеэрейского, ослепив отрока-наследника, сына своего брата. Сама того не ведая, Хрискерта поднялась еще на одну ступень: отныне она — дочь императора, а это сильный козырь, и в особенности в тех диких краях, докуда не добираются дворцовые сплетни. Тщеславный негидийский авринт Эдрикия Сциопофорит жаждет укрепить дружбу с великой эрейской империей; обещанная ему в жены дочь императора — самого императора! — станет залогом его преданности.

Хрискерта украдкой посмеивалась, видя, как гордится ею новый супруг. Похоже, он искренне верил, что взял в жены настоящую дочь императора, рожденную под сенью сапфирового венца. Хрискерту умиляло его наивное преклонение перед всем эрейским, его стремление во всем подражать императорскому двору. Она могла бы прожить всю жизнь в этой суровой снежной земле, не произнеся ни слова на языке негидийцев: до того почитался здесь эрейский. Но Хрискерте не давала покоя болтовня рабов и разговоры мужниных гвардейцев, грубых и заносчивых хадаров, которые, как сетовал Хрискерте духовник авринта, исказили истинную веру. В их предводителе, всесильном любовнике мужа, Хрискерта сразу почуяла угрозу. Она хорошо знала, на что способна дворцовая гвардия. Побеседовав с эрейскими послами, давно живущими при дворе Эдрикии, Хрискерта убедилась, что в смещении правителей и захвате власти негидийцы мало отличаются от коварных царедворцев ее отца. Она узнала, что муж ее взошел на трон по клинкам этих воинственных конников, и теперь их мечи служат ему опорой и вместе с тем — предостережением. Хрискерта понимала, что никто в Мелинделе не обладает достаточной силой, чтобы выступить против такой всепронизывающей власти — и решила выжидать. Вновь, как в доме матери, она слушала и запоминала. Она была осторожна. Сейчас, вспоминая первые дни в Негидии, Хрискерта ни в чем не могла себя упрекнуть: ее танец, как всегда, был безупречен, ее движения — легки и точны. Неразумно винить себя в несчастье, что приключилось с Марваридом: в том не было ее вины. Но если б она знала, о, если бы знала, чем обернется его изгнание!..

Хрискерта вздрогнула от скрипа двери. Перед глазами все еще стоял ее бедный брат — такой, каким она видела его в последний раз перед его отъездом: в коротком синем плаще, застегнутом на одном плече золотой пряжкой — подарком негидийского вельможи, в маленькой бархатной шапочке, отороченной мехом. Прощаясь с нею, Марварид растерянно улыбался, и эта улыбка, от которой на его смуглых щеках появлялись ямочки, терзала сейчас Хрискерту больнее всего. Хрискерта представляла, как он умирал там, в Целизионе, совсем один, плакал и звал ее в беспамятстве, — и невыносимое горе вскипало в ней вместе с ненавистью. Она резко обернулась к двери. Еще не вглядевшись в полумрак, она узнала вошедшего по длинным рукам — Нэахт Кег-Райне неуклюже загребал ими, будто ему, прирожденному всаднику, было тяжело сохранять равновесие пешим.

— Пусть уходит, — велел он, коротко взглянув на лекаря. — Хризским соглядатаям не место в покоях карнрогга.

Хрискерта не пошевелилась. Нетрудно было догадаться, что Нэахт говорил не столько о лекаре, сколько о ней. Она и в самом деле частенько вела тайные беседы с послами императора, но не рассказывала им ничего, что могло повредить мужу. Она не настолько глупа. И не настолько предана империи, чтобы в угоду эреям расшатывать под собою трон. Неужели Нэахт этого не понимает?

— Ты бы постыдился выставлять напоказ свою немощь, Ходье, — сказал Нэахт. Он сел на край карнроггской постели и поставил ногу на сундук, куда Хрискерта складывала приданое для дочек. — Уже всему Мелинделю известно о твоей болезни. Твои лайкарлахи только рады травить тебя снадобьями: им нужен слабый правитель, покорный их воле. Но воины Карна Рохта не станут почитать мужа, который валится в постель, стоит ему чуть захворать. Если б в черную зиму голода в Бевре я поступил подобно тебе…

— О, довольно рассказов о голоде в Бедаре! — простонал Хендрекка. — Мой отец рассудил несправедливо, отказав твоему отцу в помощи. Вам пришлось туго в ту голодную пору в Бедар-ки-Ллата. Но ради всех богов, Нэахт, прекрати попрекать меня бедарским голодом по дюжине раз на дню! Что же мне и занедужить нельзя, раз ты перенес куда худшие страдания в юности?

— Ты знаешь, о чем я веду речь, — мрачно ответил Нэахт: ему не понравилось, что Хендрекка посмел спорить с ним при Хрискерте. — Недостойно карнрогга и могучего мужа терять силы от каждой пустяковой хвори. На тебя смотрят не одни только лизоблюды-хризы. Или ты забыл, что привез с роггарима гостей? Подумай, что станут рассказывать о тебе гургейли, когда возвратятся к своему господину.

Хендрекка покосился на Нэахта, пытаясь понять по его лицу, что он думает о гостях из Гуорхайля.

— Ты полагаешь, я поступил опрометчиво, когда… поддался на уговоры Морлы и взял на воспитание его сына? — осторожно спросил он.

— Это мудрый дело, мой муж, — брать сына Морлы, — вмешалась Хрискерта. — Он будет полезный. Он будет твой заложник, если ваш союз будет кончен…

Нэахт оборвал ее:

— Что женщина ведает о делах мужчин? Хорош заложник — десятый сын. Морла не вспомнит даже его имени, покуда живы остальные девять. Другие карнрогги берут за свой голос на роггариме меха и оружие, а ты польстился на Морлина сычонка, будто в Мелинделе мало подобных ему. Уж Гунвар Эорамайн, — Нэахт произнес его имя по-бедарски: «Хюне Оармайн», — да, уж он-то наверняка не мальчишками взял с Морлы плату, — Нэахт на мгновение задумался. — Что за меч Эорамайн принес на роггарим? — спросил он. — И в самом деле потерянный меч Ниффеля-балайра?

Хендрекка облегченно вздохнул: ему не хотелось ссориться с побратимом из-за Лиаса.

— Кто знает, — ответил он. — Ниффель впал в безумие, едва взглянул на него. И, думается мне, Морла тоже его признал. Он будто узрел саму Безглазую Женщину, когда Эорамайн показал ему меч.

— В прежние времена говорили, что смерть ждет того, кто нашел потерянное оружие, — сказал Нэахт. — Господь не велит нам верить в старые приметы, но сдается мне, Ниффель и правда вскорости отправится к своей богопротивной невесте. Приходит конец тем дням, когда Морла грозил всему Трефуйлнгиду своим балайром. Коли балайрское безумие продлилось столь недолго, значит, балайру немного осталось. Не зря Эорамайн притащил на роггарим этот меч. Старый хитрец хотел, чтобы все свободные эсы узнали, что сила Морлы пошатнулась.

Хендрекка сел в постели. Его немного раздражала осведомленность Нэахта: тот словно показывал Хендрекке, что его люди повсюду, и ничто не укроется от его взгляда.

— Эорамайн… — проговорил Хендрекка. — Даже не верится, что этот облезлый лис когда-то был моим тестем. Он думает, что в силах обвести вокруг пальца великих властителей эсов. Он предал Тагрнбоду на роггариме, а после кто-то убил ее. Когда я уезжал, он назвал убийцей Каддгара Гурсобойцу, но сейчас мне кажется, это его рук дело. Верно, всё не может забыть Последнюю Войну Роггайна и свой обломанный клык.

Нэахт покачал головой.

— Баэф никогда не дастся в руки чужака. Это слишком большая земля, Эорамайн не сумеет ее захватить, проживи он хоть десяток жизней. Нет, он метил не в Баэф, а в Морлу.

— Северяне готовы были схватиться с Морлой и его людьми, это так, — согласился Хендрекка. — Я покинул Вьятукерн раньше, чем началась потеха, — возможно, Морла сейчас и вовсе… мертв. Баэфцев было мало, но они, как я слышал, весьма сильные воины. Признаться, я даже жалею, что не остался поглядеть, чем кончился их спор с Морлой.

— И хорошо, что не остался! — всплеснула руками Хрискерта. — Мой первый муж-кахат всё воевал-воевал, а потом — Хрискерта вдова. Ты меня опять вдова делать хочешь? Меня не жалеешь, малые дочки не жалеешь, твой сын жалей, — она значительно положила руку себе на живот.

Нэахт дернул ухом.

— Откуда тебе знать, что это сын? Опять девкой разродишься. Ты их горазда рожать.

— А! Вот как, Хрискерта ничего не знает, старый эс всё знает! — возмутилась Хрискерта. Ее смуглое лицо пошло пятнами румянца. — Я сын ношу, мой муж, — повернулась она к Хендрекке. — Есть верные знаки. Когда женщина хочется мясо кушать, значит, воин у ней в чреве растет — так говорят.

— Когда моя прежняя жена разрешилась от бремени после голодной зимы, мы всем родом давно уже не ели ничего, кроме травы и вываренных кож, а всё одно сын родился. Мертвый, — сказал Нэахт. — Да и какой прок в том, что ты родишь сына? У карнрогга есть наследник меча, ловкий Мэйталли. Он заплетет волосы куда раньше, чем твое дитя отпустит материну юбку. Благородная госпожа Келавейт была хорошей женой: родила своему хозяину славных сыновей.

Хендрекка усмехнулся.

— Что-то не больно ты жаловал мою жену, когда она была жива. Отчего же теперь взялся ее нахваливать?

— Меч хвалят после битвы, женщину — у погребального костра, — отрезал Нэахт.

Хендрекка опять уронил голову на подушки. Его начинала утомлять эта перебранка, хотя втайне он радовался, что переругиваясь с Хрискертой, Нэахт забыл о Лиасе — пускай лишь на время.

— Тогда тебе следовало побрататься с Морлой: его жены только и делают, что умирают, — рассмеялся он — и осекся, вспомнив о Вальебург. — Не поторопились ли мы, замирившись с Морлой? — произнес он раздумчиво. — Его балайр еще способен убивать, но надолго ли это? Весь Трефуйлнгид увидел, чего на самом деле стоит главное оружие Дома Морлы. После смерти Тагрнбоды баэфцы точат зуб на Морлу, а Гунвар Эорамайн и его приспешники-зятья ждут не дождутся, когда он ослабеет, и тогда…

— Даже без балайра Морла силен, — возразил Нэахт. — Или ты думаешь, могущество его Дома зиждется на одном только безумце, потерявшем душу? Если б Гунвар Эорамайн мог свалить его сам, стал бы он подстрекать других карнроггов на роггариме? Нет, Ходье, нужно нечто большее, чем проклятый меч, чтобы разрушить Дом Морлы.