Глава 17

Минуло несколько дней со странной, наполненной видениями и бредом ночи, и Валезириан пошел на поправку. Он окреп уже настолько, что путь от лежанки до выгребной ямы во дворе больше не казался ему непреодолимым, а пить и принимать пищу стало легче: каждый глоток уже не причинял ему боли, хотя Валезириана по-прежнему мутило от негодной стряпни Эорамайновых женщин. Он пролежал в болезни так долго, что теперь, поднимаясь или совершая какое-нибудь усилие, пошатывался от слабости; у него начинала кружиться голова, сердце колотилось часто и болезненно, грудь горела, дыхание становилось коротким и неровным. И все же Валезириан чувствовал себя намного лучше. Почти все время он спал, восстанавливая силы, просыпаясь лишь для того, чтобы поесть. Его хадар отважно сражался с другими оборванцами за каждую миску похлебки, за каждую кость — правда, несмотря на все его старания, перепадало ему не много: уж слишком гостеприимным был дом Эорамайнов.

Тогда Эадан взялся подворовывать. Выходило неважно: в доме Морлы, где он вырос, воришек сурово наказывали, да и не было нужды воровать в богатой, хорошо поставленной усадьбе, где каждого кормили досыта — и потому Эадану было далеко до воровского умения гостей Эорамайнов. Валезириан усмехался, наблюдая за неуклюжими попытками своего хадара стянуть для него что-нибудь повкуснее. За прошедшие несчастливые годы Валезириану пришлось поднатореть в этом ремесле, и сейчас он испытывал нечто вроде чувства превосходства. Грешно гордиться подобным, но Валезириан утешал себя тем, что слышал от духовника матери: будто грех, совершенный в дни испытаний, не столь тяжек. Разумеется, духовник толковал не о воровстве — так он успокаивал Исилькратис, когда та терзалась, что ее дитя зачато в блуде, да еще и с идолопоклонником. Сговариваясь с Морлой о женитьбе на дочери тирванионского наместника, послы императора не ждали от закостеневшего в язычестве хадарского царька, что тот обратится в истинную веру и поедет совершать таинство брака в церкви Карна Рохта. Валезириан не любил вспоминать об этом. Ему не хотелось принимать то, что он, потомок высокого эрейского рода, родственник самого императора, как внушала ему мать, на деле незаконнорожденный сын. Языческий хадарский обряд, связавший его мать и Морлу, — ничто в глазах эреев и Господа. Мать знала это — не оттого ли она с еще большим рвением заставляла сына раз за разом повторять выученные наизусть имена его эрейских предков, страшно гневаясь, если маленький Валезириан ошибался? Даже сейчас Валезириан, случалось, ловил себя на том, что мысленно перечисляет однообразные, безликие эрейские имена: это приносило ему успокоение. Своих же родичей по отцу Валезириан не знал — не желал признавать, вслед за матерью, — и не понимал, о каком Аостейне Живчике или Ниффеле Широком Шаге толкует ему Эадан.

С тех пор, как Валезириан открылся ему, тот заметно переменился к своему лже-рабу. Сначала Валезириан недоумевал, что произошло с его хадаром; казалось невероятным, что человек способен так резко поменять отношение к кому бы то ни было. Когда Эадан опасался, что их услышат другие, он по-прежнему обращался к Валезириану «Эй, ты, раб!» — но даже в этих унизительных словах не было привычного пренебрежения. Это озадачивало Валезириана. Он не имел ни малейшего представления ни об огромном значении геррода, ни о сложных, запутанных правилах, пронизывающих бытие каждого эса, ни о том, как изменившийся геррод способен круто изменить расстановку сил — и с неприязнью думал, что его хадар стал еще более странным, чем обычно. Теперь Эадан завел обыкновение вести с Валезирианом долгие беседы. Он усаживался рядом с ним на ворох тряпья и разглагольствовал о славном прошлом Дома Морлы, не замечая, что его слушателю дурно от обилия незнакомых эсских имен и мудреных для него эсских слов. В конце концов Валезириан уставал напряженно вслушиваться в хадарскую речь и делал вид, что засыпает, подточенный болезнью; тогда Эадан ложился рядом и обнимал его, грея своим телом.

Это смущало Валезириана больше всего. Он догадывался, что негидийцы не видят ничего предосудительного или постыдного в объятиях, прикосновениях и поцелуях между мужчинами: они почитали это за проявление дружбы, благосклонности или почтения. Валезириану нередко доводилось наблюдать, как здешние правители расцеловывают своих дружинников, как Данда Эорамайн склоняет голову на колени своему дядюшке, а тот расчесывает ему волосы, или как сидят обнявшись закадычные приятели, что вместе отправились в изгнание. Но в глазах Валезириана это было дикостью, каким-то ужасающим, несказуемым извращением, и все его члены сковывал страх перед грехом, когда его хадар пытался дотронуться до него. А тот будто бы нарочно изводил его своими грубоватыми ласками: то брал его маленькую узкую руку и прикладывал к своей щеке, то пытался обнять за шею, а то, заставив Валезириана положить голову ему на колени, принимался искать у него в волосах. За время, проведенное в этом грязном зловонном доме, оба они и в самом деле завшивели, как и все здешние обитатели; но Валезириан предпочел бы терпеть укусы вшей, чем лежать у хадара на коленях и чувствовать, как тот перебирает его сальные волосы.

И в то же время Валезириану немного льстило, что его бывший хозяин теперь прислуживает ему. Это тешило его самолюбие. Он угадывал, что признание, которого он прежде страшился, вопреки ожиданиям пошло ему на пользу: Валезириан возвысился, пусть даже и над одним дикарем-негидийцем. Правда, Валезириану претила мысль о том, что ему сыграло на руку ненавистное родство с Морлой — ведь не ради него самого, а ради призрачного «одиннадцатого сына Морлы» Эадан теперь расстилается перед ним. В такой резкой перемене Валезириану виделась фальшивка, словно он попробовал на зуб монету и обнаружил, что с нее соскабливается позолота. Еще недавно хадар сердился или посмеивался над его «хризской бестолковостью», теперь же раб Керхе внезапно вырос в его глазах — Эадан словно напрочь позабыл, как относился к нему прежде. Валезириану, не привыкшему к выражениям эсской учтивости, искренняя почтительность Эадана казалась насквозь лживой — и он с брезгливостью отводил глаза от своего хадара, точно от смердящего калеки-нищего.

Эадан не мог не замечать отвращения, мелькающего в его взгляде. Эадан огорчался. Сыну элайра не годится корить сына карнрогга, но всё же однажды он спросил его, опечаленный:

— Отчего ты так неласков со мною, высокородный Вальзир?

Вальзир вырвал свою руку из его рук.

— Не зови меня так! — произнес он дрожащим от гнева голосом; черты на исхудавшем после болезни лице заострились, и Вальзир вновь неприятно напомнил Эадану своего безумного старшего брата-балайра.

— Как же мне тебя звать?

Вальзир ничего не ответил. Он опять лег неподвижно, как любил лежать, и уставился в потолок, зло поджав губы. Эадан не осмелился заговорить с ним снова.

Его немного обижало это беспричинное раздражение, на которое он наталкивался всякий раз, когда пытался угодить Вальзиру. Казалось бы, одинокому изгнаннику без богатства и могущественных заступников, каким бы знатным он ни был, следовало лучше обходиться со своим единственным другом и защитником. Эадану и в голову не приходило, что виной тому его ухаживания, всякий раз повергающие Валезириана в смятение. Эадан уже не воспринимал своего спутника как нескладного, вечно хворающего хриза, с которым не оберешься хлопот. Полусказочная слава одиннадцатого сына Морлы превращала недостатки и странности раба Керхе в бесчисленные доказательства избранности Вальзира, сына Тьярнфи. Что с того, что на первый взгляд он кажется хилым и малосильным? Вальзир просто сохраняет силы для великого подвига. Сколько героев, прославленных в песнях, в юности были ленивыми, неуклюжими или даже увечными…

Эадан скучал в Карна Руда-Моддур. Возможно, окажись он среди более дружелюбных людей, его бы отвлекли (и развлекли) другие занятия — и у него бы не нашлось времени подолгу размышлять о чудесном явлении одиннадцатого сына Морлы. Но в усадьбе Эорамайнов время было густым и тягучим, как древесная смола — Эадан чувствовал, что увязает в нем, будто мошка. Здесь обитало так много изгнанников, что никому не было дела до еще одного. Приняв от Эадана подарки, карнрогги Руда-Моддур больше не призывали его к себе: для них он был всего лишь еще одним нахлебником. В первые дни Эадан еще не терял надежды и ошивался около их спальных ниш, но те обращали на него внимания не больше, чем на других гостей. Гунвар Эорамайн велел кормить его и, похоже, полагал, что этого достаточно. Когда-нибудь, если Эорамайнам это понадобится, старый хитрец выудит Эадана из скопища других изгнанников, а до той поры пускай тот варится в общем котле. Случалось, что Данда перекидывался с Эаданом парой слов, но Эадан не обманывался: в приветливости младшего карнрогга не было особого благорасположения. Он говорил бы точно так же, если бы на месте Эадана оказался кто-нибудь другой. Эадану были не по душе его новые хозяева. Невольно он сравнивал их с Морлой и его сыновьями и находил, что моддурские господа не идут ни в какое сравнение с гуорхайльскими. Что можно сказать о знатном эсе, который держит гостей впроголодь? Хотя Данда, насколько Эадан мог судить, неплохой малый — быть может, Эадан поладил бы с ним, если б не его дядюшка Гунвар, ревниво охраняющий своего бесценного племянника. Эадан замечал, что Данда, разговорившись с кем-нибудь из гостей или элайров, вдруг умолкал на полуслове, стоило появиться его старшему родичу.

У Гунвара Эорамайна не было сыновей. В молодые годы он души не чаял в своем жестоком и властном старшем брате Райнариге, а когда у того родился Данда, долгожданный сын, Гунвар радовался так, словно это не Райнариг, а он сам наконец дождался наследника. В угоду своему брату он женился на соблазненной Райнаригом женщине, Сигри, прозванной Вдовой: Райнариг убил ее мужа и забрал ее в свой дом. Ее братья, богатые фольдхеры, собрали вокруг себя немалое число людей из западных земель Руда-Моддур, где и без того нередко вспыхивали мятежи, и с оружием в руках двинулись на карнроггскую усадьбу. Хитроумный Гунвар пообещал жениться на Сигри и этим успокоил ее разгневанных родичей, но нанес большой урон своему герроду, женившись на опозоренной женщине и взяв на себя заботы о ее дочерях от первого мужа. Гунвара до сих пор попрекали этим, хотя жену свою он давно уж схоронил, а падчериц повыдавал замуж в другие карна, слабые или попросту дальние: тамошние знатные эсы частенько не знали, что берут за себя дочерей фольдхера, а не могущественного моддурского карнрогга. Впрочем, Гунвар и сам называл их не иначе как «милыми дочерьми» и никогда не поминал первого мужа Сигри Вдовы. Он не отказывал падчерицам, если те, овдовев, желали возвратиться в дом отчима, но не испытывал к ним особой привязанности: все силы своего сердца он обращал на единственного племянника. В Карна Руда-Моддур издавна было в обычае править вдвоем: отец и старший сын, дядя и племянник, двое братьев. Потрясенные стародавними годами голодного и кровавого безвластия, моддурцы порешили не допускать больше споров за карнроггское кресло. Со временем люди Руда-Моддур привыкли к такому правлению, и ссоры между соправителями случались нечасто, но даже дряхлые старцы не помнили, чтобы меж двумя карнроггами царило такое согласие, какое царило меж Гунваром Эорамайном и его племянником.

Данда, сын Райнарига, не унаследовал ни твердости отца, ни хитрости дяди; он пошел нравом в мать и был незлопамятным, покладистым и несколько слабовольным. С ранних лет он прикипел душой к своему дядюшке: отец, карнрогг Райнариг, всегда был суров с сыном, Гунвар же не мог надышаться на долгожданного племянника. Несчастная Сигри так и не родила Гунвару детей, но он не печалился об этом, ведь у него уже был Данда. Младший моддурский правитель не мог похвастать остротою ума, большой силой или ловкостью; с детства он был полноват, хотя и не слишком, а его пухлое мучнисто-белое лицо с мягкими и как будто смазанными чертами наводило на мысли об опарышах. Но в Карна Руда-Моддур любили Данду за его незлобивость, приветливое обхождение и спокойный нрав. Всё зло и притеснения, которые неизбежно приходилось творить любому карнроггу, пусть даже и самому добросердечному, взял на себя Гунвар Эорамайн, и людям нравилось, что они могут любить другого своего повелителя, не омрачая эту любовь воспоминаниями о своих невзгодах.

Данда обладал слабым, но приятным голосом и помнил много песен. Он пел для своих домочадцев, и это, пожалуй, было единственным развлечением для скучающих в пору Дунн Скарйады гостей. В четырех карна, когда-то объединенных под рукою роггайна Райнара Красноволосого, пели схожие песни — особенно в домах знати, что была, в основном, моддурского корня и вела свой род от сподвижников роггайна Райнара. Песни, которыми Данда развлекал своих людей, Эадан помнил еще по Гуорхайлю — тем приятнее ему было слушать, узнавая привычные обороты и мотивы. Данда знал множество песен о своем великом предке-роггайне: он пел о его ранних подвигах, совершенных еще в юности, о злосчастном поединке с родным отцом, о славной битве за Карна Гуорхайль и о сватовстве к прекрасной Элейфгун, дочери вилтенайрского элайра Тоонеса Ловкача, или Тоонеса Хада, которого роггайн Райнар после возвел на карнроггское возвышение Вилтенайра. У моддурских карнроггов чаще пели о втором сыне роггайна, его наследнике и любимце Эсрогге. Райнар так и называл этого своего сына — «эорамайн», что значит «мой любимец», и потому все потомки Эсрогга носят прозвание Эорамайнов. Эсрогг родился от любимой жены роггайна Райнара, красавицы Элейфгун. Говорят, красота этой женщины была столь необычайна, что Райнар, едва взглянув на нее, вмиг позабыл жену свою Утте, мать своего первенца Аостейна. Он женился на Элейфгун, даже не объявив о разводе с Утте, и через это дом Райнара Красноволосого претерпел бесчисленные беды и распри между сыновьями роггайна. После смерти Райнара его обширное владение вновь распалось на четыре карна, потому что сын его от Утте, Аостейн Живчик, не пожелал целовать меч своему единокровному брату Эсроггу. Эадан, выросший в Гуорхайле, вслед за своими хозяевами-потомками Аостейна Морлы считал, что именно этому, старшему, сыну роггайна должно было унаследовать отцовский меч и отцовскую власть. Ибо когда роггайн Райнар взял в жены Элейфгун, он еще не освободился от первой жены Утте — выходит, сыновья Райнара, рожденные от Элейфгун, не более чем нагулыши и не вправе посягать на наследство отца, даже если тот еще при жизни объявил одного из них своим наследником. Эорамайны же несказанно гордились своим предком-наследником роггайна. Должно быть, от века не было в Руда-Моддур такого карнрогга, который хоть раз не помечтал бы о том, чтобы вновь объединить четыре карна роггайна Райнара под своей властью.

У Данды Эорамайна было слабое горло — его не хватало на большие, многочастные, «карнроггские», как их называли эсы, песни, вроде великой песни о роггайне Райнаре: запевая ее вечером, певцы, поющие на празднествах, заканчивают лишь на рассвете. Недолго потешив домочадцев, Данда умолкал, и дядюшка Гунвар поил его горячим пивом, а их люди разбредались по своим углам. Эадан не знал, чем заняться. Он постоянно испытывал голод; время от одной кормежки до другой тянулось невыносимо медленно. Эадан лежал, положив под голову священную вещь хризов, позевывал, чесался, ловил на себе блох и размышлял над тем, что выпало на его долю. Когда он начинал думать о своей судьбе, Эадана охватывало радостное и взволнованное предвкушение. Трудно поспорить, что с того дня, как бесчестный карнрогг Морла изгнал его из Карна Гуорхайль, его жизнь превратилась вовсе не в череду лишений, как он со страхом ожидал, а, напротив, в череду удач и чудесных совпадений. Эадан чувствовал себя обласканным богами. Он лежал на вонючей гнилой соломе, в животе бурчало от голода, его окружали угрюмые, враждебные люди, готовые обворовать его в любой момент, стоит Эадану только отвлечься. И в то же время за неприветливыми незнакомыми лицами, за тощими телами собак, за жидкой похлебкой, за скудостью и обветшалостью усадьбы Эорамайнов перед Эаданом вставали, словно стены бражного зала Орнара в видении воина, все те чудеса, что уже случились с ним или еще должны были произойти. Он словно очутился в старинной сказке, преобразился в героя песни: изгнание, спасение из вотчины Ддава — болота Мундейре, невероятная находка — сокровища роггайна Райнара и меч Ниффеля-балайра в придачу… И другая, наверное, еще более удивительная находка, на которую Эадан поначалу не обратил внимания — могильный житель, оказавшийся хризом, хризский раб, оказавшийся легендарным одиннадцатым сыном Морлы.

Эадан взглядывал на него — и уже не видел жалкого раба Керхе. Люди Карна Гуорхайль, уповая на возвращение и заступничество Вальзира, сына Тьярнфи, будто забывали, что тот вовсе не могучий муж, славный герой Трефуйлнгида, а полухриз. Так и Эадан, разглядывая Вальзира, больше не замечал в нем хризской утонченности, «хлипкости», как прежде с презрением думал про себя Эадан. Чем больше Эадан смотрел на него, тем больше подмечал сходство с Морлингами: маленький загнутый нос, точно клюв ястреба, бледные губы, узкие плечи и небольшой рост; даже веснушки, пусть их и не так много, как у Тьярнфи Морлы. Теперь Эадан, казалось ему, понимал, что творится с Вальзиром: не хризские причуды, а поистине Морловский нрав движет им, потомком Аостейна Отцеубийцы, прозванного Живчиком (то есть, Морлой) за вспыльчивость и неудержимость. Когда-то Аостейн выступил против своего отца-роггайна и умертвил его — надо ли сомневаться, что у Вальзира достанет силы и злобы повторить деяние своего предка? Вот какую стезю проложили ему боги… Глядя на Вальзира, Эадан улыбался с почти детским восторгом. Он столько слышал об одиннадцатом сыне Морлы, спасенном богами для великого подвига, — и вот он, в плоти и крови, лежит рядом с Эаданом и, как настоящий Морлинг, свирепеет от его любопытного взгляда. Одиннадцатый сын Морлы, несчастливое число, число судьбы. Человека, рожденного одиннадцатым, Рогатые Повелители испытывают на прочность — и если тот выдержит испытания и не отречется от своей стези, его ждет великая слава — слава, что не померкнет, даже когда ляжет в холодную землю правнук его правнука. И Эадану казалось исполненным глубокого тайного значения то, что он повстречал Вальзира, одиннадцатого сына Тьярнфи, в колдовскую пору Дунн Скарйады, когда боги и духи предков ходят по земле и вмешиваются в судьбы живых. Недаром их встреча произошла в могильном холме роггайна Райнара Красноволосого. Знаки, знаки повсюду — предзнаменования, сулящие Эадану нечто настолько огромное, необозримое, пока еще непостижимое его молодым разумом, что у Эадана захватывало дух от одной мысли об этом.

— Я сразу понял, кто ты, — говорил он Вальзиру; теперь Эадан и в самом деле в это верил. — Я узнал в тебе высокородного эса, как только увидел. Вот почему я не убил тебя тогда, на Мундейре, и взял тебя с собою. Хоть ты и назвался моим рабом, я сам прислуживал тебе, ибо боги открыли мне, кому я служу.

В душе Эадана воцарилась спокойная, светлая радость. Он без труда убедил себя, что с самого начала знал, что Керхе вовсе не раб, а избранник Рогатых. Больше не было нужды забивать презрением нежность, что он испытывал при одном взгляде на худые руки, судорожно сжимающие золотое Око Господне, на сутулые плечи, на мелкие, точно у маленького хищного зверька, зубы под бледными губами. Теперь Эадан мог смотреть на Вальзира сколько хочется и не отводить глаз в смущении, если тот перехватывал его взгляд. И он смотрел вдоволь, трогал тонкую кожу, под которой виднелись голубоватые венки, брал за руку, дивясь, насколько рука Вальзира меньше его, Эадана, большой шершавой ладони. Он словно расчистил завал, преграждающий путь реке, и с удовлетворением убедился, что она течет по верному руслу, становясь широкой и полноводной — ей больше не приходилось пробираться тоненькими робкими ручейками. Пусть другие недоуменно посматривают на него и даже тайком потешаются над его привязанностью к хризскому рабу — сам-то Эадан знает правду, и правду знают мудрые боги — и, верно, еще большей будет их награда, если Эадан пронесет свою верность через насмешки и осуждение неразумных людей.

— Однажды ты возвратишься в Карна Гуорхайль победителем, — твердил он Вальзиру, отыскивая вшей у него в волосах. — Люди с радостными кличами выйдут тебе навстречу. Ты войдешь в Ангкеим, свой бражный зал, поднимешься на карнроггское возвышение и, высоко подняв меч Гуорхайль, провозгласишь, что отныне меч твоих предков крепко стиснут в твоей руке. А я буду стоять рядом с тобой, твой первый элайр, и первым поцелую тебе меч в знак вечной преданности, дабы разделить с тобою твою беспримерную удачу…

Он повторял это на разные лады так часто, что даже когда Эадан молчал или болтал о чем-нибудь другом, Валезириан уже заранее с тоской ждал, что его хадар вот-вот снова заведет разговор о его триумфальном возвращении в Карна Гуорхайль. Он знал, что хадарский юноша, наивный и жизнерадостный, как молодой зверь, всего лишь предается мечтам; вряд ли он всерьез надеется, что Валезириан со дня на день отправится завоевывать земли Морлы. Но при первых же словах Эадана о людях Гуорхайля, с нетерпением ждущих своего избавителя, сердце Валезириана сжимал тоскливый страх, словно ему предстояло сделать что-то неприятное и он трусит и оттягивает до последнего. Он и сам не мог понять, отчего безобидные мечтания Эадана так его беспокоят, пока однажды не осознал, что болтовня хадара о Гуорхайле напоминает ему полные страстного воодушевления слова матери о белом граде Тирванионе. «Однажды, — говорила ему мать, исступленно прижимая голову Валезириана к своей иссушенной постами и терзаниями груди, — мы с тобою вернемся домой. Мой отец, наместник Валезий Камламетен, встретит нас с великой радостью. Мы станем жить в прекрасном белокаменном доме, где я родилась, среди фонтанов и роз, под защитой высоких городских стен, и ты забудешь оставленную Богом Негидию как дурной сон…»

Валезириана потрясло это открытие. Он гневно оборвал себя: кощунством показалось ему сравнивать свою возвышенную, благочестивую мать с каким-то грязным хадаром. Как-то раз Эадан попросил научить его молиться хризскому богу — тогда Валезириана объяло такое же негодование: пусть он и знал, что негидийцы на юге давно уже обратились в истинную веру и возносят хвалы милосердному Господу в церквях, как то делают люди по всей империи, всё же Валезириану претила мысль, что Эадан будет складывать руки в молитве и произносить священные слова своими нечистыми хадарскими устами. Едва Эадан вновь возвращался к своим мечтам о воцарении Валезириана в Гуорхайле, как в памяти Валезириана начинал звучать голос матери, и они — хадар и знатная эреанка Исилькратис — словно бы говорили одновременно, безжалостно заставляя Валезириана пробудиться ото сна, встать, встать сейчас же, сбросить с себя столь милое его сердцу оцепенение и преодолевать, преодолевать, преодолевать, пока он не достигнет цели, что всегда казалась ему призрачной, недостижимой и бесполезной…

— Хватит! — вдруг вскрикнул он, не замечая, что говорит на родном эрейском, а не на языке негидийцев. — Я не хочу в Гуорхайль! Не хочу в Тирванион! Я хочу лишь… хочу, чтобы всё оставалось как есть… и чтобы вы оставили меня в покое, — закончил он еле слышно — и согнулся, скорчился, закрыв лицо руками. Должно быть, его душевные силы еще не восстановились после болезни — Валезириан почувствовал, как к горлу подкатили слезы.

Эадан хотел его утешить, но побоялся к нему приближаться: кто знает, что на уме у этого потомка балайров.

— Не пойму, чем опять прогневил тебя, высокородный Вальзир, — сказал он с огорчением.

Он предположил, что одиннадцатый Тьярнфинг так разъярился из-за того, что Эадан набивался ему в первые элайры. Это и вправду было несколько самонадеянно — объявлять себя первым элайром, еще не показав себя в настоящем сражении. Эадан с обычной своей легкостью признал, что оплошал. Он решил не заикаться о своих планах, пока Вальзир сам о них не заговорит или пока не представится подходящий случай. Боги, что вели теперь Эадана по стезе Вальзировой удачи, наверняка не оставят его и впредь. Он стал замечать, что Вальзира раздражают его речи, и из благоразумия старался помалкивать, хотя и думал с обидой, что тот несправедлив к нему. Страшно представить, как Вальзир обойдется со своими врагами, если даже с преданным другом он держится так, словно прозревает в нем вероломство!

Со скуки Эадан слонялся по дому, слушая разговоры, и всего за пару дней успел понабраться моддурских сплетен, которые после пересказывал Вальзиру, чтобы его позабавить — правда, это ему не шибко удавалось. Одна из дочерей карнрогга Гунвара, проходя через зал, улыбнулась Эадану — весьма многообещающе. Эадан побоялся ей ответить: он чувствовал, что положение его непрочно и опасался разгневать хозяев. Впрочем, женщина была нехороша, и Эадан скоро забыл о ней. Еще в последнее время он начал замечать, что двое высоких светловолосых мужчин — Эадан уже знал, что это изгнанные из родного карна сыновья Ингрима Датзинге — все чаще останавливаются у спальной ниши Гунвара Эорамайна и о чем-то спорят с ним вполголоса. Улучив момент, когда никто не глядел на него, Эадан остановился послушать, о чем они говорят. Спустя короткое время один из Датзинге — кажется, старший, Ингвейр — заметил его и грубо велел убираться. Эадан убрался: он побаивался сыновей Ингрима, которые слыли большими буянами и имели обыкновение набрасываться на противника вдвоем. Но он успел услышать, что Ингвейр и Ингье недовольны тем, что Гунвар Эорамайн, давным-давно обещавший им свою помощь в возвращении отнятого Ангрродом Морлой карна, всё тянет и, по всему видно, совсем не торопится идти войной на Карна Тидд. Хитрый Гунвар отвечал уклончиво. Еще не время… Необходимо хорошенько обдумать каждый шаг, прежде чем браться за столь рискованную затею. Не забыли ли сыновья доблестного Ингрима, что за спиной у Ангррода стоит его отец, бесчестный и коварный Тьярнфи Морла? Ингвейр и Ингье еще слишком молоды, чтобы понять, как важно не бросаться в воду с разбегу, а тщательно исследовать дно. Пускай доверятся ему, старику Гунвару, немало повидавшему на своем веку… Сыновья Ингрима отошли мрачные и обозленные.

В доме Эорамайнов вовсю шли разговоры о том, чтобы отправиться на Север к Тагрнбоде — предупредить о весеннем походе Тьярнфи Морлы и Хендрекки Моргерехта на ее карна. Гунвар не верил, что Морла сказал правду о задуманном походе: верней всего, весной он двинется вовсе не на север, а на восток, отвоевывать у Вульфсти Хада Карна Вилтенайр. И все-таки никогда не помешает настроить Баэфскую Медведицу против Морлы и уверить ее в дружбе Дома Эорамайнов. Никому из элайров и гостей Эорамайнов не хотелось идти в Карна Баэф, прямиком в лапы северян, давних врагов Руда-Моддур: сейчас вражда поутихла, но баэфцы, эти полугурсы, очень воинственны и не жалуют незваных гостей. Одним богам ведомо, что может взбрести в их косматые черные головы. Кроме того, на дворе Дунн Скарйада, когда ни один хороший сын Орнара не чувствует себя в безопасности даже в собственном доме, — кто в своем уме отправится в пору колдовства и разгула нечисти в Карна Баэф, логово ведьм? Люди лишь пережевывали байки о Севере, даже и не думая собираться в дорогу, и придумывали разнообразные отговорки, чтобы остаться в усадьбе. Гунвар не торопил их: похоже, он и сам сомневался, стоит ли сейчас отправлять своих людей к Тагрнбоде.

Эадан же начал подумывать, не вызваться ли ему ехать на Север. Он прожил в доме Эорамайнов достаточно времени, чтобы убедиться, что здесь ему нечего надеяться на почет и богатство. Эорамайны не гнали его, как не гнали любого, кто приходил под их защиту, но и обласкивать его, судя по всему, не собирались. Все помыслы Гунвара были заняты Дандой, а Данда не отлипал от Гунвара, и другие знатные эсы мало их заботили. Быть может, если бы Эадан сопровождал карнроггов в военном походе, он сумел бы добиться большего, но в затишье Дунн Скарйады ему было не в чем себя проявить. Он слышал, будто там, на Севере, в Карна Баэф, можно запросто возвыситься, если придешься по нраву его своевольной правительнице. Слухи эти больше походили на былички — вроде тех, что старухи рассказывают о проделках северных ведьм, — и Эадан подозревал, что в них не верят даже те, кто их пересказывает. Но ему надоело сидеть сложа руки. Усадьба Эорамайнов казалась ему болотом, которое затягивало его всё глубже. Он запаршивел, исхудал на скудном Эорамайновом корму, всё тело чесалось от укусов вшей и блох, а одежда и волосы провоняли гнилью. Он чувствовал, как медленно, но верно становится похожим на этих унылых, озлобленных, словно выпавших из жизни оборванцев. Простолюдин, фольдхер или элайр — уже не поймешь: их всех без разбору подгребает под себя и раздавливает, делая одинаковыми, мрачный, темный, загаженный дом моддурских карнроггов. Порой Эадану казалось, что отсюда нет возврата. Он видел тех, кто прожил здесь уже несколько зим — всё живое будто вымылось из них здешней пустой похлебкой. Все их желания сводились к тому, чтобы стянуть что-нибудь у другого или первым пробиться к котлу. Эадану мнилось, что если он и Вальзир пробудут здесь еще немного, то и они станут такими же… Содрогнувшись от этой мысли, Эадан подошел к карнроггу Гунвару и сказал, что согласен ехать на Север, если ему дадут лошадь, сбрую и припасы в дорогу.

Гунвар, как обычно, полулежал в постели; рядом примостился Данда, а напротив сидел на корточках какой-то человек, которого Эадан прежде не видел в усадьбе. Эадан даже не посмотрел на незнакомца: еще один изгнанник, ничего примечательного; но Гунвар, указав на него, проговорил:

— Знатный эс перед тобою — Бьяррен Валь-Кинлад, фольдхер из Карна Тидд. Ниффель-балайр, этот плевок богов, обитатель сумерек, учинил большое злодейство над его домочадцами. Единственного сына-наследника, жену, достойную хозяйку ключей, и красавицу-дочь фольдхера Бьяррена растерзал проклятый жених Безглазой Женщины. Высокочтимый Бьяррен бежал ко мне в поисках заступничества, ибо не дождаться ему защиты от его повелителя, дурного карнрогга Ангррода Морлы, который не смеет возвысить голос против старшего брата. Не в силах взирать на такую несправедливость, противную богам и положенному ими Закону, я созываю роггарим. А ты, Эдин, — Гунвар опять забыл его имя, — позовешь владычицу Карна Баэф на собрание высокородных.

Теперь уж Гунвар Эорамайн принялся поторапливать своих людей. Маленькие глаза его сверкали решимостью и каким-то злым весельем; он расхаживал по дому и в нетерпении потирал сухие руки. Когда угасли дневные сумерки, вместе с обычным варевом вынесли пиво: карнрогг Гунвар расщедрился, чтобы приободрить людей перед трудной, опасной дорогой. Он усадил подле себя тех, кого ему удалось убедить (или заставить) отправиться на Север, и весь вечер поил их пивом, самолично поднося им чаши: казалось, Гунвар опасался, что люди откажутся от этой затеи, если протрезвеют. Эадан сидел среди них. Он был голоден, и оттого быстро опьянел — то ли от пива, то ли от непривычного карнроггского внимания. Гунвар нахваливал его смелость, называя «юным Вальдром», хотя Вальдр Гра-Норн был героем Вилтенайра, а не Гуорхайля: должно быть, Гунвара сбили с толку льняные, а не желтоватые, как у коренных гуорхайльцев, волосы Эадана. Его будущие спутники храбрились и рассказывали друг другу сплетни о баэфских женщинах: мол, если им глянется какой-нибудь парень, они без промедления задирают подол, а мужья им и слова сказать не смеют, потому как замужние баэфки вольны знаться с кем пожелают.

— Завалить-то северную бабу не труд, — сказал Гунвар Эорамайн, улыбаясь глазами. — Куда труднее отличить ее от мужика.

— А что ж ты, высокородный Гунвар, в молодости сватался к Баэфской Медведице, если северные бабы так уж страшны? — выкрикнул кто-то из захмелевших элайров.

— Видать, околдовала меня проклятая гурсиха, — усмехнулся, обнажая клыки, Гунвар. Он все еще был в обиде на Тагрнбоду за ее отказ.

Данда хрюкнул в чашу.

— Хорошо, что ты не женился на ней, дядюшка, — сказал он. — А то пришлось бы тебе, подобно баэфским мужам, терпеть на своем ложе других мужчин.

Люди рассмеялись, но Эадан заметил, как некоторые из элайров многозначительно переглянулись: уж Гунвару-то не привыкать к другим мужчинам на брачном ложе. Злые языки болтали, что даже в свадебные ночи с его женой Сигри тешился не он, а его брат Райнариг.

Эадан поднялся и, учтиво поблагодарив карнроггов за угощение, нетвердыми шагами отправился назад к Вальзиру. Голова у Эадана кружилась, а по всему телу разливалось приятное тепло. Прежде он не боялся пить, но теперь, когда он хранил тайну, великую тайну, Эадан не хотел проболтаться под хмелем. Он плюхнулся рядом с Вальзиром — одиннадцатый сын Морлы не то дремал, не то, по своему обыкновению, хранил раздраженное молчание, отвернувшись к стене. Эадан подумал, что следовало принести чашу и для него, как полагалось преданному другу, — хотя гордый Вальзир едва ли притронулся бы к этому горькому прокисшему пойлу.

Эадана клонило в сон, глаза слипались. Улегшись на боку, он смотрел на расшумевшихся людей. Пива не хватило на то, чтобы домочадцы Эорамайнов напились по-настоящему, но все они давно уже не ели досыта и оттого теперь были навеселе. Они подступили к Данде, уговаривая его спеть, и тот запел моддурскую песню о дальней дороге и бесстрашных воинах, идущих навстречу своей славе. Слушатели подпевали ему нестройным хором. Засыпая, Эадан сказал себе, что поход на Север не так уж плох: его воодушевила песня Данды, и в затопляемом дремотой сознании Эадана закружились картины чудесного будущего, что ждет его в краю гурсов и ведьм. Сквозь сон он услышал, что Данда закончил песню, и люди благодарят его громкими криками одобрения. Гунвар Эорамайн поднялся, заключил его в объятия и сказал растроганно:

— Ты достоин услаждать слух самих Рогатых Повелителей в бражном зале Орнара, возлюбленный мой племянник! Воистину, мед источают твои уста!

Приоткрыв глаза, Эадан увидел, как Гунвар целует младшего родича в губы — а потом веки Эадана потяжелели, и он погрузился в сон.

Ночью ему понадобилось на двор. Ему снилось, будто он бредет по баэфскому лесу — во сне Эадана лес отчего-то был черный, с черными елями, черной землей, черными стволами поваленных непогодой деревьев, и отовсюду на чужака пялились уродливые мохнатые домочадцы Ку-Круха. Как только Эадан останавливался отлить, нечисть с пронзительным визгом, ревом и хохотом выскакивала из-за деревьев и гнала пришлого прочь, раздирая ему одежду своими маленькими когтистыми ручонками. Измаявшись, Эадан проснулся — и, услышав многоголосный храп спящих, с облегчением подумал, как все-таки славно, что его окружают живые люди. Усадьба Эорамайнов неожиданно стала мила его сердцу. Он приподнялся было, чтобы одеться и выйти из дому по малой нужде, как вдруг ощутил, что нечто лежит у него на груди. Опустив руку, Эадан почувствовал под пальцами жиденькие волосы Вальзира.

Эадан замер, изумленный. Вальзир и вправду положил голову ему на грудь и спал, закинув на Эадана левую руку — Эадан чувствовал его холодную влажную ладонь. Он и прежде замечал, что Вальзир едва заметно касается его, когда думает, что Эадан спит, — или просто смотрит в лицо пугающе пристально. Но если Эадан сам тянулся к нему или пытался обнять в ответ, Вальзир отталкивал его, и на бледном исхудавшем лице полухриза появлялось странное выражение: одновременно страх, возмущение и неприязнь.

Коротко, чтобы не разбудить Вальзира, Эадан вздохнул. Ему нестерпимо хотелось на двор, но он боялся даже пошевелиться. Вальзир был такой легкий, почти невесомый, обманчиво хрупкий и расслабленный во сне… Казалось, он даже стал меньше, как Младшие, которые в лесу среди вековых деревьев превращаются в великанов, а скрываясь от чужих глаз становятся не больше мыши. Эадан осторожно погладил Вальзира по волосам. Под ними прощупывался хрупкий череп. Вальзир, не просыпаясь, прерывисто вздохнул и крепче сжал запястье Эадана. «Хотел бы я знать, что творится в голове у этого любимца Ддава…» — подумал тот. С сожалением он высвободился и, пошатываясь со сна, поковылял к двери, накидывая на ходу полушубок. Он все еще ощущал на своем запястье тонкие пальцы Вальзира.