Глава 15

В дороге на Карна Руда-Моддур Керхе расхворался. Когда Эадан вместе с людьми Эорамайнов доехал, наконец, до карнроггской усадьбы, он устроил себе и своему рабу лежанку, откуда тот почти не вставал. Керхе лежал в ворохе тряпья, и сам похожий на это тряпье, смотрел вокруг себя несчастными беспокойными глазами и часто проваливался в сон, больше похожий на беспамятство. Если Керхе требовалось сходить по нужде, он сначала вставал на четвереньки, потом, держась за стену, медленно поднимался и, пошатываясь, брел на двор, после чего возвращался совершенно обессилевший. Эадан наблюдал за ним со смешанным чувством жалости и досады. Керхе жаловался, что ему «плохо много», но не мог толком сказать, что с ним такое. Глаза его лихорадочно блестели и будто стали еще больше, губы запеклись. Его бил озноб, а когда Эадан случайно дотрагивался до него, то чувствовал, что кожа у Керхе обжигающе-горячая и липкая от пота. Эадан не знал, чем ему помочь. Поначалу он думал, что хилый хриз всего лишь простудился в долгом пути по морозу. У Эадана и самого иногда текло из носа: он не привык к таким большим переходам, да еще и в самую жестокую пору зимы — в Дунн Скарйаду. Но стоило ему погреться у костра, как всю хворь как рукой снимало. Хризу же не приносили облегчения ни тепло, ни сон, ни горячее питье — ничего из того, что всегда помогало Эадану.

Он надеялся, что Керхе полегчает, когда они приедут в карнроггскую усадьбу — там он отлежится и быстро восстановит силы, как бывало с самим Эаданом. Но лучше не становилось — напротив, казалось, стало еще хуже: Керхе дрожал, свернувшись под Эадановым полушубком, отказывался есть, только жадно пил, бредил, хрипло шепча что-то на своем языке, метался или, наоборот, вдруг замирал, уставившись в одну точку так, словно увидел там нечто ужасное. Когда Эадан пытался его накормить, Керхе слабо отбивался и говорил, что ему «не можно глотать» — говорил так жалобно, с таким отчаянием, точно Эадан заставлял его вкусить отравленной пищи; а если и ел немного, то почти сразу же начинал содрогаться от рвотных позывов. Эадана это не удивляло: варево, которое женщины Эорамайнов готовили для своих домочадцев, и в самом деле было дрянным. Что уж они туда намешали… «У нас в Гуорхайле даже свиней и то получше кормят», — обиженно думал Эадан, вылизывая миску. Он постоянно испытывал голод — и, похоже, не он один: в первую же ночь после приезда в карнроггскую усадьбу у Эадана пропала лошадь. Когда он бросился к Данде Эорамайну — Гунвар тогда дремал у себя в спальной нише — Данда рассмеялся и сказал, похлопав Эадана по колену:

— Ищи теперь свою лошадь в отхожей яме, братец Эйди. Сдается мне, ее зарезали и съели мои доблестные элайры.

Эадана покоробили и его слова, и его тон: моддурский карнрогг говорил об украденной лошади как о сущем пустяке. Ну, если уж сами карнрогги не считают необходимым карать воров и стоять за древний Закон на своей земле, то где там Эадану искать справедливости? Чем дольше он жил в Руда-Моддур, тем больше убеждался в верности эсской поговорки о родном доме и чужих краях. Жизнь у Гунвара и Данды Эорамайнов, страннолюбивых карнроггов, и впрямь оказалась привольней некуда — и теперь Эадан сомневался, так ли уж хороша эта воля. Он слышал от старых людей, что прежде, при старшем брате Гунвара, карнрогге Райнариге, Эорамайны не пускали к себе даже близких родичей. Райнариг Эорамайн был суров, нелюдим, а гостей почитал за попрошаек. Верно, за то и покарали его боги, не позволив взойти в бражный зал Орнара: старший карнрогг умер в своей постели, а не на поле битвы. Постыдная смерть для свободного эса… Младший брат Райнарига, Гунвар Эорамайн, желал загладить вину своего рода перед богами. Он открыл двери своего дома перед всеми, кто просил его о приюте — так и подобает поступать достойному сыну Орнара — и вскоре карнроггская усадьба в Руда-Моддур наполнилась сбродом со всего Трефуйлнгида. Воры, убийцы, не заплатившие виры, развратники, склонившие к блуду знатных девиц или замужних женщин, кровосмесители, сироты, оттесненные от наследства старшими родичами, элайры, потерпевшие поражение в распрях, фольдхеры, потерявшие свой надел — словом, всевозможное отрепье, бродяги всех пород, которым не нашлось места в родной общине, стекались в дом моддурских карнроггов. Хитрый карнрогг Гунвар умел извлечь из этого выгоду — от кого принимал подарки, кого отправлял в опасные походы на Карна Баэф (моддурцы испокон веку спорили со своим северным соседом за пограничные земли), а кого, если повезет, сажал на карнроггское возвышение, делая своими вечными должниками и приспешниками. Такое Гунвар Эорамайн уже проделал с Вульфсти Хадом и Хеди Эйдаккаром и надеялся повторить с сыновьями Ингрима Датзинге, бежавшими под его защиту после того, как Ангррод Морла изгнал их из родного Карна Тидд.

Эадан не задумывался о дальновидных замыслах своего нового покровителя. Усадьба Эорамайнов неприятно поразила его теснотой, грязью и скудостью во всем. Дом вели старшие дочери Гунвара: овдовев, они возвратились в дом отца, как то принято у моддурцев и северян. Быть может, они были хорошими хозяйками, раз уж постоянно сменяющиеся толпы гостей и нахлебников не разрушили вконец карнроггскую усадьбу; но Эадану, привыкшему к изобилию и какому-то постоянству дома Морлы, дом Эорамайнов показался зловонным хлевом, а не палатами великих карнроггов. Гостям и элайрам выставлялось прогорклое пиво и котел, наполненный чем-то вроде негустой похлебки. Иногда в ней было больше капусты, иногда — муки или крупы, иногда — репы, а на дне котла лежали кости, с которых уже дочиста срезали мясо. За мозговые кости среди голодных людей разгоралось настоящее сражение. Бывало, счастливцы находили в своей доле потроха или кусочки рыбы, но такое случалось нечасто. Сколько бы ни было в доме едоков, варили всегда одинаково. Никто не наедался досыта, а тем, кто не поспел к кормежке — котел выносился то поздним утром, то днем, то вообще вечером — тем бедолагам приходилось выпрашивать еду по соседним хуторам. Люди роптали, но не слишком гневались на прижимистых хозяев: всякий знал, как тяжело порою прокормить даже самого себя, не говоря уже о толпе приживальщиков. В Эорамайновом доме у них по крайней мере была крыша над головой и какое-никакое тепло, а главное, защита могущественных карнроггов Руда-Моддур, потомков и наследников роггайна Райнара Красноволосого.

Гунвар и его племянник ели отдельно; у Эадана слюнки текли, когда он видел кушанья, предназначенные для карнроггов и их семьи. Обыкновенно они сидели не в карнроггских креслах в общем зале, а на Гунваровой постели. Спальные ниши в доме Эорамайнов располагались у правой и левой стены бражного зала и закрывались не занавесями, а складными деревянными створками. Туда приносили жаровню с горячими углями, чтобы карнрогги не мерзли, как прочие обитатели усадьбы: тепла очага не хватало на весь огромный зал, да и хозяйки скупились на дрова. Эадану казалось неправильным, что хозяева отделяются от своих домочадцев. В родном Ангкеиме Эадан постоянно видел Морлу и его сыновей; карнрогг ел пищу из того же котла, что и его люди, вел те же разговоры, слушал те же песни и сказания. Всякий человек в его доме, ближайший элайр или самый жалкий раб, ощущал себя неотъемлемой частью его геррода и достояния. Это объединяло людей. А тут каждый был будто сам по себе — неприкаянные скитальцы, чужаки друг другу.

У себя в Гуорхайле Эадан легко заводил знакомства: благодаря покладистости и веселому нраву он мог сойтись с кем угодно; но все его попытки подружиться с кем-нибудь в усадьбе моддурских карнроггов не увенчались успехом. Эадан не понимал такого разобщенного житья. Участь одиночки он считал незавидной — здесь же все были одиночками, настороженными, скрытными, себе на уме, с подозрительностью наблюдающими друг за другом. От этого Эадан чувствовал себя неспокойно. Ему хотелось прибиться хоть к кому-нибудь, стать одним из «молодцов элайра такого-то» или «ребят славного такого-то», ощутить, наконец, твердую руку над собою и твердую почву под ногами — а вместо этого он по-прежнему балансировал на ненадежной болотной кочке, по-прежнему был изгнанником, как и все в этом странном бестолковом доме.

Эадан опасался, и не напрасно, тех, с кем разделял пищу и кров: любой из них мог оказаться бесчестным вором, укравшим у него лошадь. Всё, что у него осталось от сокровища роггайна Райнара, Эадан по обычаю преподнес в дар приютившим его карнроггам, лишь сохранив на себе золотое нашейное кольцо и перстни. Эадан спал чутко, каждый миг ожидая нападения — и, разумеется, не высыпался. Больше всего он беспокоился за священную вещь хриза: всякий счел бы ее хорошей добычей. Эадан благоразумно не разворачивал ее, чтобы не привлекать внимание к такому обилию серебра, но уже несколько раз замечал, что некоторые из гостей бросают на сверток заинтересованные взгляды. Однажды, отлучившись по нужде, Эадан обнаружил, что пока его не было, с его раба сняли обувку. Эадан изумился — не столько наглости вора, сколько тому, что кто-то позарился на дырявые башмаки, стоптанные еще прежним их хозяином. Эадан потрогал ноги Керхе. Тот не шевелился, только дышал тяжело и прерывисто, а тряпицы, которыми были обмотаны его ступни, насквозь промокли. Эадан стянул их, укрыл ноги своего хриза его же шерстяным платком и, взяв подмышку священную вещь, пошел сушить тряпицы у очага.

— Ты бы не хлопотал понапрасну, братец, — благожелательно сказал ему Данда (он как обычно сидел на дядюшкиной постели). — Суши не суши, всё одно твой раб не сегодня-завтра помрет. Он, видать, нутро застудил.

Гунвар Эорамайн приподнялся на локте.

— Верно говорит мой племянник, — подтвердил он. — Хризы, они такие: чуть что не по ним, так сразу помирать. Наши края для них — погибель. А всё потому, что на их родине солнце никогда не заходит и круглый год стоит лето, — объяснил он, гордясь своей ученостью.

— Ты мудр, мой высокородный повелитель, — отозвался Эадан. Он присел у очага и принялся развешивать мокрые от пота тряпицы.

Безобидные слова Эорамайнов глубоко поразили его душу. Прежде Эадан не думал всерьез, что Керхе умрет: ну, полежит еще чуток, отойдет от холода, а там, глядишь, и поправится. Теперь же он совершенно ясно увидел, что его хриз уже не жилец — а возможно, никогда им и не был. Чему дивиться? Куда удивительней то, что он вообще ухитрился дожить до своих лет: хилый, малосильный, тщедушный… Эадан сглотнул слезы. Стоило оставлять Керхе жизнь там, на болоте, тащить его через весь Гуорхайль, оберегать его и обихаживать, точно захворавшего богатого родича, чтобы потом, забравшись аж в Руда-Моддур, вновь оказаться без раба! Иное дело, что раб из Керхе был никудышный — да что там, это скорее Эадану приходилось всю дорогу прислуживать ему, а не наоборот. И всё же Эадану не хотелось его лишиться. Ему мнилось, что собственный раб внушает людям уважение к нему, Эадану. Раб, как и золотое кольцо на шее, словно бы доказывал, что Эадан не обездоленный нищий, побирающийся по чужим домам, а благородный изгнанник из достойного элайрского рода, с которым обошлись несправедливо дурные люди. Минует злосчастное время — и он восстановит справедливость и свой геррод…

Задумавшись, Эадан не услышал, как Данда вполголоса сказал старшему родичу:

— Не пойму, дядюшка, чего этот парень так убивается по рабу. Конечно, хороший хозяин скотину зазря не терзает, как говорят люди; но от этого неказистого хриза больше вреда, чем пользы. Он и здоровым-то был ни на что не годен. И прислуживать совсем не умел, я еще на Большом Сапоге это заметил…

Гунвар тонко улыбнулся.

— Это же хриз, любезный мой племянник. Наверное, он умел прислуживать по-другому. Вот, помнится, когда я гостил в Карна Рохта у моего родича Хендрекки Моргерехта, — Гунвар прикрыл глаза, вспоминая, — жил там братец его новой хризской жены. Невзрачный юноша, как по мне… С тобою, мой славный Данда, и не сравнить… Но рохтанцы питают слабость ко всему, что попадает к ним с юга, из-за белых стен Ан Орроде — и юный шурин Пучеглазого очаровал весь Мелиндель. Каждый почитал за честь угодить ему. Сестра его, Хрискерта, всё упрашивала Хендрекку сосватать ее милому братцу богатую невесту; а братец тем временем, не дожидаясь удачной женитьбы, силился разбогатеть сам, выпрашивая подарки у элайров Пучеглазого. Сдается мне, этот хриз был куда искусней нашего расхворавшегося раба, потому как сумел угодить не одному молодому изгнаннику, а сразу многим зрелым мужам. Лучшие элайры Мелинделя, привозившие из каждого набега драгоценные меха и золото, соперничали друг с другом за его благосклонность — и, верно, заходили слишком далеко в своих спорах. Как бы то ни было, пришел день, когда побратиму Хендрекки Нэахту Кег-Райне надоело смотреть, как воины Карна Рохта убивают друг друга ради любви этого прелестника. Достопочтенный Нэахт посоветовал Хендрекке изгнать юного подстрекателя обратно к хризам, и Хендрекка согласился, — Гунвар помолчал, улыбаясь своим мыслям. — Думаю, мой бывший зять принял столь суровое решение вовсе не из желания пресечь раздор среди своих людей, — добавил он. — Что-то подсказывает мне, Пучеглазому попросту пришлось не по нраву, что его элайры бьются друг с другом не за него, своего карнрогга, а за какого-то лукавого юнца с воровскими глазами… и воровскими повадками.

Данда фыркнул.

— Эти южане совсем умом тронулись. Какой достойный эс станет брататься с хризом!?

— Да разве ж я тебе о братании толкую? Эх, простачок ты мой… — Гунвар, растроганный его наивностью, потрепал племянника по щеке.

Пока Гунвар Эорамайн предавался воспоминаниям о нравах южан, Эадан досушил тряпицы и вернулся к своей лежанке. Снова обернув ноги Керхе теплыми сухими полосками ткани, он прилег рядом, положив себе под голову сверток со священной вещью. Его хриз проснулся, сипло вздохнул несколько раз, трогая свое горло, и опять забылся тяжелым сном. Его лицо блестело от испарины, ко лбу и щекам прилипли сбившиеся в сосульки грязно-белые волосы. Тонкие ноздри чуть трепетали, втягивая воздух. Из страдальчески перекошенного рта со свистом вырывалось неровное дыхание. Похоже, Данда Эорамайн прав, Керхе действительно умирает. Сначала лошадь, теперь вот — раб… В этом проклятом доме Эадана преследуют несчастья. Он слышал, что хризский бог способен воскресить даже мертвого — так, может, попросить его об исцелении для Керхе? Эадан задумчиво почесался. В несвежей соломе постели было полно блох — Эадан уже весь извелся от их укусов. Да, хорошо бы заручиться поддержкой хризского бога, но Эадан не знал, как это делается, и потому просто произнес молитву Виату, заменяя имя второго сына Орнара на «бога хризов».

Ему вспомнилось, как в детстве он боялся хризов, живших в отдельном покое дома Морлы. Особой доблестью среди мальчишек было пробежать, задыхаясь от страха, мимо входного проема; если полог приоткрывался, то на краткий миг можно было увидеть черные фигуры хризских колдуний. Показывая на покои второй жены своего отца, Мадге говорил приятелям таинственным шепотом: «Глядите, там живут хризы. Они никогда не выходят оттуда днем. А знаете, почему?..» Мальчишки затаивали дыхание, и Мадге рассказывал им очередную небылицу, от которой у Эадана мурашки бежали по коже: о том, как безлунными ночами хризы выходят из своего жилища, околдовывают эсских детей, утаскивают их в свое логово, а после набрасываются и съедают… А ведь Керхе, должно быть, и правда у себя на болоте ел эсских детей!

Эадан посмотрел на раба. Сейчас он казался таким хрупким, беспомощным — Эадану ничего не стоило сломать ему хребет. Но удивительно, каким сильным может быть этот доходяга, если захочет убить! Когда Эадан оглянулся на него в том доме, где они едва избегли смерти от рук старика и его невестки, он увидел в широко распахнутых глазах Керхе отблеск чего-то жуткого — чего-то, напомнившего Эадану безумный взгляд Ниффеля-балайра. Керхе стоял над убитой женщиной, наблюдая, как по полу разливается ее кровь, — и как будто был уже не дохляком Керхе, а кем-то другим. Тогда Эадан не придал этому значения, а теперь задумался: что остановило руку Керхе на болоте Мундейре? Отчего он не добил Эадана? Ошибся, решил, что тот уже мертв? Или… Эадан скривился, вспомнив свое тогдашнее видение с утопленницами, которые гладили и покрывали поцелуями его голое тело. Причудится же такое… «Великий Орнар, Отец Правды, отведи наваждение», — на всякий случай пробормотал Эадан, хотя никакие утопленницы ему уже не мерещились. Он всегда относился к своему хризу с легким пренебрежением, но сейчас подумал: каким духом нужно обладать, чтобы жить на болоте среди ужасных порождений Ддава, да еще и в могильном холме!

Слабый голос Керхе — даже не голос, а хрип — прервал его размышления.

— Что? Что ты?.. — прошептал Эадан, испугавшись спросонок: похоже, он ненадолго задремал.

Хриз попросил воды. Эадан нехотя выпутался из-под тряпья, в которое завернулся для тепла, встал и, зевая, пошел к кадушке с водой.

— Дожили, сын элайра носит воду для раба, — проворчал он уходя.

Валезириан услышал его слова: голос Эадана прорвался сквозь шум в ушах и прозвучал неожиданно гулко. В тот же миг всколыхнулась в нем волна негодования, явившись вместе с горячей болью в затылке. Валезириан изумился, что до сих пор способен на это. В последнее время ему казалось, что болезнь вытянула из него всё его собственное, живое, мыслящее — всё, что делало его Валезирианом, — оставив лишь измученное тело, страдающий комок плоти. Постоянная борьба, постоянное, бесконечное, бесплодное преодоление каких-то преград окончательно вымотало его. Он не чувствовал в себе сил — душевных сил — даже на то, чтобы удерживать в голове вдруг всплывающие обрывки мыслей. Бывало, он резко просыпался, охваченный неким могучим побуждением — и сразу же забывал о нем, хотя еще несколько мгновений помнил, что желание его было важным, даже необходимым; а когда Валезириан пытался припомнить, в чем оно заключалось, на ум приходили лишь нелепые, бессмысленные мелочи. Прежде ему случалось простужаться — он отлеживался на своем теплом камне посреди болота и постепенно выздоравливал; никогда еще болезнь не изнуряла его так долго. Валезириану представлялось, что воля его изъедена недугом точно червями. Он стал плаксивым; всё пугало его. Безо всякой причины его вдруг накрывал мучительный ужас — Валезириан смотрел на черную закопченную балку над головой и не мог отвести от нее взгляд, и терзался, что она черная, черная, черная — и всегда одинаковая. Как ни откроет он глаза, она всегда одна и та же… Неожиданно Валезириан решал, что его наблюдение исполнено глубочайшего смысла; он звал Эадана и пытался передать ему это знание, пока не поздно, и приходил в ярость, когда безмозглый хадар, не слушая, просто поворачивал его на другой бок. А случалось, Валезириану и в самом деле нестерпимо хотелось повернуться на другой бок, и тогда он злился, что Эадан ему не помогает. Ведь тот, естественно, знал, что нужно Валезириану, и при этом лежал с таким видом, будто вовсе и не слышал его мысли — его громкие, оглушительные, пульсирующие в затылке мысли… Тут к Валезириану на краткое время возвращалось сознание — будто чья-то сильная рука вытаскивала его на поверхность из темной, мутной воды — и Валезириан недоумевал, как он мог всерьез задумываться над такими нелепицами. Телесное страдание, прежде затуманенное бредом, наяву обнажалось, и вскоре Валезириан уже не мог думать ни о чем, кроме этой жаркой, неотступной боли — и в конце концов опять погружался в беспамятство.

Он обнаруживал, что вновь лежит на теплом полу в своем мрачном болотном жилище. У самого лица трещит огонь — вот отчего ему так жарко… Или открывал глаза и видел над собою бледное от страха лицо матери. «Помоги нам Господь, мое дитя отравили!» Она складывала в молитве узкие руки, и Валезириан начинал шептать вместе с нею заученные с детства слова — и вдруг замечал, что не понимает их смысла. Они превращались в причудливый набор звуков, который ничего не говорил Валезириану, но он продолжал повторять их и не мог остановиться. Им овладевал тоскливый страх. Он чувствовал, что плачет, и просыпался, и опять видел над собою низко нависшую черную балку…

Кто-то приподнял ему голову. Губ Валезириана коснулась вода. Он отшатнулся, забился, отталкивая от себя ковш: теперь он вспомнил, что его хотят отравить.

— Эадан, Эадан, послушай, я должен тебе сказать, — зашептал он. — Мыши в соломе… Мыши в соломе… Это важно, не забудь, запомни хорошенько, мыши в соломе…

— Брось уже лопотать на своем, пей давай, — пробормотал Эадан, поддерживая ему голову. Керхе взялся за ковш обеими руками и принялся пить, постанывая и морщась от боли в горле. Напившись, он вновь откинулся на спину, тяжело дыша, и прикрыл веки. Казалось, последнее движение отняло у него все силы.

Эадан посидел над ним немного, с огорчением рассматривая исхудавшее мертвенно-бледное лицо. Поскорей бы уж умер, что ли… Всё лучше, чем так страдать изо дня в день. Со вздохом Эадан встал, отнес ковш обратно в кадушку, а когда вернулся, то обнаружил, что Керхе не спит и вглядывается в него своими беспокойными темными глазами. Только что лежал неподвижно, а теперь приподнялся и пристально смотрит, не говоря ни слова… Это было так жутко, что в памяти Эадана мгновенно возникло болото Мундейре, могила Райнара Красноволосого и могильный житель, скорчившийся в темноте.

— Ты чего это? — прошептал Эадан, стараясь не показать, что испугался. — Ложись, спи… Все спят уже.

Керхе не пошевелился, только по-прежнему смотрел на Эадана ненавидящим взглядом.

— Я не раб, — внезапно произнес он с бесконечным презрением.

Эадан развел руками.

— Ладно, как скажешь. Ляжешь теперь?

— Я… не… раб! — повторил Керхе тем же тоном. — Я раб, ты сказал. Я не раб! — и вдруг, указав на меч Ниффеля, лежащий между ним и Эаданом, проговорил торжественно: — Оружье убитого забирает убийца.

Эадан опешил. Это была строчка из песни о последней битве Райнара Красноволосого — в Гуорхайле без нее не обходилось ни одно застолье. Нет ничего удивительного в том, что Керхе ее знает: должно быть, слышал когда-то в Ангкеиме. Но в устах хриза знакомые слова прозвучали странно, чуждо, как будто и не на языке эсов. Эадана отчего-то бросило в дрожь. Он метнулся к Керхе, силой уложил его на спину — тот попытался вновь подняться, но Эадан удержал его.

— Молчи, — прошептал он. — Я знаю, кто ты… Давно догадался. Молчи, ради Орнара! Услышат…

Эадану и самому мнилось, что он давно уже знает, кто его раб на самом деле. Керхе силился что-то сказать; Эадан зажал ему рот рукой. Он видел, что тот опять впадает в беспамятство — а может, и не приходил в сознание, иначе не признался бы в том, что скрывал все это время. Эадан опасался, что Керхе снова заговорит на языке эсов. Они на другой земле, под защитой Гунвара Эорамайна, но ни власть моддурских карнроггов, ни их войско, ни крепостные стены их усадьбы не оградят Эадана и Керхе от Ниффеля-балайра, если тот прослышит, что его убийца жив и укрылся в соседнем карна. Эадан на миг оцепенел от ужаса. Всё, чего он страшился доселе, поблекло и обернулось всего лишь незначительной докукой в сравнении со зловещим женихом Тааль. Эадану живо вспомнились закатившиеся глаза Ниффеля, его оскал и пена на губах, его когти и зубы, грязные от крови. И вот это чудовище, житель потемок, бросится на Керхе и на глазах у Эадана разорвет его пополам… Эадан прижался к своему хризу.

— Молчи, молчи, — повторил он. Ниффель-балайр словно уже притаился во мраке, протягивая к ним когтистые руки. — О, лучше бы ты ничего не говорил, — простонал Эадан в тощую потную шею Керхе. — Лучше бы я ничего не знал об этом…

Керхе затих под ним. Эадан ощущал своей грудью, как отчаянно бьется, точно пойманный зверек, сердце хриза. «Бедный, несчастный», — подумал Эадан, сам не зная, отчего испытывает такую острую жалость; он еще не успел подумать о том, что пришлось пережить его мнимому рабу. Эадан вообще не задумывался о его прошлом: да, раб Керхе оказался сыном карнрогга, легендарным «одиннадцатым сыном Морлы», но Эадан по-прежнему видел его слабым, болезненным заморышем, который без его, Эадана, помощи пропадет, не умея ни постоять за себя, ни позаботиться о себе.

Керхе под ним мелко дрожал.

— Холодно, — выдохнул он, стуча зубами, хотя Эадан чувствовал, что тот весь горит. Проведя ладонью по его лицу, Эадан ощутил под руками что-то влажное, пот или слезы… У Эадана защемило сердце. Хриз заговорил что-то на своем, тихо и жалобно, будто молил о пощаде. Он судорожно уцепился за плечи Эадана — казалось, Керхе боялся утонуть.

— Сейчас, сейчас, потерпи, — торопливо сказал ему Эадан. — Потерпи немного, я тебе помогу, — он положил ладонь ему на рот и нос, сжал, не позволяя Керхе вырваться, и стал ждать, когда тот забьется в последней попытке вздохнуть. Эадан видел, как добрый Сиандел делал это для больного старика-раба — тот затих очень скоро. Едва ли его бедный, хилый хриз, совсем обессилевший от хвори, промучается дольше…

Эадан отдернул руку. Он хотел, правда очень хотел помочь Керхе, но… В голове Эадана пронеслись десятки оправданий: Керхе спас ему жизнь — Эадан не вправе убивать его, пока не отдаст долг; Керхе — одиннадцатый сын Морлы, которого сами Рогатые Повелители сохранили для великого деяния — Эадан не смеет вставать на пути у богов; Керхе — не раб, а высокородный эс, негоже делать ему бесчестье, обрекая на скитания во владениях Безглазой Женщины… Эадан сдался. Он приподнял к себе голову хриза и, вдыхая воздух в его больные легкие, поцеловал горячие потрескавшиеся губы.