Глава 12

Они выехали с хутора Большой Сапог не так давно, но унылые дневные сумерки уже гасли. Карнрогг Данда Эорамайн плотнее закутался в косматую барсучью шубу, украшенную по вороту и рукавам медными колечками. Когда Данда шевелился, колечки задевали друг о друга и тихонько звенели. Боги, как же ему надоела эта нескончаемая зимняя ночь! Они не проделали и малой толики пути, а Данде уже чудится, что прошло не меньше десяти дней, и дороге не будет конца. Элайры вокруг карнроггских саней болтали и перешучивались с Вульфсти Хадом. На этот раз он изображал их доброго хозяина, достопочтенного фольдхера Турре: пыжился, надувался, передразнивал его медленную, обстоятельную речь и хватал за зад своего возницу, называя его «милой женушкой, кадушечкой меду». Элайры едва не валились с лошадей от смеха. Данда тоже нет-нет да и прыскал: невозможно глядеть на ужимки Вульфсти без улыбки.

Но сердце Данды томила тревога за своего дорогого родича. Правда, сам карнрогг Гунвар говорил, что ему полегчало — он дремал в санях, бледный, осунувшийся и обессилевший от голода. Ужасная боль в боку уже не терзала его. Изредка просыпаясь и устраиваясь в санях поудобней, старший Эорамайн бормотал себе под нос обрывки благодарственных молитв милосердному Виату. А Данда сидел рядом, боясь пошевелиться, и с состраданием косился на своего дядюшку. Лицо Гунвара, и прежде-то худое, с натянутой, будто ее не хватило, кожей, теперь стало еще костистее. Провожая гостей в дорогу, Турре Фин-Эрда так напутствовал его: «Повремени пока с жирными барашками и кабаньими окороками, высокородный Эорамайн! А то знаю я вас, карнроггов: объедаетесь без ума да без меры, а после дивитесь, чего это вас так скрутило. Я всегда говорю моим чадам: кто неразборчив в еде, тому быть в беде!» Вспоминая прощальные слова фольдхера, Данда сжимал зубы от злости. Кем возомнил себя этот старый боров с горшком каши вместо головы, чтобы раздавать советы карнроггам?! Он и в дорогу им дал дрянной фольдхерской пищи: репы, тыквы и свеклы, будто они свиньи, а не высокородные эсы…

— Не понимаю, отчего ты всегда учтив с этим репоголовым фольдхером, — сказал Данда дяде, когда тот открыл глаза и улыбнулся, прислушавшись к шуткам Вульфсти. — Он дерзок от своей глупости, как раб. И как раба его должно научить уму-разуму!

Гунвар притянул голову Данды себе на грудь и похлопал его по спине.

— Не разжигай гнев понапрасну, возлюбленный мой племянник, — сказал он, по-прежнему благодушно улыбаясь: боли его отступили, хвала Виату, и даже пустой живот его не печалил. — Не так уж и прост Турре Фин-Эрда. Не так прост, как хочет казаться… Недаром он один из самых богатых людей в Карна Гуорхайль. Или ты веришь, что Рогатые до того любят дураков, что одаривают их землями и скотом? — Гунвар рассмеялся своим тихим, отрывистым смехом, похожим на лай лисицы.

Данда уткнулся в дядину шубу. От меха пахло салом и дымом.

— Что же ему не хватило ума смолчать про ублюдка Морлы, ежели он, как ты говоришь, так умен? — пробурчал Данда. Его немного обижало, что дядя разговаривает с ним как с несмышленышем — ведь он, Данда, давно уже зрелый муж и карнрогг, пусть и правит Карна Руда-Моддур вместе со старшим родичем.

Гунвар всё не отпускал его от своей груди.

— Не знаю, что замыслил Фин-Эрда, — произнес он задумчиво, переплетая заново косы Данды. — Но, чую, сболтнул он это не зря. Морла так остерегается нагулять соперника своим драгоценным сыновьям, что в Трефуйлнгиде не слыхали ни об одном его ублюдке. А вот же, и он не уберегся… — Гунвар хмыкнул. — Может, Фин-Эрда хочет выпросить у Морлы каких-нибудь милостей, раз уж он взрастил его сына. А может, надеется сделать этого своего… Как там его звали, Данда?

— Э… Тьорн, кажется.

— Да, надеется сделать этого своего Тьорна элайром Морлы. Такое нередко бывало… У Турре Большого Сапога много сыновей. От него не убудет, если один из них войдет в карнроггскую дружину. Наоборот, не придется дробить фольд, разделяя его на стольких детей. Да и геррод его, быть может, станет еще больше, если один из сыновей Турре добудет себе славу в сражениях. Нет, славный мой племянник, фольдхер Фин-Эрда вовсе не глуп… — Гунвар вновь прикрыл глаза.

Данда осторожно приподнял голову.

— Дядюшка? Ты спишь? — Гунвар покачал головой, не открывая глаз. Тогда Данда сказал нерешительно (он боялся как всегда сморозить глупость, за которую дядюшка станет над ним посмеиваться): — А что, если Большой Сапог возмечтал добиться для Тьорна меча Гуорхайль? Если верить Фин-Эрде, ублюдок Морлы старше наследника Ульфданга.

К удивлению Данды, Гунвар на этот раз не стал смеяться над ним.

— Безумием было бы добиваться власти там, где едва ли переведутся законные наследники, — ответил он, — но от этого старого хитреца Турре можно ожидать чего угодно. Сказители повествуют нам о том, что знатные эсы не из карнроггского дома уже не раз захватывали карнроггские мечи — силой ли, коварством или волею тех, кому это было на руку. И на моем веку случалось такое. Я помню, как отец Моргерехтова побратима, Нэахта Кег-Райне, развязал войну с высокородным Хюннером, отцом Хендрекки, за право зваться не фольдхером Бедар-ки-Ллата, а карнроггом Карна Бедар — и едва ли склонил бы голову перед Хюннером, если бы падеж скота и голод не сломили его людей… Умница, Данда, — вдруг похвалил Гунвар. — Радуется мое сердце, когда я вижу, что с годами ты становишься всё разумнее, — наклонившись, он поцеловал племянника в лоб.

Данда просиял: нечасто он удостаивался от дяди похвалы своему уму.

— Так, значит, ты веришь, что Тьорн Фин-Эрда и вправду сын Морлы? — спросил он.

Гунвар Эорамайн наморщил тонкий, краснеющий на холоде, нос.

— Какое нам дело до того, чья кровь течет в жилах этого сына фольдхера? Я готов признать полноправным карнроггом даже раба, если ему удастся свалить Тьярнфи Морлу! — Гунвар снова рассмеялся, обнажив острые желтоватые зубы. Правый клык был обломан.

Эадан замер и даже, сам того не замечая, придержал лошадь. На всем пути от Большого Сапога он старался держаться ближе к саням моддурских карнроггов, чтобы те как можно чаще видели его рядом с собою: зачастую властительный господин почитает за приближенного не того, кто проявил преданность или отвагу ради своего карнрогга, а попросту того, кто ему примелькался. Пустив свою лошадь шагом рядом с санями, Эадан невольно подслушал беседу Эорамайнов. «Я готов признать карнроггом даже раба», — сказал Гунвар Эорамайн, и Эадана взволновали его слова — он и сам не мог понять, отчего. Он помнил, что прежде какая-то догадка уже вертелась у него в голове — догадка важная и удивительная. Но, раз вспыхнув, она поблекла за приездом карнроггов, за разговорами в доме Турре, за тем, как Эадан при каждом удобном случае из кожи вон лез, чтобы им угодить… Он не решался попросить карнрогга Гунвара взять его с собою. Принося ему льда или помогая подняться, Эадан ждал, когда наступит подходящее время для просьбы: молодому эсу без жены и достатка не подобало первым обращаться к зрелому мужу, а уж тем более — к карнроггу.

В конце концов фольдхер сделал это за него. В последний вечер в доме Турре, когда женщины уже протирали опустевшие миски, а мужчины всё сидели за пивом, хозяин вдруг подозвал Эадана. «Эй, парень, — сказал он. — Ну-ка, почеши мне спину». Эадан опешил. Дом был полон рабов, у очага сидели многочисленные сыновья Турре, а этот чванливый фольдхер не нашел ничего лучше, как унизить Эадана перед высокородными гостями, чьего расположения Эадан так добивался! Никто не спорит, что Турре Фин-Эрда пошел на большой риск, приютив у себя изгнанника: Морле едва ли понравится, что его фольдхер ни во что не ставит волю своего карнрогга. Но ни один эс не вправе требовать от другого свободного эса — если только тот не его младший родич — чтобы тот выполнял для него унизительную рабью работу! Эадан растерянно огляделся. Он не слишком надеялся, что кто-нибудь из моддурцев или вилтенайрцев заступится за него. С чего бы им ссориться с Турре, защищая какого-то незнакомца, да еще и объявленного вне закона? И всё же Эадана покоробило, что гости промолчали, став свидетелями такой несправедливости. Они лишь с интересом следили за тем, как Эадан встает, подходит к Турре и принимается чесать его широкую спину, а Турре подгоняет его и довольно кряхтит. «Тебе и в самом деле лучше взять этого услужливого юношу с собой, высокородный Гунвар! — глумясь воскликнул Вульфсти Хад. — А то бедолага, глядишь, сотрет руки о необъятную спину нашего почтенного хозяина! С тобой-то ему полегче будет».

Когда Эадан вспоминал тот вечер и, в особенности, шутку карнрогга Вульфсти, ему становилось жарко от стыда и бессильной ярости. Чтоб его Ддав утопил, этого Турре Фин-Эрду! И зачем он вытворил такое?! Не оттого же, что у него в самом деле зачесалась спина! Верно, тщеславному фольдхеру вздумалось показать своим гостям-карнроггам, будто его положение в Гуорхайле настолько высоко, что сын карнрогга, пусть и незаконнорожденный, воспитывается у него в доме, а сын элайра прислуживает ему вместо раба.

Эадан в досаде ударил лошадь пятками. Он купил ее на хуторе — как и все фольдхерские лошади, она была крепкой, коротконогой и некрасивой, пестрой, точно корова. Эадану пришлось уплатить за нее Турре непомерную цену: половину золотого нашейного кольца, да другую половину за удила и седло. На одну умывальную чашу он выменял для себя добрый волчий полушубок с капюшоном из головы зверя, а за четверть серебряного нашейного кольца и за женское платье своего хриза взял у старухи-вдовы одежу ее старика, умершего на днях. Стариковские вещи были не шибко хороши, но для раба — целое богатство, и Эадан ждал, что Керхе обрадуется его щедрости. Однако тот, увидев одежду, снятую с мертвеца, лишь помрачнел еще больше. Неразумный хриз! Неблагодарный раб! Эадан заботится о нем так, как ни один хозяин не заботится о своем рабе — а Керхе только и знает, что кукситься да поджимать тонкие губы. У Эадана стало горько во рту от обиды. Хриз ковылял рядом с его лошадью, держась за стремя: он не умел ходить на снегоступах и то волочил ноги, то нелепо задирал их, спотыкался и вис на Эадановом стремени, немало забавляя других эсов. У, немочь, дохлятина! Эадану хотелось ударить раба плетью, но вместо этого он пустил лошадь медленнее, чтобы Керхе было легче за ним поспевать.

Эадану никак не удавалось изловить догадку, что вилась у него в голове и как изворотливый хорек не давалась в руки. Визгливый голос Вульфсти Хада и хохот элайров отвлекали Эадана от размышлений. Он помнил, что догадка эта каким-то образом связана с Керхе, с Ниффелем-балайром и недавними словами карнрогга Гунвара, но дальше мысль обрывалась, а на ее месте принимались скакать и кувыркаться шуточки Вульфсти. Впрочем, Эадан не привык надолго задумываться о бесполезных вещах. Его больше занимало то, что происходило сейчас с ним самим: он прибился к карнроггам Эорамайнам и ехал вместе с их людьми в Карна Руда-Моддур, где, быть может, займется заря его благополучия — вон ведь и властители Карна Рохта когда-то были изгнанниками… Теперь история легендарного предка Хендрекки Моргерехта словно сулила и ему, Эадану, желанное будущее — звенящее сталью и сияющее золотом, как поется в песнях о героях.

Быть может, от рождения, а возможно, из-за своего нескладного сиротского детства, когда Эадану приходилось мириться со всяческими неприятностями, он обладал короткой памятью и на плохое, и на хорошее. Когда Эадану приходилось мерзнуть, довольствоваться скудной пищей или молча сносить обиды от тех, кто выше него, он тосковал и сетовал на своенравного Этли; но стоило только ему согреться, наесться досыта или услышать слова утешения от доброго Сиандела Морлы, как он расправлял плечи и чувствовал полное удовлетворение своей жизнью и своей судьбой. В такие дни минувшие горести казались Эадану далекими и незначительными. Благодатным летом он забывал о невзгодах зимы, а суровой зимою — о радостях лета; Эадан переходил из одного состояния в другое, не вынося из них ни рубцов на здоровом молодом сердце, ни незаживающих ран в памяти. Заручившись расположением Гунвара Эорамайна — а если не расположением, то хотя бы одобрением его проступка — Эадан с легкостью позабыл о былых страхах. Он больше не думал о родном Гуорхайле, который оставлял, быть может, навсегда; не думал о тяготах жизни изгнанника, исторгнутого из всего, что было ему привычно. Глядя ясными глазами во тьму Дунн Скарйады, Эадан гадал, что ждет его впереди. В его душе царила твердая уверенность, что Рогатые Повелители любят его. Не зря же ему снились горы отменного мяса!

Валезириан непонимающе посмотрел на своего хадара. На твердых, будто бы высеченных из камня, губах Эадана блуждала глуповатая улыбка. Пока они жили на хуторе, Валезириан часто замечал, какие взгляды бросают на Эадана бойкие девки-рабыни, а медлительные жены хозяйских сыновей прислуживали ему куда охотнее, чем другим гостям. Должно быть, по меркам негидийцев Эадан хорош собой. Когда молодой хадар засыпал, упившись отвратительным негидийским пойлом, Валезириан принимался рассматривать спокойное лицо спящего — широкое, с глубоко посаженными глазами, тяжеловатым подбородком с ямочкой и большим носом, широким в переносице и сужающимся книзу. В такие мгновения Эадан казался Валезириану пусть и грубым, но по-своему красивым — дикой хадарской красотой. Но едва тот просыпался, как принимался почесываться, разминать ноги, громко болтать с другими негидийцами, хохотать, запрокидывая голову и безобразно разевая рот, с чавканьем поглощать зловонную пищу — и Валезириан уже не мог глядеть на него без отвращения. Наблюдая за тем, как Эадан заискивает перед хозяином или, того хуже, пресмыкается перед болезным знатным хадаром, который помыкал Эаданом точно слугой, Валезириан терзался от стыда и унижения. У него в голове не укладывалось, как один и тот же человек может быть столь высокомерным со слабыми и столь подобострастным с теми, кто сильнее него. Во всем этом Валезириан прозревал нечто подлое, недостойное, лживое — и ему становилось мучительно стыдно за своего хадара.

Взглядывая в безмятежное лицо Эадана, Валезириан начинал его ненавидеть — ненавидеть именно за эту его безмятежность, за поразительную способность беззастенчиво унижаться и не страдать от этого, за какую-то животную жизнерадостность, с которой его хадар встречал каждую, пусть даже самую ничтожную, улыбку судьбы. Пережитые беды не оставили ни следа на его открытом лице — и, как подозревал Валезириан, душу Эадана не томили горестные воспоминания. Они покидали один чужой дом для того, чтобы поселиться в другом, таком же чужом и враждебном — и Валезириан, только было начавший привыкать к хутору Турре, с тоской и ужасом встречал грядущие перемены. Предстоящая дорога — а впрочем, и вся предстоящая ему жизнь — виделась ему чередой несчастий. С самого детства, с самого злосчастного своего рождения, Валезириану приходилось двигаться от одного потрясения к другому, переживая их снова и снова, снова и снова — и так без конца, пока он не придет к последнему своему испытанию. Любая перемена наносила сокрушительный удар по его сломленной, израненной душе. Ему представлялось, что там, под покровами плоти, он весь изъеден кровоточащими язвами, подобно несчастным грешникам, о которых в назидание читала ему мать. И он ненавидел, всем сердцем ненавидел Эадана за то, что он так груб, так силен и душой, и телом, так прост и от простоты своей — так бездумно счастлив…

Похоже, в последние дни, увлекшись новым господином, Эадан и не вспоминал о своем недавнем прозрении. Валезириана не удивило бы, если б его недалекий хадар совсем позабыл о том их разговоре у дверей. Возможно, он и сам не понял, о чем догадался — во всяком случае, с тех пор Эадан и словом не обмолвился о сомнительном прошлом своего раба. Что, если он ни в чем его не заподозрил и Валезириан понапрасну мучает себя опасениями? Ни один из гуорхайльцев, что им встречались, не узнал в рабе-хризе кого-то пошире в плечах. Их глаза равнодушно скользили по рабу, не задерживаясь на нем подолгу. Те же, кто все-таки останавливал на нем взгляд, дивились на Валезириана как на диковинную зверушку — и никто, никто из них не припомнил, что когда-то у Морлы было не десять сыновей, а одиннадцать… Конечно, тем лучше для Валезириана. В ослепительно-страшные мгновения, когда Эадан произнес: «Нет, ты не раб Ниффеля Морлы», — и Валезириан осознал смысл этих слов, ему почудилось, будто небо, заснеженная земля и стены хутора раскалываются вокруг него и с грохотом обрушиваются в черную бездну, из которой нет возврата. Но теперь Валезириан испытывал нечто похожее на разочарование.

Прежде ему мнилось, что весь мир повернется и воззрится на него, если хоть одна живая душа узнает в нем Вальзира, одиннадцатого сына Тьярнфи Морлы, — того, кто заколол Ниффеля Морлу его же собственным мечом. Валезириану не приходило в голову, что другие негидийцы могут и вовсе не знать о том, что случилось тогда в заваленном мертвыми телами покое. В серой снежной пустоте Валезириану вновь явилось пугающее, искаженное судорогами лицо Ниффеля — тот скалил зубы и бился затылком о пол. А меч, его меч, казался Валезириану таким тяжелым, когда он поднимал оружие обеими руками… Он не смог занести меч высоко, как хотел, и просто навалился грудью на рукоять, чувствуя, как клинок проталкивается в живую плоть. Прерывисто дыша маленький Валезириан смотрел в глаза умирающего Ниффеля. Что-то произошло с Валезирианом — что-то удивительное и прекрасное, словно бы вспышка яркого света, прикосновение ласковой руки, бесконечная радость, осиявшая и расцветившая его душу… Еще миг, еще один, последний, короткий вдох умирающего — и всё исчезло. Страх вернулся с новой силой. Валезириан бросился бежать, унося с собою священную книгу матери и проклятый меч того, кого после назовут балайром…

Засмотревшись на Ниффелев меч, висевший на поясе Эадана, Валезириан опять споткнулся — выпустил стремя и упал, больно подвернув ногу.

— А, чтоб тебя, гурсов хриз! — раздраженно выкрикнул Эадан. Он спрыгнул с лошади, рывком поднял раба со снега — и увидел, что тот не опирается на левую ногу. Когда Эадан пощупал ее, Керхе застонал сквозь зубы. Эадан опять выругался, призывая Ку-Круха и Ддава забрать хриза себе: только их буйным дочкам и придется по нраву такой негодный раб. Опустившись на одно колено, он принялся снимать с хриза снегоступы. Замерзшие пальцы не слушались — Эадану пришлось повозиться, прежде чем он распутал завязки. Приторочив снегоступы к седлу, он забрался на лошадь и под удивленными и насмешливыми взглядами моддурцев посадил Керхе позади себя.

— Морока мне с этим рабом! — пожаловался он, как бы оправдываясь перед ними. — Была бы моя воля, я б избавил Керхе от его неуклюжих ног… и от дурной головы заодно! Да не хочу прогневить хризского бога — этот бестолковый хриз приносит мне удачу…