Глава 11

Эадан проснулся оттого, что Керхе не было рядом. Они жили у Турре Фин-Эрды уже несколько дней, дожидаясь приезда Гунвара и Данды: карнрогги, возвращаясь в родной Руда-Моддур, наверняка остановятся на хуторе Большой Сапог. Тогда-то Эадан и надеялся прибиться к ним и вместе с людьми Эорамайнов отправиться в Карна Руда-Моддур, больше не опасаясь убийц. Эадан с нетерпением ждал этого времени: ему до смерти надоела жизнь у фольдхера среди его кряжистых сыновей, дебелых невесток и самодовольных сытых рабов, которые обходились с Эаданом так, словно стояли выше него. Эадан подозревал, что не правь сейчас миром Дунн Скарйада, Турре и его заставил бы выполнять какую-нибудь рабью работу. Правда, фольдхер, надо отдать ему должное, обильно кормил своего гостя. Целыми днями Эадан набивал живот кашей и хлебом, но все равно испытывал голод: не наедался без мяса. Ему без конца снились пиры и охоты, кабаньи и оленьи туши, истекающие соком над огнем, медвежьи окорока, целые горы заячьих тушек… Эадан предположил, что это хороший знак: сны пророчат ему грядущее благоденствие.

Поперхнувшись слюной, Эадан закашлялся и проснулся окончательно. В доме царила непроглядная темень. Повсюду, накрывшись овчинами, храпели люди Турре — от их дыхания было тепло, даже жарко, и до того душно, что даже привыкший к тесноте Эадан начал задыхаться. Он приподнялся на лавке и пошарил ногой, отыскивая своего раба, но того нигде не было. Куда он подевался? Сбежал? Едва ли: все эти дни Керхе так и лип к Эадану, ни на шаг от него не отходил, даже на двор выходил вместе с ним, словно боялся потеряться. Когда Эадан от нечего делать засыпал, подложив под голову солому, Керхе усаживался на пол подле него. Во сне Эадан ощущал его пристальный взгляд, а просыпаясь неизменно видел над собою его странные темные глаза. Его взгляд немного беспокоил Эадана. Ему частенько казалось, что Керхе изготовился придушить его во сне. Иначе зачем бы он на него уставился? «Что пялишься, гурсов ты хриз?! — сердился Эадан. — И почему я не зарубил тебя тогда, на болоте…»

Теперь же Керхе не было, и Эадан встревожился. Не попал ли он в беду? Этот бестолковый хриз не умеет держать себя с людьми как подобает. Своими чудачествами он будто бы сам напрашивается на взбучку. Что, если кто-нибудь из хуторян, поколотив, изувечил его или, чего доброго, убил? Мало того, что Керхе не способен постоять за себя, так он еще и вовремя улизнуть не додумается… Эадан выругался шепотом. Не хватало еще из-за раба поссориться с Турре!

Его лица коснулось дуновение холода: кто-то открыл и снова затворил дверь. Эадан подхватил свой узел, порядком полегчавший — ему пришлось сделать подарки фольдхеру и его жене — и поспешил к двери, перешагивая через спящих людей. Эадану давно хотелось выйти на воздух: в доме было не продохнуть. Но, завидев снаружи тощую фигуру Керхе, Эадан на него напустился:

— Куда тебя Старший понес среди ночи?! Говорил же, по малой нужде ходи в доме. Застудишься, такой-то доходяга, совсем никакого проку от тебя не будет …

На дворе уже занимались дневные сумерки. Стояла тишина, лишь издали доносился тоскливый волчий вой. В зловещую пору Дунн Скарйады волки и медведи, бывает, подходят к жилью, воруют собак и детей; а случается, оголодавший зверь набрасывается и на взрослых мужчин. Керхе для них легкая добыча… Эадан сам не знал, отчего это его беспокоит. Он коротко взглянул на бледное, измученное лицо хриза и сказал ему уже мягче:

— Пойдем в дом. Что на морозе стоять?

Керхе замотал головой.

— Нет… Не могу… Так много людей, не могу…

Эадана удивило невыносимое страдание, прозвучавшее в его голосе.

— Глупый хриз! Много людей — хорошо, тепло… безопасно. Если сюда явятся люди Морлы, хуторяне нас оборонят. Да что с тобой? — он опять заглянул в лицо Керхе. — Занемог ты, что ли? Может, у тебя эта ваша… ну, хризская… хворь? — предположил Эадан. Как-то он слышал краем уха, что хризы часто болеют и даже умирают безо всякой причины, и когда занедужит один, вслед за ним начинают хворать и другие. Могучим сынам Трефуйлнгида, не знающим моровых поветрий, было невдомек, что за беда приключается с чужестранцами — хризские болезни казались эсам чем-то загадочным и неотвратимым, вроде ведьмовской порчи, что наводят друг на друга дурные женщины. С тех пор, как они поселились у фольдхера Турре, Эадан стал замечать, что его хриза томит не то боль, не то глубокая скорбь. Керхе сжимал маленькие худые руки, прижимал их к впалой груди, всё вздыхал, а темные глаза его становились блестящими, беспокойными, жалкими, как у умирающего. И сейчас лицо Керхе вдруг исказилось страданием. Он проговорил срывающимся голосом:

— Я устал… Я так устал!.. — и добавил еще несколько слов — Эадан не знал, что они значат, но хриз произнес их тем тоном, каким жены, доведенные до отчаяния кознями свекрови или жестокостью мужа, кричат «пожалей меня, Матушка Сиг!» перед тем, как броситься в болото.

— Да чтоб тебя гурсы забрали, глупый ты раб, от чего это ты устал? Ты же ничего не делал! — рассмеялся Эадан. — Видал я лентяев, охающих и стонущих, чтобы хозяин освободил их от работы, но таких притворщиков, как ты, еще не встречал. Устал он, ха! — Эадан схватил было раба за плечо, чтобы втащить обратно в дом, но сразу же отпустил. Эадану показалось, что стоит ему немного надавить — и тонкие кости Керхе разломятся под его пальцами. На ум ему пришел недоношенный худосочный младенец, младшая сестра, не прожившая и одного дня. Узнав о гибели мужа, мать Эадана разродилась раньше срока и умерла, изойдя кровью; а маленький Эадан всю следующую ночь наблюдал, как кончается его безымянная сестрица. Несчастный уродец с тельцем синюшного цвета, с иссохшими ручками и ножками, она почти не шевелилась, даже не пищала. Повитуха и другие женщины занялись приготовлениями к похоронам, не обращая внимания на дитя, которому всё одно боги судили умереть. Но Эадан всё сидел и сидел, рассматривая младенца со смешанным чувством любопытства и брезгливости.

Эадан протянул руку и кончиками пальцев потрогал лицо Керхе. Тот отшатнулся.

— Ты… что…?! — выдохнул он с испугом и враждебностью, как будто Эадан покусился на его жизнь.

— Ничего… Просто… ты чудной, — смущенно ответил Эадан. Он и сам не знал, почему это сделал. Наверное, ему захотелось узнать, какова на ощупь эта тонкая бледная кожа, так непохожая на его собственную. На загнутом, точно клюв маленькой хищной птицы, носу Керхе кожа казалась темнее из-за скопления едва заметных, размытых веснушек — Эадан только сейчас их увидел. — Я думал, у хризов не бывает такого, — он легонько дотронулся до носа Керхе.

Керхе отвернулся.

— У хризов не бывает такого, — отозвался он. Эадан не понял, ответ ли это или Керхе попросту повторил его слова. Он оглядел раба с ног до головы. Весь его облик, эта его непохожесть на всех, кого Эадан видел доселе, пробуждала в Эадане какой-то болезненный интерес. Ему было странно и забавно думать, что это несуразное хилое созданьице — в чем только душа держится? — так же, как эсы, живет, дышит, двигается, справляет нужду, ему так же требуется питье и пища, словно… словно он настоящий. Эадан улыбнулся. Керхе по-прежнему отворачивался; он ссутулился, и при взгляде на его острые худые плечи что-то дрогнуло в горле Эадана, точно он наелся меду или сделал хороший глоток ледяной воды.

— Нет, ты не раб Ниффеля Морлы, — сказал он задумчиво.

Керхе резко повернулся к нему.

— Не раб?! Ты… знаешь?! — вскрикнул он, впившись глазами в лицо Эадана. Казалось, еще мгновение — и Керхе вцепится ему в горло.

Эадан на всякий случай отошел от него подальше.

— Ничего я не знаю, чего ты взвился? — начал он — и тут раздался громкий стук в ворота. Керхе и Эадан вздрогнули и разом посмотрели туда.

Эадан осознал запоздало, что уже какое-то время различал фырканье лошадей, отдаленные людские голоса, смех: кто-то приближался к хутору, их было много. Оставив своего хриза, Эадан подбежал к стене, взобрался на ворота и посмотрел вниз на мелькание огней. Множество эсов, конных и пеших, рассыпалось по снегу; они перекликались, размахивали факелами, подъезжали к самым воротам и вновь отъезжали в конец вереницы, кричали и бранились, требуя впустить их. Эадан повертел головой в поисках фольдхерова человека, охраняющего ворота, но тот, верно, завалился где-то спать, понадеявшись на безлюдье Дунн Скарйады.

— Назовите свои имена! — наконец крикнул Эадан.

— Ты что, ослеп, малый? Или залил глаза пивом? Не видишь, перед тобою великие карнрогги Гунвар и Данда! А вон там поспевает за нами карнрогг Вульфсти Хад из Карна Вилтенайр, — всадник указал рукой в рукавице в сторону леса. — Ну, не раздумывай, как стыдливая девица. Твоему хозяину оказывают честь высокородные гости — отворяй ворота!

На обратном пути от Ангкеима карнроггу Гунвару Эорамайну занедужилось. Он лежал в санях, стонал и проклинал Морлу, который, верно, поставил ему угощение не от чистого сердца — вот отчего оно не пошло Гунвару впрок. Лицо его осунулось, живот вздулся; ужасные боли накатывали одна за другой, отдавая в спину. Когда ворота Большого Сапога отворились перед гостями и элайры Эорамайнов внесли своего карнрогга в дом, он застонал так страшно, что мягкосердечный Данда заплакал: ему показалось, будто его любимого дядюшку уже утаскивает Тааль, хозяйка преисподней.

— И зачем мы только отправились на эту злосчастную свадьбу! — воскликнул Данда горестно. — Верно, Тьярнфи Морла подмешал моему доброму родичу отравы в питье!

— Погоди причитать, дурень, — простонал Гунвар. Он знал, что отрава тут ни при чем. С ним уже не раз приключалось такое после особенно сытных пиров — Гунвар полагал, что всему виной дурные мысли, с которыми ставили угощение. Правду говорят эсы: для жадного хозяина накормить гостя все равно, что скормить волку свою печень. У Морлы наверняка сердце кровью обливалось, когда он устраивал столь роскошное пиршество, какого давно уже не видывал Трефуйлнгид. Кому охота разорять свои закрома перед голодной зимней порой? Гунвар снова схватился за живот. «Ох ты ж, гурсова пасть!» — прошипел он, корчась. В глазах потемнело от острой боли.

Какой-то молодой эс, одетый как фольдхер, но с повадкой элайра, вышел на двор, принес льда в тряпице и положил его гостю на живот. От холодного Гунвару немного полегчало. Приподняв голову, он взглянул на эса — его лицо показалось знакомым.

— Не ты ли тот элайров сын… ох… что на пиру убил человека Пучеглазого? — узнал Гунвар. — Как там тебя звали? Эдье, что ли…

— Эадан, — ответил за гостя Турре Фин-Эрда. — Эадан Фин-Диад, сын Райнара. Его отец был фольдхером, как и мы, — добавил Турре с непонятной важностью.

— А-а-а, верно… Морла обошелся с тобою не по справедливости, Эадан, сын Райнара. Когда он объявил тебя вне закона, у меня аж печень заболела от обиды за тебя… Ох-ох-ох! — Гунвар замолк, пережидая новый наплыв боли. Ему подумалось, что зря он вспомнил про печень.

Долгое время он лежал скорбно наблюдая за суетой в доме Фин-Эрды. Женщины возились у очага, входили и выходили, вносили кто сыр, кто хлеб, кто масло; сыновья Турре сняли со стены длинную тяжелую столешницу и поставили на козлы. В спертом воздухе фольдхерова жилища запахло кашей из ржаной муки. Гунвара замутило. Он не ел с самого утра, но даже сама мысль о пище казалась ему омерзительной. Данда почтительно поддержал дядюшку, и с его помощью Гунвар повернулся на правый бок лицом к стене.

Он прикрыл горящие глаза, надеясь, что сможет заснуть и во сне превозмочь болезнь. Вновь вспомнился Морла и его треклятое угощение. Когда-то единокровный брат Гунвара, карнрогг Райнариг, отказался приютить у себя в Руда-Моддур их сестру Тюргёрью с сыном. Те хотели уйти из Гуорхайля, где после смерти старого карнрогга Ниффеля, деда Тьярнфи Морлы, им не стало житья от старухи-вдовы и ее любимца, злобного и недалекого Хадебёра Морлы. Муж Тюргёрьи, наследник меча Ульфданг, однажды весною отправился на охоту и не вернулся; никто не знал, что с ним сталось. Когда Тюргёрья послала к старшему брату своего человека с просьбой принять ее с сыном в Карна Руда-Моддур, карнрогг Райнариг посоветовал сестре смирить гордыню и остаться в доме мужа, как подобает достойной женщине, а у него-де в усадьбе и без них тесно. Все знали, что у старшего Эорамайна упрямый и несговорчивый нрав: он пошел в свою мать-северянку; Гунвар же сочувствовал сестре, но спорить со старшим братом у него не хватало духу. Тогда Гунвар был еще молод; в сравнении с Райнаригом его геррод немногого стоил. Войдя в силу, Тьярнфи Морла не раз говорил, что бражный зал Орнара рухнет под землю, а усадьба Тааль взлетит на небеса, если он простит Эорамайнам обиду, нанесенную его матери. Братья — единственные защитники сестры, так положили эсам боги; и, страдая от режущих болей в боку, Гунвар думал, что это, верно, месть справедливого Орнара.

Громкий взрыв хохота заставил его оглянуться. Должно быть, он и в самом деле ненадолго провалился в сон, потому что котел с кашей уже опустел, а его элайры, вилтенайрцы и люди фольдхера Турре, насытившись, пили пиво и слушали карнрогга Вульфсти. Тот рассказывал хуторянам о том, что видел и слышал на свадьбе в Ангкеиме. По своему обыкновению, Вульфсти Хад кривлялся и шутил, передразнивая то спесивого Хендрекку, говорящего так, что никто, кроме самих южан, не может его понять, то робкого, запуганного Хеди Эйдаккара, то сутулого Морлу, неспособного повернуть головы и глядящего на всех искоса… Эсы надрывали животы от смеха. Не верилось, что этот дерганый юнец, сочиняющий непристойные хулительные песни, — внук карнрогга и сам карнрогг. Ему место на пирах среди певцов и сказителей, а не на карнроггском возвышении! Хотя кто знает, кем была его мать; Вульфсти — нагулыш, лишь волею дальновидного Гунвара Эорамайна владеющий мечом Вилтенайр.

— …И тут она плюхается всем своим смачным телом на Хендреккины сани, — кричал Вульфсти пискляво, — а расторопный возница останавливает лошадей. И как раз вовремя! Вот вышла бы потеха, если б высокородная девица поволочилась за санями — тогда уж и почтенным гостям, и даже самым распоследним рабам довелось бы узреть то, чем должно любоваться одному лишь Морле, — Вульфсти взялся за концы своего плаща, притворяясь, что задирает юбку. — А, впрочем, не беда, что того не случилось, — продолжал он, когда его слушатели вдоволь насмеялись. — Всё одно старому лису Морле недолго придется владеть женой в одиночку. Спорю на своего коня, что во дворе, где разгуливает столько молодых петухов, наша раскормленная курочка скучать не станет!

Турре Фин-Эрда, отдуваясь, утер слезы. От хохота его круглое мясистое лицо побагровело, а внушительный живот ходил ходуном.

— Ох и гурсий же у тебя язык! Вот уж рассмешил так рассмешил, — он похлопал Вульфсти по плечу. — Скучать не станет, это ты верно сказал! Уж не знаю, каким надо быть простаком, чтобы на старости лет взять себе в дом молодую жену. Правда, знавал я Тьярнфи Морлу, когда он был еще парнем хоть куда, — Турре приосанился, гордый, что он, фольдхер, на короткой ноге с карнроггами. — Да-да, явился ко мне на порог, голодный и нищий, совсем зеленый юнец — молоко на губах не обсохло. Старая вдова карнрогга Ниффеля крепко невзлюбила его мать, достойную госпожу Тюргёрью — пришлось им искать у меня защиты… Ну, приютил я их, как подобает гостеприимному хозяину, — Турре со значительностью обвел рукою свой дом, полный гостей. — Долго жили они у меня, госпожа Тюргёрья и Тьярнфи Морла, некуда им было податься, никто не соглашался дать им кров. Один только я, фольдхер Турре Большой Сапог, обходился с ними по чести. Сытно кормил, не требуя никакого за то возмещения… Теперь Морла ходит высоко подняв голову, с нами, фольдхерами, и словом не желает перемолвиться, вконец возгордился. Вот и на свадьбу меня не позвал — забыл, знать, мою доброту. Или вспоминать не хочет… Ему, слышьте, стыдно быть должником фольдхеру, — Турре сердито выплеснул остатки пива. — Но как бы ни хотелось карнроггу Морле стереть из памяти эсов свое былое бесславие, мы, восточные гуорхайльцы, помним, как он сидел вот тут, — Турре указал на место рядом с собою, — прямо вот тут, и рад радехонек был, принимая из рук моих ломоть хлеба. И чем он меня отблагодарил? Меня, своего благодетеля? — вновь начал горячиться Турре. — А вон чем! Тьорн, — позвал он. — Тьорн, сынок мой разлюбезный! Ну-ка, подымись, пусть высокородные гости поглядят на тебя. Полюбуются, какого молодца принесла моя милая женушка как раз в тот год, когда у нас в Сапоге прижился Тьярнфи Морла! Ума не приложу, в кого из моей родни у моего сынка Тьорна эти рыжие космы и конопатая рожа…

Гости с любопытством уставились на младшего хозяйского сына. Они-то и не знали, что у Морлы в чужом доме живет ублюдок, да еще и старше его сыновей от жены Ванайре! Правда, Тьорн Фин-Эрда больше походил на Турре, чем на Морлу: такой же коренастый, приземистый, широкоплечий, с коротковатыми руками и ногами; волосы, по-фольдхерски собранные на затылке, были скорее золотистыми, чем рыжими. От слов отца и из-за взглядов, обращенных к нему, Тьорн густо покраснел и буркнул, глядя на гостей исподлобья:

— Довольно, отец! Полно тебе насмехаться. Такими речами ты не только мне, ты и себе делаешь бесчестье…

— Ого, слыхали? «Бесчестье»! Мой сын уже и говорит как ваше карнроггское племя! — заявил Турре.

Гунвар повернулся на лавке и с недоумением посмотрел на хозяина. Неужели тот не понимает, что покрыл позором вовсе не своего карнрогга, а самого себя? Соблазнить чужую жену для знатного эса не постыдно, а даже в какой-то степени похвально — еще одно доказательство доблести и мужской силы; а вот муж, не углядевший за своей женой, заслуживает лишь презрения. Но Турре, похоже, и сам не замечал, что выставляет себя перед гостями растяпой, взрастившим в своем доме чужого выблядка. Ревниво слушая рассказы о пышном свадебном пире у Морлы и о богатстве его дома, Турре распалился и уже не мог остановиться.

Не стерпев, хозяйка отставила свою миску и с размаху ударила его кулаком в живот.

— Совсем ополоумел, старый охальник! — закричала она низким гневным голосом, поднимаясь на ноги и упирая руки в широкие бока. Турре сжался под ее взглядом. — Не нашел ничего лучше, как срамить меня, свою верную жену, перед гостями?! Сколько раз сказано тебе было, Тьорн пошел в мой род! Все мы такие, с Вюнарских холмов, потому как пришли в Гуорхайль из Карна Руда-Моддур вместе с роггайном Райнаром Красноволосым! Не гуорхайльского мы корня, как вы, Фин-Эрды, а моддурского… Вот, гляди, гляди! — она принялась стягивать с головы бабий плат. — Моя ли вина, что я поседела в заботах о хозяйстве? Забыл, какой я была в девичестве? А ведь прежде говорил, что полюбил меня за эти волосы, когда увидал меня, простоволосую, на посевной… — ее голос пресекся. Закрыв лицо большими руками, хозяйка напоказ разрыдалась, так и не сняв плат полностью — он повис на ее волосах, золотистых, отливающих в свете очага рыжим.

Турре почесал в затылке.

— И то верно, — пробормотал он. — Вы, вюнарцы, все рыжеватые… А то как же, помню я, помню! Чего взъелась? Экая гордячка, мужу и рта раскрыть не дает! Чуть что — сразу Турре виноват! Да лучше б я на гурсихе косматой женился — она и то была бы покладистей! Вот какова моя жена, — пожаловался он гостям. — Глянулась мне косами, а теперь жалит осами! Чем браниться, лучше бы пива нам нацедила, — попросил он с опаской, заранее заслоняясь от жены руками.

Хозяйка грозно подступила к нему.

— Я тебе покажу пива! Я тебе покажу… пива… старый… ты… роггайн гурсов! — с каждым словом она обрушивала на многострадальный живот мужа удар за ударом. — Не видать тебе пива, пока не проспишься! Нахлещешься — и давай молоть языком, что тебе в дурную голову взбредет! Пива ему нацеди… Потерпишь! Сам уже, вон, толстый, как пивной бочонок, — она похлопала хозяина по животу.

Турре расплылся в улыбке: догадался, что жена больше не сердится. Крепко ухватив хозяйку за бедра, он рывком усадил ее себе на колени и сказал, покряхтывая не то от удовольствия, не то от тяжести ее дородного тела:

— Да и ты у меня, жена, сладкая, как кадушечка меду!