Глава 16

Часть вторая

Сознание возвращалось к Ниффелю вместе с болью в мышцах. В голове стучало. Запахи накатывали на него, заставляли давиться, еле сдерживая рвоту, — теплый запах хлева, прелой соломы, старого дерева; острый запах крови. Кровь была повсюду, и когда Ниффель попытался утереть с лица холодный пот, то ощутил, что размазывает по лицу кровь. Вкус крови стоял у него во рту.

Он сел, прислонился к стене. Здесь было темно, но обостренные чувства балайра подсказывали Ниффелю, что он один — никого не было вокруг. Никого живого. Запахи были слишком сильными, звуки — даже шелест собственного слабого дыхания — слишком громкими, как всегда после пробуждения. Они причиняли боль. Его разум, обычно затуманенный балайрским безумием, очистился, и это тоже мучило Ниффеля: он почти физически ощущал, как ослепительно-пусто и бело в его голове. Он словно захлебнулся ледяной водой.

Ниффель сидел закрыв глаза, дожидаясь, когда у него достанет сил на то, чтобы подняться и отыскать дорогу обратно в дом Ангррода — и когда к нему вернется его безумие. Ниффель уже так привык к этому, что в недолгие мгновения пробуждений терзался ясностью своего рассудка. Ему казалось, эта ясность раскалывает изнутри его череп, пробивается наружу, давя и разрывая мозг. Ниффель сжал зубы и обхватил голову руками. Прежде, в первые годы жениховства, пробуждения не были настолько болезненными, а периоды балайрского бессилия — беспамятства, в которое всякий балайр впадает после кровавой потехи — не длились так долго. Теперь же Ниффель с затаенным страхом замечал, что начинает слабеть, едва только ощутив восторг кровопролития. Да и восторг этот, восторг от божественной силы, бегущей по членам, наполняющей их иной, более яркой и более сладостной жизнью, с каждым разом становился всё тусклее и короче.

Он еще помнил, как это было впервые — как ощутил, что его ужасная нареченная стоит у него за спиной и направляет его руку. Каждый запах, каждый звук, каждый цвет вдруг вспыхнул, бросился ему в лицо и раскрыл перед ним свои тайны — в один миг Ниффель увидел их все, ощутил их все разом. Он услышал шепоты и голоса, которыми полнился мир, увидел Рогатых на небе и Старших и Младших на земле и под землей — они кишели вокруг, как могильные черви. Древние клады, зарытые в незапамятные времена, засверкали ему в глаза, а мертвецы в иссеченных доспехах поднялись со смертных постелей и склонились пред ним — нет, не пред ним, а пред той, что как тень шла за ним следом. Он не смел оглянуться, но знал, что она ведет его — и это от нее бегут его враги, медленные, жалкие, цепляющиеся за жизнь комки плоти — бегут в бессмысленной надежде спастись от самой Смерти, что взирала на них глазами Ниффеля. И он набрасывался на них, разрывал когтями и клыками, выжимал кровь из еще трепещущих сердец, чувствуя, как радуется его госпожа, и сливался с нею в этой жестокой радости. Тогда ему мнилось, будто все муки, что неизбежно приходили вслед за этим истощающим его слабое смертное тело ликованием, — ничтожны; что и вся его прежняя жизнь ничтожна, скучна и безвкусна; лишь в объятиях Безглазой Женщины он начинал жить… А после, корчась в мучительном пробуждении, он думал только о том, как бы вновь вернуться туда, к своей госпоже, — вновь увидеть ее туманное владение, где никогда не восходит солнце и нет ни луны, ни звезд, ни даже неба, где по горным кручам гуляет ветер, меж серых утесов грохочет стремнина, а над черными трясинами сплетает корни мерзлая чаща. И Ниффель торопил время, всеми силами приближая новый наплыв балайрской ярости.

Но бывало и так, что Ниффеля внезапно охватывал ужас. Разум его расчищался, и он видел с необычайной ясностью, что восторг, по которому он так томится, не более чем наваждение, еще одна грань его безумия. Точно гниль, исподволь губящая сильное дерево, оно расползалось по телу Ниффеля и отравляло его рассудок. Видения, что прежде являлись лишь во время неистовства, теперь докучали ему постоянно. Он вдруг замечал своего элайра, давно погибшего, — тот скорчился в углу в окровавленной рубахе и глядел на него раскрыв почерневшие губы, а изо рта выползали жирные трупные черви; или кто-то садился рядом с Ниффелем и шумно, смрадно дышал ему в ухо, но исчезал, стоило только повернуть голову; или, просыпаясь в своей постели, Ниффель обнаруживал, что рядом прикорнуло косматое, клыкастое чудовище с кабаньей головой и человечьим телом. А бывало, он не видел ничего, но ощущал прикосновения чьих-то рук — или лап — и слышал, как кто-то шепчется у него за спиной, замышляет недоброе… Он оглядывался, готовый защищаться — и обнаруживал позади себя лишь испуганных рабов или обеспокоенных братьев, а чаще всего — пустоту. Но Ниффель знал, знал — им его не обмануть! — знал, что там кто-то прячется. Верно, никому и в голову не приходило подозревать Ниффеля, грозного балайра Дома Морлы, в том, что он боится чего бы то ни было. А Ниффель боялся — и этот неизбывный, выматывающий страх наполнял его бытие от одного неистовства до другого. Он боялся смерти, к которой двигался — нет, уже несся — всё быстрее и быстрее, не в силах остановить этот бег; боялся призраков тех, кого убил, боялся чудовищ, притаившихся за каждой дверью, в каждой тени, за каждой занавесью… Они стоят там на четвереньках, следят за ним блестящими красными глазками и ухмыляются, стоят и подстерегают… Стоят и подстерегают… Стоят и подстерегают…

Ниффель обнаружил, что повторяет это вслух. Он заставил себя замолчать и прекратил раскачиваться, но руки и ноги двигались словно по собственной воле. К нему как будто вернулся прежний недуг: Ниффель бился о стены и пол, чувствовал, что разбивает себя в кровь, и не мог ничего поделать. Рассудок же оставался ясным, и это мучило Ниффеля еще больше. Он попытался вспомнить, как здесь очутился, но его память давно уже была не ровной нитью, а растрепанной куделью нерадивой пряхи. Ниффель хорошо помнил детство и юность, помнил всевозможные мелочи, глупые, ненужные детали, и при этом часто не мог припомнить, что произошло несколько мгновений назад. Воспоминания, что услужливо подсовывал его измученный балайрством разум, нередко оказывались ложью, еще одним видением, плодом его безумия. Кажется, он сидел рядом с Мадге на почетной скамье в каком-то незнакомом доме, и девушка в крашеных мхом одеждах угощала их пивом. Ниффель подумал о Мадге и задумался, не сразу вспомнив, кто это. «Мадге, мой младший брат», — сказал он себе, но эти слова по-прежнему не значили ничего. И внезапно перед Ниффелем вспыхнуло видение: полураздетый юноша, забрызганный кровью, заслоняется от кого-то руками и отчаянно кричит: «Нет! Не надо! Не надо! Это же я, твой брат!..»

Теперь он вдруг вспомнил: и о том, как Ульфданг на пару с Ангрродом уговаривал его поехать в Карна Тидд, и о том, как спустя короткое время туда же явился Мадге, обиженный на весь свет и пуще всего на отца. Мадге не сиделось в карнроггской усадьбе: размеренное житье, что вели Ангррод и его недалекая толстуха-жена, навевало на него скуку. Он фыркал, злился, сам не зная отчего, огрызался на вопросы Ангррода и всё посматривал на дверь, как дикий зверек, пойманный охотниками на забаву сыновьям карнрогга. Глядя на младшего брата, Ниффель будто бы видел свое отражение — вернее, отражение того, прежнего себя, еще не отравленного смертью и безумием балайра. Он вспоминал свою прежнюю жизнь, жизнь любимого сына, того, кого люди величали вновь воплощенным Аостейном Живчиком. Свободный эс вправе назвать своим наследником любого из двух старших сыновей, и Ниффель не сомневался, что отец назовет его — уж не Ульфданга же с его непоколебимой честностью, которую Ниффель в своем высокомерии принимал за глупость. В те дни он смотрел вокруг себя и видел свое будущее владение. Элайры и фольдхеры, рабы и свободные работники, поля и пастбища, хлева, амбары и конюшни, оружие, носящее гордые и грозные имена, все богатства его Дома, будь то кованый крюк для котла или карнроггское кресло, добытое в набеге на хризов, — всё это, Ниффель знал, однажды будет принадлежать ему, и ничто не колебало его уверенности. Они воевали с Карна Рохта, как воевали поколения их предков, но это был спор за пограничные земли, а не за карнроггскую власть, и Ниффель, как и каждый гуорхайлец, не опасался вторжения южан. Его юность пришлась на то время, когда отец его, карнрогг Тьярнфи Морла, взялся за меч Гуорхайль так крепко, что, казалось, никакая сила не способна вырвать у него эту власть. И Ниффель уже видел — не в мечтах, а как нечто естественное, словно восход солнца после долгой тьмы Дунн Скарйады — как отец на смертном одре возлагает ему на протянутые руки меч Гуорхайль и как под славословия элайров он, Ниффель Морла, сын Тьярнфи Морлы, восходит на карнроггское возвышение, политое брагой, маслом и бычьей кровью.

Последний же свой день — день, когда рухнуло всё, что составляло прежнее его бытие — Ниффель помнил плохо. Порой ему думалось, что мгновения, в которые злокозненный Этли безжалостной рукой схватил, вывернул и смял его судьбу, должны были накрепко запечатлеться в его памяти. Но сколько бы Ниффель ни пытался вызвать в себе хотя бы тусклое воспоминание о том, что испытал тогда, ему это не удавалось. Он вспоминал Алл Эумюн, праздник начала зимы, в новом владении брата Ангррода; вспоминал, как отправился из Карна Тидд в Гуорхайль, чтобы покончить с постылой хризской женой отца. Мычание жертвенных животных; великолепный пятнистый бык разорвал путы и бросился на людей; раб по имени Хоска — Мотыга — изловил его… Эскье Фин-Скагейр, один из элайров Ниффеля, объелся и всю дорогу жаловался на живот; песенка про сватовство роггайна гурсов к дочери Орнара — элайры Ниффеля покатывались со смеху… Запах топленого жира в Ангкеиме; кинжал Ниффеля застрял в ребрах хризской ведьмы — пришлось повернуть его пару раз прежде, чем клинок высвободился… Детали, бессмысленные, ненужные, бесполезные, наплывали и заслоняли собою истину. Ниффель помнил, как почувствовал приближение падучей, как поспешно выпроводил элайров из хризского покоя, скрывая свой позорный для свободного эса недуг. Но как упал и забился в судорогах и как… умер, он уже не помнил.

Эсы постоянно говорили о гибели, славной или бесславной; все великие песни, все сказания о правителях и героях двигались к одной и той же вершине — к смерти, что увенчивала последний, самый славный и самый величественный подвиг. Старики говорят, что погибель суждена всему, что сейчас процветает. Рушатся стены, ржавеет железо, в прах рассыпаются драгоценные меха, прежде лежавшие на широких плечах надменного карнрогга. Могучие воины, что в былые веселые дни бражничали на длинных скамьях и, вздымая пенные чаши, славили своего господина, ушли без возврата. Смолкли победные кличи и застольные песни, опустел чертог, где высокородный кольцедробитель одарял своих элайров каменьями и серебром, а прекрасная хозяйка его, достойная женщина, обносила гостей турьим рогом, окованным в бронзу — те дни миновали, унеслись на слепых конях ночи… Так заканчивают свои песни искусные певцы, заставляющие плакать суровых мужей. Но Ниффелю было странно думать о своей смерти — странно думать о ней как о том, что уже свершилось. Он умер и вступил в земли вечной мглы, откуда начинаются две дороги: крутой, сверкающий звездным светом путь в бражный зал Орнара и длинная, извилистая, каменистая тропа к владениям Тааль — она полита кровью тех, кто прошел по ней, сбивая ноги. Сиандел догнал его там и увел обратно — и этот путь, что они проделали вместе через мрачные серые равнины, связал их, точно некая постыдная тайна. Теперь Сиандел сторонился брата-балайра, словно раскаивался в том, что сделал… сделал с ним. Но встречаясь с Сианделом взглядом, Ниффель видел в глазах младшего брата тот же неизбывный страх, что терзал и его самого. Сиандел взглянул на мертвые земли, и смертная тень, что накрыла Ниффеля, коснулась и его, отравила и его душу.

Ниффеля убил этот хризёныш, мальчишка, рожденный новой женой карнрогга, — так решили отец и братья. Сам же Ниффель не помнил своего убийцу, как не помнил и того, что его поразил собственный клинок. В этом Ниффелю виделась насмешка богов. Едва он распахнул глаза, впервые затянутые бельмами балайра, и с хрипом втянул в себя воздух, как услышал гулкое биение чужого сердца — сердца своего убийцы. Эсы верят, что узы мести крепче уз кровного родства, крепче уз побратимства. Месть соединяет судьбы целых домов стальными цепями, по которым, как по венам, бежит кровь — немногие способны разорвать их. Теперь Ниффель понял, что это правда. Он чувствовал своего убийцу — чувствовал его страх, боль, голод, надежду; каждый день и каждую ночь он чувствовал, что тот где-то рядом. Напрасно отец и старший брат Ульфданг успокаивали его, уверяя, будто хилый юнец давно уж сгинул в лесу и дикие звери обглодали его тонкие кости. Ниффель знал, что тот жив. Он почувствовал, что произошло нечто важное, нечто связанное с ним, когда Ульфданг и Ангррод вдруг в один голос принялись уговаривать его уехать в Тидд. Этот старик-оборванец, явившийся в карнроггскую усадьбу, был не просто нищий, ищущий крова и пищи в Дунн Скарйаду. Не зря Ульфданг решил услать Ниффеля из Карна Гуорхайль: он боялся, что Ниффель узнает… Но что узнает? Жизнь его убийцы билась сейчас как никогда — Ниффель корчился и скрежетал зубами от этого биения, ставшего еще сильнее, еще отчаяннее, чем прежде. Временами Ниффелю мнилось, что это он, убийца, крадет у него силы, как украл его жизнь, ибо чем слабее становился Ниффель, тем сильнее и ярче он ощущал своего убийцу. Он никогда не называл его по имени — Вальзир, одиннадцатый сын Тьярнфи Морлы, бледный сутулый мальчишка, и носу не казавший из-за юбки своей матери-хризки, ничего не значил для Ниффеля. Тот, чья рука одним ударом поразила самое его существо, уничтожив всё, что было Ниффелем, представлялся ему некой бесформенной силой, роком, о котором любят рассуждать эсы. Этот рок расправился с ним — и теперь наблюдал за его агонией.

С недавних пор Ниффель начал замечать, что им всё чаще овладевает оцепенелое безразличие — безразличие умирающего. Все время от одного неистовства до другого он просиживал у очага, будто со стороны наблюдая за братьями и домочадцами отца. Их разговоры, заботы и перебранки не трогали его, казались пустыми, неважными, лишенными всякого смысла. Часто, глядя на знакомое лицо, Ниффель не мог припомнить, кто это. Когда кто-нибудь обращался к нему, он отвечал, стараясь скрыть, что не узнает говорящего, но Ульфданг, казалось, всё понимал и втайне жалел Ниффеля. Прежде эта жалость разъярила бы вспыльчивого Морлинга — теперь же Ниффель принимал ее так же равнодушно, как принимал постигшую его судьбу. Мысли его стали медленными, тоскливо-однообразными. Случалось, Ниффель вообще не мог заставить себя думать. Он постоянно мерз. Собаки его боялись и не любили; его пес, Хрогнхал, скалил зубы, рычал, морща морду и припадая к земле; от его холки до хвоста протягивалась темная полоса вставшей дыбом шерсти. Люди тоже сторонились Ниффеля, пусть и скрывали это из почтения перед своим господином, карнроггом Морлой. Им внушал отвращение облик балайра, а более всего — его запах, тяжелая и тошнотворная вонь гниющей плоти. Живя в доме своего отца-карнрогга, окруженный почестями, подобающими второму сыну карнрогга, Ниффель чувствовал себя изгнанником, злосчастным изгоем, отторгнутым людьми. Ему не было места среди них, воюющих, алчущих, страдающих, смертных и все же — живых.

Однажды, в недолгий период ясности рассудка после пробуждения, Ниффелю пришла на ум повесть о кончине его предка, первого Морлы и первого балайра в их роду, Аостейна Живчика. Растерзав в припадке балайрского безумия пятерых своих сыновей, карнрогг Аостейн ушел в леса Гуорхайля и скитался в чаще, как нечистый дух, прислужник Ку-Круха. Если людям доводилось повстречаться с ним, они бежали от него в страхе, не узнавая своего прежнего владыку: до того ужасен был его облик. Никто не знал, что с ним сталось. Говорят, в отчаянии он бросился в болото Мундейре, что окружало могильный холм его отца роггайна Райнара Красноволосого — отца, ради убийства которого Аостейн и обрек себя на страшную участь балайра. Но Аостейн Морла прожил долгую и славную жизнь; даже став балайром, он, попирая древний Закон, сидел в карнроггском кресле, правил своей землей и зачинал детей. Один из этих «балайрских» сыновей карнрогга, юноша даровитый и многообещающий, и восставил род Морлы после того, как его безумный отец Аостейн, перебив его братьев, сгинул в гуорхайльских лесах.

Силы же Ниффеля покидали его с каждым днем. Вгрызаясь в мясо, он чувствовал, как шатаются зубы; его когти крошились и трескались, а сломавшись, отрастали уже не так быстро, как раньше. Стоило Ниффелю провести по своим по-балайрски распущенным, сбившимся в колтуны седым волосам, как в его руке оказывались спутанные космы; то тут, то там на его голове виднелись проплешины. Пробуждаясь после балайрского бессилия, Ниффель больше не испытывал приятной усталости — лишь разочарование: объятия Безглазой Женщины уже не приносили прежнего наслаждения. И все-таки Ниффель тосковал по ним. Он знал, что каждый наплыв балайрского неистовства отравляет его кровь, пожирает последние силы, которые еще оставались в его измученном умирающем теле, влечет его обратно в мертвые земли, — на этот раз навсегда — но не пытался противиться безумию. Напротив, он жаждал и звал его, чтобы хоть на несколько кратких мгновений забыть о своем бессилии и обреченности — забыться, вновь почувствовав себя всемогущим.

Ниффель догадывался, что Ульфданг и Ангррод пытаются его обмануть. Глупцы всегда мнят себя хитрецами. Но презрение, на миг пробудившееся в Ниффеле как отзвук его потерянной прежней жизни, потускнело, сменилось обычным безразличием. Ему следовало бы отказаться ехать в Карна Тидд, подступиться к Ульфдангу, допытаться, отчего он так торопится услать его из Гуорхайля, самому отыскать того старика, в конце концов… Но вместо этого он равнодушно подчинился воле Ульфданга — старшего брата, на которого он, Ниффель, еще не так давно смотрел свысока.

Мадге дивился его покорности.

— Не понимаю, отчего ты вдруг сделался таким кротким, — недоумевал он, подсев к Ниффелю. — Если бы я обладал хотя бы частью той великой силы, что даровала тебе твоя невеста, я б и не подумал слушать ни Ульфданга-святошу, ни этого порося Ангррода, который всего-то и может, что важничать перед фольдхерами и шлепать по животу свою раскормленную жену.

Мадге привязался к старшему брату-балайру с тех пор, как они оба оказались в Карна Тидд. Ниффель не разговаривал с ним, но и не гнал, и Мадге тешил себя мыслью, что старший брат — да еще какой, сам ужасный жених Тааль, которого страшатся все карна Трефуйлнгида! — благоволит ему. Ниффель отдал себя Безглазой Женщине, когда Мадге был еще мал, и Мадге плохо помнил, каким тот был до жениховства. В глазах Мадге старший брат всегда представал кем-то вроде роггайна гурсов или Старшего из стариковских сказок — кем-то пугающим, неведомым и в то же время необыкновенно притягательным. Разглядывая его лицо, подобное застывшей маске мертвеца, Мадге испытывал любопытство — сродни тому, что заставляет мальчишек бежать и улюлюкать вслед уродливому горбуну. Едва ли на самого балайра приходится хоть какой-то, даже самый малый, геррод, но всякий понимал, что балайр в роду, ужасное и непобедимое оружие, увеличивает геррод Дома Морлы. Быть может, оттого их спесивый южный сосед, карнрогг Хендрекка Моргерехт, поспешил замириться с гуорхайльцами, едва только Тьярнфи Морла заговорил о мире… Мадге не задумывался о том, каково может быть его брату-балайру, которого спускают на врагов точно пса. Он завидовал его силе и гордился, когда его, Мадге, сравнивали со старшим братом.

С затаенным удовлетворением Мадге перехватил испуганный взгляд фольдхера, к которому он заявился вместе с Ниффелем. Бедняга-хозяин смотрел на гостей так, словно у него на пороге возникли Ку-Крух и Ддав. Мадге и сам не знал, для чего он напросился в дом к незнакомому человеку. Быть может, ему просто наскучило коротать дни с Ангрродом, его глупой женой и крепышами-сыновьями, которые вечно мутузили друг друга; а может, Мадге хотелось похвастать перед кем-то своей необычной дружбой с балайром. Ниффель сидел подле него не притрагиваясь к угощению, безмолвный, словно тень или призрак, но Мадге и не нуждался в его красноречии: Мадге вовсю шутил с дочкой хозяина, злорадно замечая, с каким страхом она косится на его молчаливого спутника.

Должно быть, из-за этого страха она и позволила Мадге затащить ее в зимний хлев, а перепуганные до смерти хозяева не осмелились его остановить. Впервые в жизни Мадге ощутил пьянящее чувство вседозволенности. Он притиснул девушку к стене в жаркой, пахнущей скотом и навозом духоте. Мадге переполняло глупое, какое-то ребяческое ликование: теперь ему не придется бороться и удерживать — она сама отдаст ему то, чего он хочет! На девушке было нарядное темно-желтое платье, украшенное у ворота пестрой тесьмой, — его-то Мадге и запомнил; ни имени девушки, ни даже ее лица не осталось в памяти. Он помнил лишь, как повернул ее спиной к себе и задрал ей юбку; помнил, как посмеивался, радуясь непривычной власти — пусть даже это была власть над дочерью фольдхера. Овладевая ею, сжавшейся и неуклюжей от страха, Мадге думал только о том, что не ошибся: стоило ему покинуть Карна Гуорхайль, как начали сбываться его давние надежды. Вдали от дома, от отцовского гнета, он наконец-то станет уважаемым мужем, молодым хозяином, вторым после карнрогга, и уже никто не посмеет глядеть на него как на неразумного мальца, с которым можно не считаться.

Мадге не сразу заметил, что Ниффель вошел в хлев вслед за ним. Балайр стоял у двери, молча наблюдая, — Мадге стало не по себе от его взгляда. Поначалу он пытался не обращать на него внимания, но вскоре не выдержал, отстранился от дрожащей и всхлипывающей девушки и сказал Ниффелю с наигранной развязностью, стараясь не выдать своего страха:

— Уступаю добычу тебе, старший брат.

Ниффель не сдвинулся с места — Мадге показалось даже, что тот не понял его слов. Мадге плохо видел его в темноте, различая лишь неясные очертания высокой худощавой фигуры, но ощущал на себе его взгляд, от которого у Мадге шевелились волоски на загривке. Животные, дремавшие в тепле хлева, забеспокоились, почуяв балайра. Мадге и сам вдруг испугался. Ему захотелось съежиться, закрыть голову руками, спрятаться от этого взгляда, которым на Мадге взирала, казалось, сама Смерть.

Девушка, притихшая было за его спиной, неожиданно метнулась мимо. Она бросилась бежать к двери, но резко остановилась и вскинула руки в желтых рукавах, борясь с чем-то невидимым. Мадге словно издалека услышал ее крик, а потом еще и еще; остро запахло кровью. Горячая кровь брызнула Мадге в лицо… И тут Ниффель повернулся к нему.

Мадге почти не видел его, но ощутил, как тот смотрит — смотрит из мрака. Во тьме тускло засветились бельма балайра. Ниффель перешагнул через девушку — та была еще жива и кричала, кричала, прижимая руки к распоротому животу, — и медленно приблизился к Мадге. Он протянул руку и сжал горло младшего брата… Неожиданно что-то пронзило плечо Ниффеля, приподняло над полом — Мадге, высвободившись, повалился на колени, кашляя и задыхаясь. Снизу он увидел, что какой-то человек пытается выдернуть из Ниффеля вилы, чтобы нанести новый удар, — но не успел, дернулся с криком, отлетел к стене и больше не поднимался. Ниффель завел руку за спину и легко, не издав ни звука, вытащил вилы из плеча — Мадге показалось, он даже не почувствовал боли. Он вновь повернулся к младшему брату.

— Нет! Не надо! Не надо! Это же я, твой брат! — взвизгнул Мадге.

С мгновение Ниффель глядел на него — Мадге не увидел ни отблеска узнавания в его голубовато-белых глазах. А потом балайр пошатнулся, схватился за стену, скребя по ней когтями, — и рухнул как подкошенный.