Глава 19

Косматый серый пес, большой, как теленок, запрыгнул на карнроггскую постель. Дочь Хендрекки тихо вскрикнула и поджала ноги.

— Это Кромахал, — в полусне пробормотал Морла. — Пусть лежит. Теплее будет…

Дочь Хендрекки промолчала в ответ, но Морла догадывался, что она не спит — сжалась на своей половине ложа и по-прежнему не вытягивает ноги. Морла повернулся лицом к чуть задернутой занавеси. Спиной он ощущал тепло ее тела, а ее рука лежала на одной из его кос — поворачиваясь набок, Морла почувствовал, как натягиваются волосы. Как бы он ни лег, Моргерехтова дочь мешала ему. Морле хотелось поставить меж ней и собою резную деревянную перекладину, как делают после рождения младенца, — хотелось отгородиться от ее горячего, мягкого тела, которое, как думалось Морле, занимает слишком много места. Быть может, он просто отвык спать не один. Наблюдая сквозь ресницы, как то гаснут, то вновь разгораются угли в жаровне, он вспомнил, как давным-давно, в далекие дни юности, прокрадывался к Ванайре в верхнее летнее жилье, где она спала вместе с другими прислужницами Дома Хадов. Ванайре вскакивала, накидывала на плечи большой плат из некрашеной шерсти и осторожно, чтобы не разбудить остальных женщин, выходила к Тьярнфи на лестницу. Там они сидели, прижавшись щеками в предрассветных сумерках, пока не начинала просыпаться карнроггская усадьба, — болтали полушепотом или просто дремали, грея руки друг друга под платом Ванайре. И стоило Морле подумать об этом, как на память ему мгновенно приходил и зябкий утренний холод, и колючее прикосновение шерсти, и теплый сонный запах Ванайре, смешанный с запахом скота, влажных от росы трав и яблок, что домочадцы Атенгела Хада сушили в летней горнице.

От холода на белых щеках Ванайре расцветал румянец. Глаза у нее совсем светлые, голубовато-серые, а брови и ресницы такие белые, что будто утопают в ее покрасневшем лице. Отливающие серебром волосы пушатся и вьются на висках и надо лбом, чуть скошенным, как бывает у вилтенайрцев. Ванайре, воспитанница карнрогга Атенгела, — последняя из когда-то могущественного карнроггского рода Уллиров, но красота ее поистине вилтенайрская. Морла слышал, что сын брата ее матери, Юрдвельт Уллир, был худ, высок и темноволос, как те, что правили в стародавние времена исчезнувшим Карна Ванарих. Морла не застал его в живых: последний муж Дома Уллиров с младенчества хворал и отправился в гости к Безглазой Женщине за три зимы до того, как юный Тьярнфи и его мать пришли в Карна Вилтенайр.

Морла явственно вспомнил — так, словно Ванайре и сейчас сидела рядом, грея его руку под своим платом — как они говорили о женитьбе, и Ванайре, всегда рассудительная, подробно объясняла ему, что ему следует сделать и как держать себя с карнроггом Атенгелом и его женою, ее воспитателями. Ванайре и Тьярнфи были в тех летах, когда эсы еще не вправе решать свою судьбу — это дело их старших родичей. Карнрогг Атенгел и без того уже оказал милость Тьярнфи и его матери Тюргёрье, приютив их у себя — беглецов из родного дома, униженных и обездоленных, неспособных отблагодарить своего хозяина дарами. А тут еще и свадьба, и приданое для Ванайре, которое попадет в руки к нищему безземельному юнцу, не поладившему со своей родней. Да и матушка — пойдет ли она на еще одно унижение, согласится ли просить карнроггскую жену похлопотать перед карнроггом Атенгелом за эту женитьбу? Тюргёрья горда и несговорчива, как и ее ненавистный брат Райнариг Эорамайн, правитель Карна Руда-Моддур: оба они пошли и обликом, и нравом в свою мать-северянку. Тьярнфи видел, как тяжко для матери жить бедной приживалкой в чужом доме. Всякий раз, когда хозяева усадьбы раздавали угощение или поздравляли родичей и домочадцев с праздниками, Тюргёрья делала усилие над собою, произнося слова благодарности за скудный дар, не подобающий ее высокому роду, — и Тьярнфи удрученно думал, не напрасно ли он уговорил матушку бежать из Карна Гуорхайль.

Правда, хозяин дома и особенно его жена, достойная Вьятуриди из Карна Фальгрилат, всегда были добры к своей гостье и ее сыну. Вьятуриди прежде была женою Райнарига Эорамайна; натерпевшись зла от первого мужа, она жалела бывшую золовку, на чью долю выпали еще большие горести. Она все еще была сердита на Райнарига, который обижал ее и поколачивал за то, что она не может родить сына. «Понимаю тебя, старшая сестра Тюргёрья, — говорила Вьятуриди с сочувствием. Чтобы уважить гостью, Вьятуриди называла ее «старшей сестрой», хотя сама она была женой карнрогга, а Тюргёрья — всего лишь вдовой наследника меча. — Пусть Безглазая Женщина утащит твоего брата в свою ледяную постель — ничего другого он не заслуживает! Ладно я, женщина из чужого ему рода, — но ты-то его единственная сестра, дочь его матери и отца… Что скажешь о знатном эсе, который не желает защитить сестру, покарать ее обидчиков, да еще и отказывается приютить ее в своем доме? К гурсам такого родственничка! Пусть падет он не от меча, как достойный сын Орнара, а от немощи плоти, как трус или раб, и пусть ни один родич не стоит у его смертного ложа и ни один свободный эс не взглянет на его предсмертные муки!» Много позже, когда до слуха Морлы дошла весть о лишенной благородства кончине карнрогга Райнарига, ему подумалось: вот, сбылись проклятья, что Вьятуриди посылала на голову бывшего мужа. Хотя, без сомнения, не одна лишь Вьятуриди желала позорной гибели жестокосердому правителю Руда-Моддур…

* * *

В конце концов, Ванайре нашла случай открыться приемной матери. Она помогала Вьятуриди в бане: ту с годами начали мучить боли в пояснице и ногах. У женщин, что мылись вместе с ними, зашла речь о Тьярнфи. Пришла пора Кан Туидат, и во всем карна только и разговоров было, что о рукопашных боях и играх на широком лугу перед усадьбой, где свободные мужчины испытывали свою силу и ловкость. Тут Ванайре будто бы в шутку сказала девушкам, чтобы они не расхваливали красоту и удаль молодого Тьярнфи понапрасну — он-де все одно им не достанется, уж она-то, Ванайре, это знает наверняка. Женщины принялись вертеть ее и щупать, поддразнивая, не получила ли она еще от своего милого дружка подарок, каким бойкие парни одаривают приглянувшихся девиц. Ванайре со смехом отбивалась, брызгала на девушек водой; всю баню заполнил пар и девичий визг. Наконец Вьятуриди велела им угомониться. «Хохотушки, всё бы вам шутить и играть!» — беззлобно проворчала она. Но после, вечером, когда Ванайре хлопотала у карнроггской постели, застилая ее свежей соломой, Вьятуриди спросила, правда ли то, что Ванайре сказала в бане. «Тогда я обняла матушкины ноги и положила голову ей на колени, — рассказывала Ванайре наутро, выйдя к Тьярнфи на лестницу, — и призналась, что мы с тобою уже давно толкуем о том, что было бы к добру и для нас, и для наших Домов, если бы мы поженились. Такой брак, сказала я, не сделает бесчестья ни мне, ни моему жениху, потому как и Морлы, и Уллиры равно знатные, старинные и известные всему Трефуйлнгиду Дома. Кроме того, никто из нас не потерпит убытку от другого и не взойдет на брачное ложе неравным супругом, ибо ты лишился родичей и богатств, а мой род и все его богатства, воспетые певцами, ушли в небытие вместе с Карна Ванарих, и ни один из нас не сможет попрекнуть другого бедностью или скудостью рода. Так я сказала госпоже Вьятуриди, и она похвалила меня за благоразумие, и обещала, что замолвит за тебя слово перед хозяином, а за меня — перед твоей достойной матерью. Да прольет на нас Матушка Сиг молоко своей коровы Удулы! Думается мне, мой Тьярнфи, к осени наши старшие родичи сыграют нам свадьбу».

Вспоминая Ванайре, Морла слышал ее голос, словно они закончили разговор совсем недавно. Ванайре говорила негромко и ласково, чуть медленнее, чем говорили в Карна Гуорхайль, и все ее слова, казалось, были такими же спокойными, мягкими и округлыми, как и она сама. Истерзанный сначала гнетом самодуров-родственников, а после первыми неустроенными годами в чужом доме, Морла, сам того не замечая, успокаивался с нею, слушая ее неспешную, по-вилтенайрски текучую речь. Ей, верно, нелегко жилось в карнроггской усадьбе — совсем одной, без родни, что могла бы за нее заступиться, без имущества, что придавало бы вес ее воле. Всю жизнь Ванайре прислуживала чужим людям, радела о чужом хозяйстве, смотрела чужих детей, и всякому ей должно было угождать. Тьярнфи думалось, что ее судьба куда хуже его собственной, ведь даже сейчас, оторванный от своей земли и своего рода, он по-прежнему наследник меча Гуорхайль и боги, быть может, еще переменятся к нему, и он возвратится в дом, что принадлежит ему по праву. А Уллиры вот уже много поколений живут от чужих милостей, и Ванайре, последней из них, некуда возвращаться… Ванайре рассмеялась, когда он сказал ей об этом. «Не жалей меня, милый Тьярнфи, — улыбнулась она, погладив его по волосам. — Это твоя гордость зияет ранами и истекает кровью, ибо ты рожден для карнроггского кресла, а не для дальней скамьи в чужом доме. А я никогда и не знала иного. С тех пор, как Эйгремунд Моргерехт со своим побратимом Керхусьовом Кег-Райне разбили войско Уллиров и выгнали из Карна Ванарих моего предка, последнего карнрогга Уллира Дейдрика Голые Пятки, мои родичи скитаются от одного очага к другому. Мы уж и позабыли, какова на вкус карнроггская доля быка… Ты же, мой Тьярнфи, еще возвратишься в родной дом хозяином. Ты хороший сын Орнару, Отец Правды сокрушит тех, кто обошелся с тобой не по справедливости. А пока вот поешь: я нынче помогала матушке с медом и приберегла для тебя кусок пчелиных сот…»

По обычаю, наутро после свадьбы свекровь одаривает невестку за ее непорочность. Тюргёрья подарила Ванайре свои нагрудные пряжки — тяжелые серебряные бляхи с крупными неотшлифованными кусками красного змеиного камня, большой редкостью. Пряжки Тюргёрья унаследовала от матери, а та привезла их в приданом из родного Карна Баэф; и кроме этих пряжек да бронзового кольца с изображением Матушки Сиг у Тюргёрьи не осталось богатств: всё пришлось бросить в Карна Гуорхайль, захваченном жадной до власти старухой — вдовой прежнего карнрогга. Снимая с груди пряжки, Тюргёрья произнесла надменно: «Пускай ни один свободный эс или раб в Карна Вилтенайр не усомнится, что высокородный Атенгел отдал приемную дочь в достойную семью!»

Поначалу Тюргёрья не слишком жаловала невестку: она сердилась на сына за то, что он сговорился о женитьбе, не испросив перво-наперво материнского дозволения. И все же честолюбивой Тюргёрье льстило, что жена ее единственного сына не какая-то безродная приживалка, не дочь павшего в бою элайра или обедневшего фольдхера, а последняя из достославного рода карнроггов Уллиров, о чьих старинных подвигах, победах и страданиях повествуют бродячие сказители. И то, что родовое владение их, Карна Ванарих, давно уж исчезло, растворившись в землях поглотившего его Карна Рохта, а в самом роду не осталось мужчин, что продолжили бы нести имя Уллир, — все это придавало Ванайре в глазах Тюргёрьи еще большую ценность. Тюргёрье казалось, что невестку окружает ореол величественного и трагического одиночества, как благородных изгнанников из песен, и ей нравилось, когда Ванайре в разговорах с другими домочадцами Хадов поминала своих предков Уллиров. Ванайре вскоре поняла это. Она стремилась во всем угождать своенравной свекрови, и потому старательно вспоминала все, что знала о своем легендарном Доме и о Карна Ванарих. Но рано осиротевшей Ванайре было известно не намного больше, чем другим: лишь звенящие древней славой имена и названия мест, которых она никогда не видала, злодейства и подвиги, победоносные битвы и поражения, память о которых сохранили песни и предания о былых временах.

* * *

Своего первенца женщина обыкновенно нарекает именем своего отца или дяди по матери, но Ванайре из почтения к свекрови хотела назвать дитя Онглафом, в честь отца Тюргёрьи, карнрогга Руда-Моддур Онглафа Эорамайна. Узнав об этом, Тюргёрья рассердилась: «Это несчастливое имя, оно принесет лишь стыд и злосчастия Дому Морлы», — сказала она гневно — Тюргёрья недолюбливала своего отца. Тогда Ванайре дала своему первенцу имя Ульфданг. «Не довелось мне поклониться моему тестю, славному Ульфдангу Морле, наследнику меча Гуорхайль, — сказала она, — так пусть его имя живет в моем сыне, дабы он вырос столь же храбрым воином и достойным сыном Орнара, как и отец моего хозяина». Муж Тюргёрьи, отец Тьярнфи Морлы, пропавший в лесу много зим назад, не совершил никаких выдающихся деяний. Выросший в тени своего воинственного отца, карнрогга Ниффеля Широкого Шага, он был робок и мягкосердечен, но Тюргёрья любила мужа и горько оплакивала его исчезновение. Их супружество оказалось недолгим — видно, так судили Рогатые Повелители. Его образ с годами стерся из памяти Тюргёрьи, да она и не желала помнить его настоящего, слабого, не смеющего поднять голос против властной матери. Думая о муже или рассказывая о нем сыну, Тюргёрья рисовала себе в мыслях доблестного воина, гордого наследника меча, достойного сына своего знаменитого отца-завоевателя. Ей пришлись по душе слова Ванайре; она даже взяла на руки крепкое, красивое дитя и прижала его к своей груди, как когда-то прижимала младенца Тьярнфи. «Да укроет тебя Этли полой своей пестрой шубы, маленький Ульфданг, сын Тьярнфи, — прошептала она. — Да будут всемогущие боги к тебе благосклоннее, чем к нам…»

Ванайре недолго отдыхала после рождения Ульфданга. Почти сразу она встала и, привязав младенца к себе, как делают жены землепашцев, вернулась к своей обычной работе — и всё у нее спорилось. Когда Морла думал о первой жене, она представала перед его мысленным взором именно такой — хлопочущей по хозяйству, с младенцем у тяжелой от молока груди. После свадьбы Ванайре стала убирать волосы под бабье покрывало из отбеленной шерсти, закрывающее грудь, плечи и спину, как то принято у вилтенайрских женщин. Морла помнил ее разрумянившееся от работы лицо, обрамленное белым полотном, серебристые прядки, выбившиеся из-под покрывала; помнил, как, неслышно приблизившись к ней сзади, вдруг стягивал покрывало с ее головы и прижимался губами к ее волосам, а она отталкивала его, делая вид, что сердится. Но светлые глаза ее смеялись, а на полных щеках появлялись ямочки, и руки ее, когда она гладила его по лицу, пахли медом и маслом, сдобой и душистыми травами… И еще молоком — да, Ванайре пахла грудным молоком, Морла вспомнил этот сладковатый теплый запах. После того, как он возвратился из похода на Карна Баэф, что прозвали Последней Войной Роггайна, Ванайре каждый год приносила ему сыновей. Ниффель, названный в честь прославленного деда Тьярнфи Морлы, карнрогга Ниффеля Широкого Шага, Ангррод, нареченный по имени могучего баэфского воина, которого Тьярнфи сразил своей рукою в Последней Войне Роггайна, Сильфре, а после него — Сиандел, унаследовавшие имена отца и дяди Ванайре, близнецы Урф и Урфтан, названные в честь доблестных братьев, дружинников Райнара Красноволосого, Йортанраг, чье имя значит «роггайново семя»… Элайры карнрогга Атенгела посмеивались над Тьярнфи: «Каков наш юнец! — говорили они. — Не успел материну юбку отпустить, как уже под женину юбку забрался и вылезать не желает! Ты бы хоть жену пожалел — уж которое лето она у тебя ходит брюхатая…» А Тьярнфи и вправду начинал скучать по ней, по ее ласкам и мягкому, податливому телу, как только рано поутру Ванайре покидала постель ради своей женской работы. Весь день он изнывал от желания, встречая ее то в стряпной, то на дворе, то в хлеву, где стояла их единственная корова; а ночью, когда он, наконец успокоившись, засыпал, Ванайре обнимала его и легонько похлопывала по спине, убаюкивая, словно ребенка… В первые годы у него не хватало терпения выдержать положенные дни после рождения младенца, но Ванайре никогда не упрекала его и не гнала от себя, и всегда была с ним ласкова.

Когда карнрогг Атенгел стал совсем плох и уже не выходил из дому, а его жена всё недужила, словно и ей передалась старческая немощь мужа, Ванайре взяла управление усадьбой в свои руки — и они с Тьярнфи зажили куда лучше. Но ведь и в прежние дни, когда им обоим приходилось нелегко, а на Ванайре вдобавок к ее обычным хлопотам легли заботы о муже, свекрови и детях, она неизменно была спокойна и приветлива. Она утешала Тьярнфи, когда его одолевала бессильная злость — на бесчестных родичей, отнявших у него дедово наследство, на элайров карнрогга Атенгела, не принимавших Тьярнфи всерьез из-за того, что он был слишком молод, на свое положение бедного гостя, которого кормят лишь из милости, на богов, что так жестоко обошлись с ним и его матерью… «О чем печалиться, хозяин? — говорила ему Ванайре, хотя ее муж еще не был хозяином даже самому себе. — Ты здоров, и матушка Тюргёрья в добром здравии. Нам есть, чем согреть наши ноги, есть, где укрыться от непогоды, и зиму мы пережили. Или тетива на твоем луке порвалась, стрелы затупились, сломалось копье? Нет, стрелы твои остры и рука тверда — голодать мы не будем. А если злонравный Ку-Крух отведет от тебя всё зверье, укроет его в непроглядном мраке, непролазной чащобе, так высокородный Атенгел и добрая его жена не откажут нам в пище. О чем печалиться? Взгляни на своих сыновей, как они сильны и веселы. Значит, Матушка Сиг любит нас. Она заступится за тебя перед своим грозным супругом, великим Орнаром, лаской и мудрым советом смягчит его суровое сердце. Она велит сыновьям исполнить материнскую волю — и буйный Крада растерзает твоих врагов, Виату пошлет тебе верных друзей, а Этли, любимец матери, примется ткать твою удачу…»

Она бы, верно, и сейчас сумела успокоить его растревоженный разум — ей всегда это удавалось. Закрыв глаза, Морла представил, как жена ходит по спальному покою. В руках у нее трут и огниво: Ванайре хочет разжечь жаровню; или ворох чистых, пропаренных в бане шкур; или, быть может, теплое питье для одного из маленьких сыновей, что застудился, играя с братьями в снегу… Шаг ее неторопливый, степенный, немного тяжелый. Стан обхватывает широкий плетеный пояс — его концы спускаются едва ли не до самого пола, а на боку позвякивают ключи от многочисленных сундуков, амбаров и клетей. Наконец она садится на короткую скамью в ногах постели и, не оглядываясь на Тьярнфи, принимается развязывать головное покрывало. На груди у нее тускло поблескивают серебряные пряжки: Ванайре до сих пор носит свекровин подарок, хотя теперь она жена могущественного карнрогга, и в ее сундуке хранятся украшения куда более искусной работы. Сама Тюргёрья умерла на следующую зиму после того, как они с сыном возвратились в Карна Гуорхайль. Такую стойкую и несгибаемую в прежние дни испытаний, ее будто подкосило долгожданное благоденствие. Сидя в окружении почтительных прислужниц, готовых исполнить каждую прихоть старой хозяйки, Тюргёрья часто говаривала, что теперь, когда по воле справедливого Орнара ее сын завладел тем, что причиталось ему по праву, ей уже нечего делать в мире живых…

Выбравшись из-под одеял и тяжелой медвежьей шкуры, Морла сел в постели. Кромахал приподнял голову, вопросительно глядя на хозяина. Морла потрепал его по шее, зарываясь пальцами в густую, свалявшуюся колтунами темно-серую шерсть, и тут только заметил, что обрубки ушей и косматая морда пса почти полностью поседели.

— Сколько же зим прожил ты в моем доме, Кром? — пробормотал Морла. — Сдается мне, скоро ты будешь бегать в небесной своре Орнара…

Отвернувшись от пса, он принялся натягивать сапоги. Мысль о том, что Кромахал постарел, отчего-то ранила его. Морла не мог избавиться от странного тяжелого чувства — не то горечи, не то затаенного страха. Нечто похожее он ощущал, когда кончалась Ванайре: растерянность, горе и ужас перед безликой судьбой, которая сокрушает и повергает в прах всё, что, казалось, пребудет вечно… Ванайре всегда легко разрешалась от бремени. Она и на этот раз скоро встала, чтобы приглядеть за убоем скота перед голодной зимней порой. Как-то вечером она пожаловалась, что ноги у нее немеют — верно, оттого, что весь день провела на ногах: близилось время Алл Эумюна, праздника начала зимы, и в Ангкеиме готовился пир. А наутро она уже не смогла встать с постели. Морла навсегда запомнил ее взгляд, удивленный и растерянный — Ванайре смотрела на суетящихся вокруг нее женщин и упрямо порывалась им помочь, словно всякий раз забывала, что не может подняться. Она как будто стыдилась своего внезапного бессилия. «Да что же это со мною? Никак не пойму… — недоуменно повторяла она. — Ведь я всегда была здорова! Матушка Вьятуриди шутила даже, что меня, верно, вскормила своим молоком корова богов Удула, которая кормит всех сирот…» И искреннее удивление в голосе жены терзало Морлу сильнее, чем если бы та плакала или сетовала на жестокость Рогатых.

Он быстро провел руками по лицу, отгоняя воспоминания. Второго сапога было не видать. Верно, Морла закинул его куда-то в сердцах, когда раздевался: все его мысли были заняты предстоящим ему роггаримом и этим старым козноплётом, Гунваром Эорамайном, который уж наверняка не преминул склонить Тагрнбоду на свою сторону. А Гунваров разлюбезный племянничек Данда и зятья, Вульфсти Хад и Хеди Эйдаккар, правитель Карна Фальгрилат, — те сами пляшут под его дудку…

Морла вылез из спальной ниши и огляделся, отыскивая свой сапог. Он подумывал пойти к Од, поговорить с ней о делах усадьбы, как, бывало, в прежние времена говорил с Ванайре. Лежа на боку рядом с мужем, подперев голову рукой, Ванайре рассказывала ему о том, что было сделано сегодня и какую работу она положила на завтрашний день, а какую следовало завершить до праздника Брай Мвире, и Морла, пусть и не слишком вникал в ее обстоятельные рассуждения, успокаивался, убаюканный ее неторопливой речью. За словами жены будто слышалось: «Всё идет своим чередом, всё совершается так, как должно, всему отведен положенный срок». Когда же он сам делился с нею своими тревогами, Ванайре слушала его по-прежнему невозмутимо, словно кровавая вражда с Карна Рохта или возведение крепостей были для нее столь же привычны, как и ее повседневные заботы о процветании усадьбы. «Это не беда, хозяин, — говорила она. — Вспомни, как жил ты прежде — всего-то и богатств у тебя было, что гордость знатного эса да жена-сирота. А теперь сочти-ка свои земли, своих быков, коров и овец, своих верховых коней; сочти рабов и рабынь, прислуживающих тебе, элайров и фольдхеров, целовавших тебе меч; сочти золото, серебро и бронзу в твоих сундуках, меха и одежды из крашеного полотна, доброе оружие и богатую упряжь. Ужели, поднявшись так высоко, ты не отыщешь способа подняться еще выше?»

Едва ли он услышит такие слова от Од. Она, верно, опять начнет жаловаться ему на жен его сыновей, как будто мужчине есть дело до нескончаемых бабьих склок. Или и вовсе прогонит, рассердившись, что он разбудил ее без причины… Когда-то Од напоминала Морле умершую жену. В ту грустную зиму после смерти Ванайре ему постоянно чудились ее шаги или отзвуки голоса, будто жена, как обычно, распоряжается в бражном зале или в стряпной. Когда Од проходила мимо и Морла видел ее краем глаза, ему казалось, что это Ванайре зашла в спальный покой за какой-то вещью. Должно быть, ради этого ее призрачного сходства с Ванайре Морла и повадился ложиться к ней в постель. Од не противилась, но в ее покорности Морле мерещилось равнодушие, а ее сходство с Ванайре улетучивалось, стоило ему побыть с ней немного дольше. И хотя умом он понимал, что в том нет ее вины, он все равно начинал испытывать глухое раздражение — и, верно, оттого не всегда хорошо обходился с нею.

Наконец Морла нашел сапог за сундуком Моргерехтовой дочери. На сундуке, раскрыв во сне толстогубый рот, храпела ее рабыня, до того безобразная, что при одном взгляде на нее Морле вспомнились былички об отродьях Ддава, сидящих по черным унутрингским топям. «Ух, и страшна», — подумал он. Его не покидало ощущение, что рабыня только притворяется, что спит, а на самом деле следит за каждым его движением.

За его спиной зашевелились одеяла. Оглянувшись, Морла встретился глазами с дочерью Хендрекки.

— Уже и ночью меня покидаешь, — сказала она с укором.

Морла поколебался и сел обратно на постель.

— Не спится мне, — буркнул он.

Од, наверно, давно уж почивает. Что проку будить ее? Только выбранит и назад отправит… Морла стащил с ноги сапог, залез под одеяла и сунул озябшую ступню под теплый мохнатый бок Кромахала.

— Что тревожит моего господина? — вновь заговорила дочь Хендрекки. — Мой отец уж верно будет на твоей стороне на роггариме…

Морла криво усмехнулся.

— Еще бы ему не взять мою сторону! После всех-то богатств, что он получил от меня в обмен на тебя, — ответил он резко. Покосившись на Моргерехтову дочь, он заметил, как изменилось ее лицо.

— Разве виновата я в том, что отец мой жаден? — проговорила она наконец.

Морла пожевал губами.

— Да, Моргерехт будет на моей стороне, — сказал он уже спокойнее. — Возможно, мне удастся уговорить… или запугать… Хеди Эйдаккара: он как выгнанный раб, вечно ищет, к кому бы прибиться. И Ангррод, конечно, будет со мною… Но на стороне Гунвара этот никчемный увалень Данда и Вульфсти Крысеныш, и, что всего хуже, Баэфская Медведица. Всего четверо против четверых. И это если боги будут ко мне благосклонны и Старшие не притащат на роггарим Тельри Хегирика — он-то уж точно будет заодно со своей дочуркой-ведьмой…

Похоже, Морла не ждал ответа, но Вальебург все же сказала — неуверенно-вопросительно, как подобает почтительной жене:

— Карнрогг-ведун — самый старый эс во всем Трефуйлнгиде. Он уже слишком дряхл для долгого пути, да еще и в Дунн Скарйаду. Рогатые оградят тебя от беды — он не явится на этот роггарим. Да и какое ему дело до тебя и твоего сына? Его Великие Топи слишком далеко от Гургейля, чтобы он опасался твоих набегов и потому желал уничтожить твоего балайра.

Морла недовольно взглянул на нее. Дочь Хендрекки говорила разумно, но Морлу выводил из себя ее южный выговор: вместо «а» она произносила почти «я», а вместо «э» — «е», будто сюсюкала с младенцем, и каждое слово чуть ли не распевала. Да еще этот ее запах — невыносимый пряный дух хризских благовоний, от которого у Морлы болела голова. Ему вспоминался Хендрекка Моргерехт, смердевший точно так же, — казалось, это сам спесивый рохтанский карнрогг лежит сейчас с ним в одной постели. Морлу передернуло.

— Карна Баэф тоже далеко от Гуорхайля, — нехотя проговорил он. — Однако ж Тагрнбода помнит, у чьего очага греет руки единственный законный наследник меча Баэф. Она боится, что однажды ее сын, у которого она отняла отцовское карна, придет взять с нее старый долг. Вот Тагрнбода и прискакала на своих волосатых коровах к Гунвару Эорамайну, как только прознала о том, что он задумал ослабить мощь моего Дома.

— Не пойму, как свободные мужи Карна Баэф могут терпеть над собою власть женщины, — сказала Вальебург. — Неужели им не тяжко сносить такое бесчестье? Эта Тагрнбода, видно, и в самом деле колдунья.

Морла хмыкнул.

— В Руда-Моддур говорят, что когда баэфские мужи выходят на двор по нужде, их чресла на северном морозе замерзают и отваливаются. Оттого-то мужчины Карна Баэф и слушаются своих баб, потому как и сами навроде баб становятся.

Вальебург прикрыла рот рукой. Не пристало знатной женщине смеяться над такими шутками, подобно рабыне или неотесанной низкорожденной девице. Она несколько раз глубоко вздохнула, чтобы унять рвущийся наружу смех, и сказала:

— Тагрнбода не по праву завладела землею своего мужа. Она не карнрогг, она лишь вдова карнрогга, а женщинам не место в собрании владык Трефуйлнгида. За Карна Баэф должен говорить доблестный Каддгар Гурсобойца, а не она. Если Каддгар займет полагающееся ему место во Вьятукерне, вас будет пятеро против троих.

— Тагрнбода слезет со своего камня во Вьятукерне, только если сама Безглазая Женщина выйдет из преисподней и утащит Тагрнбоду к себе под землю, — возразил Морла. — За Медведицей — мощь Карна Баэф. В прошлый раз Райнаригу Эорамайну пришлось поднять четыре карна, чтобы одолеть великанью силу Севера… — Морла вдруг осекся. Да, свалить Тагрнбоду он не в силах, но он вправе не признавать ее решение на роггариме. Ни один карнрогг не считает Тагрнбоду равной себе. Они терпят ее на роггариме, потому что это им на руку или потому что не смеют пойти против Баэфа; но никто из них не сможет возразить Морле, если он объявит, что примет волю истинного хозяина меча Баэф, а не желание вздорной бабы. Надо лишь взять с собою Каддгара — якобы для того, чтобы круг роггарима замкнул настоящий карнрогг Карна Баэф. Разумеется, Гунвар и его приспешники и близко не подпустят Каддгара к священным камням Вьятукерна, но у Морлы появится повод тянуть время, отговариваясь тем, что он не войдет в круг, покуда Тагрнбода не уступит место тому, кто владеет им по праву. А там, глядишь, Морла сумеет столковаться с Гунваром. Эорамайнов гостеприимный дом проедает все богатства Моддура; едва ли Гунвар откажется от щедрого дара, который Морла предложит ему за то, чтобы он отступился от Ниффеля. Морла не удивился бы, если б открылось, что ради откупа хитрый моддурский карнрогг и затеял этот суд. Не может же Гунвар Эорамайн не понимать, что даже если роггарим судит Ниффелю смерть, ни один воин в Трефуйлнгиде не одолеет балайра!

Морла прикрыл утомленные бессонницей глаза. Уныние, владевшее им прежде, медленно отступало. Он принялся перебирать в уме богатства своего Дома, прикидывая, скольким добром удовлетворится Гунвар, — и это мысленное перечисление кубков и умывальных чаш, котлов и ковшей, лисьих, куньих и беличьих шкурок, тонко выделанных кож и крашеных одежд умиротворяло Морлу. Он снова знал, как ему должно поступить: привезти с собою Каддгара и не признавать волю Тагрнбоды, предложить Гунвару Эорамайну откуп, настоять на Старом Праве для Ниффеля… Морле больше не чудилось, что боги обхватили его Дом безжалостными руками и крепко стискивают пальцы. К гурсам пророчество Атты и ее саму, дочь баэфской ведьмы, — Морла знал, как защитить свой Дом.