Глава 32

Эадан опустился на колени, коснулся лба, губ и груди и встал, не переставая глазеть по сторонам. За время, что он пробыл в доме хризского бога, он преклонял колена и снова поднимался не меньше дюжины раз, а то и больше — и ему уже порядком наскучило. Однако он старался не показывать нетерпения, внимательно следил за знатными рохтанцами вокруг и повторял в точности всё, что они делали: кланялся, когда они кланялись, проводил кончиками пальцев по лбу и губам, смиренно опускал голову и вместе со всеми произносил, как мог, чуднЫе хризские заклинания. Старичок с ласковыми глазами, которого Эадан часто встречал в покоях карнрогга, стоял впереди за низкой перегородкой из бледно-красного, в прожилках, камня. Прежде старик хриз казался Эадану неказистым, и он не понимал, отчего и Хендрекка, и все элайры обходятся с убогим стариком с таким почтением. Теперь же, увенчанный высоким убором с ниспадающим до щиколоток атласным покровом, облаченный в расшитые одеяния, твердые от серебра и золота, как доспех, старый хриз словно преобразился. Он говорил нараспев, подобно сказителям, и Эадан старательно вслушивался в его речь. Ему хотелось понять, о чем тот толкует: Эадан не сомневался, что его слова исполнены мудрости богов. Иначе откуда бы взялись у немощного старика эти богатые одежды и истинноверские обереги, сплошь усаженные самоцветами? Видно, хризский бог и впрямь могуществен и щедр, как роггайн Райнар.

Как только Эадан вслед за элайрами Хендрекки вошел в дом бога, его ослепил блеск золота — за всю жизнь Эадан не видел столько. В самом обиталище гурсов Туандахейнене не нашлось бы больше богатств, чем собрали хризы для своего бога. Повсюду горели огоньки, и в их свете еще жарче сияли золотые украшения на изображениях хризского бога, на одеждах истинноверских ведунов, на ларцах и чуднЫх, непонятного предназначения предметах. Да что там — золотом блестели даже стены, изукрашенные диковинными цветами, листьями и плодами, каких Эадан никогда не видел. А над этими плодами и цветами парили странные обликом мужчины и женщины с вытянутыми телами и очень маленькими ступнями и кистями рук, прямо как у Вальзира. Их темные лица немного пугали Эадана. Он избегал смотреть вверх, чтобы не встретиться с их тревожными взглядами; а когда все-таки поднял глаза, у него захватило дух от устремляющихся ввысь сводов.

В доме бога стоял густой запах благовоний — от него Эадан стал словно пьяный. Он околдовывался распевной хризской речью, отблесками огоньков, разноцветными пятнами одежд рохтанцев — желтыми, алыми, изумрудно-зелеными, синими, малиновыми — все они надели лучшие свои наряды, чтобы понравиться хризскому богу. Старик-хриз умолк. Два отрока с чисто вымытыми лицами и руками сняли с изображения бога длинную полосу парчовой материи и подали ее старику. Тот благоговейно поднял ее на вытянутых руках — концы же, украшенные кручеными серебряными шнурами, свисали почти до пола. Рохтанцы потянулись к перегородке. Бормоча что-то, они лобызали материю, а некоторые женщины прикладывали ее к животу. Эадан двинулся следом за рохтанцами. И тут раздалось пение — множество чистых, будто бесплотных, голосов зазвучало откуда-то сверху. Сколько бы Эадан ни задирал голову, он не мог разглядеть певцов. Ему подумалось, то поет сам бог хризов: Эадан слышал, что он, подобно Орнару, тоже живет в небесных палатах. Пение заполняло всё вокруг — переливалось в золоте и огнях, звенело меж драгоценных ларцов, обволакивало, как дым воскурений, взлетало обратно к печальным нарисованным хризам на сводах. Оно и покачивалось, и кружилось; истончалось и вновь уплотнялось, словно туман. Эадану вдруг стало невмоготу грустно. Подошел его черед прикладываться к парчовой полосе; он оказался прямо перед стариком в сверкающих одеяниях, и тот ободряюще улыбнулся ему. Глаза Эадана защипало от дыма. Здесь, у перегородки, нечеловеческое пение звучало особенно ясно — несколько мгновений Эадан не слышал ничего, кроме этого пения, от которого у Эадана дрожала душа. Он прикоснулся губами к парче, и у него сами собой полились слезы.

Из дома бога Эадан вышел притихший и взволнованный. Снаружи было морозно, но ясно; Эадан ощутил укусы холода на мокром от слез лице. Рохтанцы тоже всё больше молчали. Эадан шел в толпе по хрусткому снегу, и ему нравилось вот так идти вместе со всеми — а впереди ждало тепло и сытная трапеза. У него всё ещё немного кружилась голова, он будто выпил кубок хорошей браги, и теперь ему хотелось не то распевать песни, не то плакать. Он нагнал Вальзира и взял его за руку, притянул к себе. Эадан не сомневался, что Вальзир испытывает ту же радость, а то и бОльшую, ведь он лучше понимает истинноверские премудрости. Рука Вальзира оказалась ледяной — Эадан принялся греть ее своим дыханием. Он напомнил себе, что они побратались, и тихо рассмеялся от радости. Кто бы знал, что изгнание приведет его к такой удаче. Он сыт, нашел приют на зиму у высокородного и щедрого господина, его побратим — сам одиннадцатый сын Морлы, а совсем скоро, глядишь, и хризский бог возьмет его под свое покровительство: Эадан заметил, как его слезы порадовали старого хриза-ведуна… Недавно в Мелиндель пришла весть о том, что воины Дома Морлы выступили походом на Карна Рохта, но Эадан не страшился войны со своими родичами. После того, что он увидел и испытал сегодня в доме хризского бога, он не сомневался, что бог рохтанцев сильнее древних богов Гуорхайля. Эх, если бы еще этот старый лис Гунвар Эорамайн не забрал себе его меч! С мечом Эадан попросился бы с войском Хендрекки, чтобы добыть себе славу в сражении, как подобает свободному эсу.

Вдруг его осенило.

— Высокородный Вальзир, — сказал Эадан заискивающе, — не откажи своему побратиму, попроси у нашего щедрого кольцедарителя оружие и какой-никакой доспех для меня. Тогда я сумею умножить свой и твой геррод. Никто не скажет, что одиннадцатый сын Морлы побратался с трусом…

Вальзир покосился на него и ничего не ответил. Эадан засомневался, понял ли Вальзир его речь; а может, слова Эадана пришлись ему не по нраву? Поди разбери, что на сердце у этого могильного жителя.

— Любимый мой брат, подумай: ведь это приведет к чести нас обоих, — еще раз попытался Эадан. — Ты возвысишься перед Моргерехтом и всеми его людьми, если твоим побратимом будет не изгнанник, не владеющий ни землей, ни людьми, ни драгоценностями, а достойный воин, герой Трефуйлнгида, — Эадан смутился: подумал, не слишком ли он расхвастался, предсказывая себе славу героя Трефуйлнгида. Он осторожно заглянул в лицо Вальзиру. Тот даже не взглянул на него, смотрел себе под ноги, но Эадан почувствовал, как дрогнула маленькая рука Вальзира в его руке.

— Ты хочешь… пойти в войну? — прошелестел Вальзир.

Эадан засмеялся про себя — «пойти в войну»! Вальзир так смешно говорит, точь-в-точь как Вульфсти, когда изображает Пучеглазого и его рохтанцев.

— Я хочу взрастить нам геррод на поле клинков, — сказал Эадан. — Вот увидишь, я отправлюсь биться с Морлой и вернусь к тебе в доспехах из славы, оседлав скакуна удачи, — это обещание Эадан слышал не то в песне, не то в сказании о стародавнем герое, и сейчас просто повторил — Эадану показалось, вышло красиво. Он снова заглянул в лицо Вальзиру — пришлось наклониться — и обнаружил, что Вальзира нисколько не впечатлило его красноречие.

— Ты умрешь там, — прошептал Вальзир и сглотнул. Они подошли к деревянным ступеням, ведущим в карнроггский дом, и Эадан привычно, не задумываясь, обхватил Вальзира за плечи, помогая подняться. Он ощутил, что сейчас Вальзир ступает особенно тяжело, словно ноги его не слушаются, а когда они вошли, Вальзир сразу же опустился на скамью у стены. Эадан потянул его за руку. Ему не нравилось, что Вальзир сидит на дальней скамье, точно слуга или немощный старик-приживальщик; а ведь Хендрекка позволил Вальзиру сидеть у самого возвышения, вместе с первыми элайрами, наследником меча Мэйталли и карнроггским побратимом Нэахтом Кег-Райне.

Вальзир не поднимался. Он опять принялся бормотать свое любимое слово — теперь Эадан знал, что оно значит «я устал» — и, похоже, в самом деле не мог подняться. Эадан растерянно огляделся. Домочадцы Хендрекки, проголодавшиеся после долгой службы, шумно рассаживались за длинными столами, покрытыми дорогим отбеленным полотном; то и дело кто-то ссорился за лучшее место. Женщины скрылись за резной перегородкой — Эадан видел, как мелькают за нею их разноцветные одежды. Опрятные отроки с завитыми волосами — Эадану они казались похожими на Вальзира — заскользили меж столов со сверкающими блюдами и сосудами в руках. У Эадана засосало под ложечкой. Он-то думал, что сядет рядом с Вальзиром за вон тот уставленный яствами стол у карнроггского возвышения и перепробует всё, до чего сможет дотянуться. В зале стоял густой, жирный аромат мяса, приправленного душистыми травами и этими хризскими зернышками, от которых горело во рту. В чаши лилась сладкая хризская брага… Эадан вздохнул, закинул на себя руку Вальзира и потащил его прочь из зала.

Они провели в доме Хендрекки много дней, — Эадан уже сбился со счета — но до сих пор так и не разжились собственным местом для сна. Хендрекка благоволил Вальзиру, пожаловал ему искусно украшенные одежды, частенько беседовал с ним на языке хризов, усаживал рядом с собою, когда старый хриз-ведун, раскрыв священную вещь, — вроде той, что носил с собою Вальзир, — нараспев говорил сказания о своем боге. И всё же им приходилось ночевать где придется, то на сундуках, то на скамьях, то на овечьей шерсти, которую женщины перетрясали и раскладывали сушиться. Всякий раз, когда наступало время отходить ко сну, домочадцы Пучеглазого разбредались по всему дому и заваливались спать во всех углах — куда ни сунешься, наткнешься на спящего. Да и сам карнрогг, бывало, уходил спать к бедарцам, а его прихлебатели и слуги снимались с места и отправлялись за ним. Вновь, как в усадьбе Эорамайнов, Эадан начал бояться за свое добро. Он спал чутко, придерживая нашейное кольцо, и каждый миг готов был схватить за руку вора. Сейчас все собрались в зале с длинными столами, и Эадан дошел с Вальзиром до комнатенки, где спал прислужник хризского ведуна. Эадан толкнулся было и в покои старого хриза, но дверь оказалась запертой. Эадан мгновенно вообразил несметные богатства, лежащие в стариковских покоях: уж верно, хризский бог, что так любит драгоценности, не обделяет своего первого элайра.

В комнатке же при покоях стояла кровать на низких ножках, с гладко отполированными столбцами — Эадан даже потрогал один из них — и выжженным узором на изголовье: деревья, каких Эадан никогда не видал, и люди верхом на диковинных горбатых зверях. Правда, когда Эадан уложил Вальзира и сам прилег рядом, постель оказалась жесткой. Эадан положил под голову Вальзиру свою руку.

— Ты полежи, — сказал он. — Вот придет ведун, я попрошу его исцелить тебя. Старец очень мудр и наверняка умеет изгонять из тела ваши хризские хвори.

— Не пойди, — прошептал Вальзир.

— Что? А… Не тревожься, я не уйду, дождусь старца вместе с тобою.

Вальзир повернулся набок, спиной к Эадану.

— Не пойди в войну, — проговорил он и повторил: — Ты умрешь там. Я… не… хочу… чтобы ты умрешь.

Эадан шмыгнул носом. На глаза опять навернулись слезы; он все еще помнил, как хорошо и печально пели невидимые хризы в доме бога. Он обнял Вальзира, прижался лицом к его шее. Эадану показалось невыразимо трогательным, что ради него Вальзир готов поступиться герродом и богатствами.

— Ты как молодая жена Лайса Тиана — горюешь о гибели любимого в сражении, хотя он еще и за ворота усадьбы не выехал, — сказал Эадан с тихим смехом. Он поцеловал Вальзира в шею. «Весь прокоптился благовониями», — подумал он. А может, так пахли одежды, которые Вальзиру подарил карнрогг. Эадан улыбнулся: наконец-то у Вальзира появился запах.

— Я привезу тебе хорошую лошадь, — пообещал Эадан. — У Райнара Фин-Солльфина смирная, послушная лошадка, для тебя будет в самый раз. Я убью его… заберу его лошадь, и щит, и пояс, и кожаную рубаху с посеребренными пластинами… обменяю их на хризский меч для тебя. Ты высокородный господин, у тебя должен быть меч. Гуорхайльские мечи слишком тяжелы для твоей руки… Так вот, я заберу всё добро Райнара, сына Эйнирда, пойду к хризам и выменяю всё это на меч. А еще я привезу множество вражьих клыков и когтей… Хризские умельцы оправят их в золото, и ты повесишь их себе на пояс… и все станут говорить: «Каков удалец побратим Вальзира Морлы!»

Валезириан перестал вслушиваться в болтовню Эадана. Он устал разбирать негидийскую речь, а Эадан всё говорил и говорил о каких-то лошадях, мечах и убитых хадарах. Как будто не понимал, как Валезириану горько и страшно. Эадан обнимал его одной рукой, и Валезириан притянул его руку к своему лицу, прикусил кожу между указательным и большим пальцами. Эадан дернулся позади него, а Валезириан ощутил во рту вкус его крови — как в день, когда Эадан при всех назвал его одиннадцатым сыном Морлы. В тот день Валезириан с ужасом понял, что судьба его переменилась. С ужасом, хотя должен был — с радостью. И ужас этот всё не покидал его, точил сердце, как червь, собирался комком слез в горле. Эадан назвал его одиннадцатым сыном Морлы, и ему поверили. Разве не этого он ждал так долго, ждал во тьме, безымянный и испуганный, с рождения лишенный всего, что причиталось ему по праву? Слава всеблагому Господу, его путь, полный бед и унижений, закончился; он вернулся — вернулся, как хотела мать, он почти дома… Здесь всё дышало благодатью истинной веры; то, о чем он знал лишь из книг и рассказов матери, теперь окружало его, куда бы он ни пошел. Словно отблески большого самоцвета, здесь на всём лежали отблески эрейского мира: на мягкой переливчатой речи здешних негидийцев, на узорах их одежд, на резных украшениях их кресел, на том, как держал себя здешний правитель и его приближенные. Впервые за долгие годы Валезириан услышал эрейский язык не из собственных уст, люди вокруг не смотрели на него как на странную зверушку, а духовник авринта так напоминал духовника матери… Но всё было плохо, так плохо, как никогда еще не было.

Ведь все они его ненавидели. Радушно улыбались, лицемерили, а сами… Они все желали ему зла, замышляли что-то против него. Валезириан чувствовал, как с каждым днем запутывается в их тенетах. О, он знает, на что они способны, мать предостерегала его; он навсегда запомнил ее рассказы о переворотах, тайных убийствах и кознях, что эреи способны плести коварно и безжалостно; об ослепленных отроках и младенцах, отравленных кормилицами… Прежде Валезириан думал, что стоит ему вырваться от хадаров и оказаться среди таких, как он, среди эреев — и в его бедной истерзанной душе, наконец, воцарится покой. Но эти эреи не были такими, как он. Снова, как прежде, Валезириан оказался среди чужих. Меж собой они пренебрегали им, называли рабом-полукровкой, а втайне боялись, что весть о спасшемся сыне Валезиасы Исилькратис доберется до Тирваниона и Валезий Камламетен назовет его своим наследником.

Поскорей бы в Тирванион! Тогда всё это закончится.

— Эадан… — Эадан вздрогнул: в первый раз Вальзир назвал его по имени. Не поворачиваясь к нему, Вальзир спросил тихо: — Ты… поможешь мне… пойти… в Тирванион?

— До Ан Орроде путь неблизкий, — ответил Эадан тоже шепотом. — Пусть спадет Дунн Скарйада, а там поглядим, — он зевнул. — Знаю, ты хочешь повидаться со своей хризской родней. Моргерехт говорил, отец твоей матери властительный господин, большой карнрогг… То-то радости будет, когда он узнает, что ты жив… Наверно, поставит нам хорошее угощение…

* * *

— Сколь отрадно видеть, как свет истинной веры проникает в сердце язычника, — говорил Фона Иефилат, разделывая тушку перепелки, блестящую от меда и жира. — Искренние слезы этого дикого юноши — что, если не свидетельство его готовности обратиться к истинной вере?

— Покажи гургейлю золото — и он обратится хоть к хвосту старой кобылы, — резко сказал Нэахт Кег-Райне. Он отодвинул изящную вилку эрейской работы и ел прямо с ножа. — Преклоняет колена пред иконами, плачет, прикладываясь к вашей блестящей тряпице, а после пойдет лить масло в воду и жечь зерно перед богопротивными идолами.

Хендрекка перестал жевать. Нэахт не глядел на него, но Хендрекка как всегда почувствовал, в кого целился Нэахт. Прознал, видно, что Хендрекка задумал подняться на холм Видергейм, заручиться благосклонностью Орнара и Этли перед битвой с гуорхайльцами. Хендрекка проследил взглядом, как Нэахт одним движением отсекает кусок мяса и подносит на лезвии ко рту, придерживая большим пальцем. Нарочно ест так, будто сидит на траве посреди своего Бедара, а не за карнроггским столом в окружении первейших людей Карна Рохта, в богатстве и великолепии карнроггской трапезной.

Хендрекка протянул чашу отроку-виночерпию. Он сердился на Нэахта за это дело с Лиасом и Эвойн, за предстоящую битву с Морлой, которая страшила его, пусть он и не признавался в этом самому себе, за то, что Нэахт сидит и орудует своим проклятым бедарским ножом как ни в чем не бывало, словно не он разрушил мир, купленный такой дорогой ценой — родной дочерью Хендрекки… «Единственной дочерью», — мрачно сказал себе Хендрекка, не желая вспоминать об Эвойн. Его элайры предвкушали победу — или изображали предвкушение. «С удачей нашего несравненного златоподателя и с Божьим заступничеством мы зальем снег кровью гургейлей!» — восклицали они — громко, чтобы их услышал карнрогг. Эти возгласы тешили его сердце. Хендрекке нравилось, что его люди как прежде уповают на его удачу. Ведь он воистину удачлив, любимец Этли, рожденный с лоскутом пестрой шубы в руке — так говорили о нем эсы. Хендрекка покрутил на пальце кольцо с куницей — обличьем Этли. Пускай и на этот раз его удача пересилит неудачу Морлы! Недаром же боги подкинули ему того странного юношу, Валезириана Морлу — откуда ни возьмись он появился в Мелинделе, как посланцы Рогатых в кормилицыных сказках, которые Хендрекка любил слушать в детстве. Не знак ли посылает Хендрекке его покровитель Этли — знак того, что именно ему суждено положить конец могуществу Морлы? В Карна Рохта тоже слыхали, что говорят об одиннадцатом сыне: давным-давно он сгинул без следа, чтобы однажды возвратиться и принести судьбу Дому Морлы.

Когда Хендрекка расспрашивал Валезириана, где он был все эти зимы, тот отвечал скупо, уклончиво, говорил только, что претерпел многие лишения — и Хендрекке было нетрудно поверить, что одиннадцатый сын Морлы вернулся из мертвых. В Дунн Скарйаду распахиваются двери всех миров… Хендрекке не хотелось думать, что его таинственный гость — всего лишь раб и самозванец, как уверяет первый посол Виделий. Хрискерта права, Виделий оттого так ополчился на Валезириана, что испугался за свое наследство: его дядя Валезий Камламетен уж наверняка предпочтет ему родного внука, сына единственной дочери. Уж кто-кто, а Хрискерта знает в этом толк — недаром же она дочь императора, воспитанная под сенью сапфирового венца. Хендрекка разглядывал Валезириана и всё больше убеждался, что перед ним не кто иной, как сын Валезиасы Исилькратис, отпрыск знатного эрейского рода. Он словно сошел с росписи на стене тирванионского собора — с узкими плечами, тонким станом, с маленькими, как у ребенка, кистями рук и ступнями; глаза же казались слишком большими для его лица. Хендрекка верил его словам о перенесенных страданиях, ибо весь он был — одно страдание. Этот юноша больше походил на эрейского мученика, чем на героя Трефуйлнгида, и Хендрекку удивляло, что Рогатые избрали для своей мести такого человека. Должно быть, эсские боги не враги богу эреев, во что бы там ни верил Нэахт и его бедарцы.

Хендрекка с сожалением посмотрел на пустующее место на скамье. Куда запропастился Валезириан? И гургейля, что ходит за ним по пятам, не видать. Поначалу этот Эадан пришелся Хендрекке по душе: что ни говори, а коренные гургейли бывают хороши собой, да и восхищение Эадана перед ним и его двором льстило Хендрекке. Но Эадан взял себе привычку таскаться за Валезирианом, куда бы тот ни пошел — даже когда Хендрекка желал беседовать с Валезирианом наедине, Эадан заявлялся вместе с ним. И хотя этот молодой гургейль, как видно, не понимал ни слова на эрейском, Хендрекке не нравилось, что тот сидит с ними и будто бы охраняет Валезириана. Хорошо бы Авендель Кег-Догрих вспомнил о чести и потребовал с Эадана плату за смерть брата. Плату кровью… Хендрекка чуть улыбнулся. От этой мысли или от вина с пряностями ему стало жарко, он отставил чашу и скинул с плеч отороченную собольим мехом накидку.

Нэахт смотрел на него и гадал, о чем он думает. Хендрекка раскраснелся от вина, на губах блуждала улыбка — что может тешить его сейчас, когда им предстоит война с Гургейлем? Война, которая вновь вспыхнула из-за его, Хендрекки, нелепой прихоти. Нэахт сел по-бедарски: поставил ногу на скамью, подтянул колено к груди — и принялся вытирать нож о скатерть. Под столом крутился щенок — подарок Морлы, то и дело задевая Нэахта хвостом. Чтобы угодить Хендрекке, элайры бросали щенку угощение, и тот, разлакомившись, выпрашивал еще и еще. Хендрекка подозвал его — щенок с лаем выскочил из-под стола и попытался забраться хозяину на колени; Хендрекка стал кормить его остатками своей трапезы, нахваливая его на все лады, как будто почитал обжорство своего бестолкового пса достоинством. Вытирая нож, Нэахт наблюдал за ними. Хендрекка смеялся, забавляясь с щенком, и казался моложе. Он по-прежнему был красив — с ровными белыми зубами, с румянцем на щеках, с грудным, раскатистым смехом. «Когда же ты постареешь?» — подумал Нэахт с досадой.

Он помнил, как поразила его эта торжествующая молодость много зим назад, когда он со своим ду-ота — войском — ехал к Мелинделю на помощь Юфтану и повстречал Хендрекку. К тому времени Бедар-ки-Ллата уже оправился после великого голода, скот вновь расплодился, табуны как в прежние времена сотрясали зеленые поля, а ловкие всадники пригоняли новые стада из Гургейля и Тидда. Сыны Бевре на празднике Мойл Махетан назвали Нэахта своим вождем, койхрой, не поглядев на то, что теперь у него не было ни жены, ни сыновей. Те, кто остался жить после голода, не забыли, как достойно и мудро правил он ду-ллайда в страшные дни, когда его отец Барес лежал на смертном одре. Нэахт повесил на пояс плеть своего отца. Ни один бедарец не попрекал его молодостью, и Нэахт сам чувствовал себя так, словно прожил целую жизнь. Голод не убил его, но въелся в его кости, отравил его память. Он навсегда запомнил, как умирал отец. Когда карнрогг Хюннер Моргерехт отказал им в помощи, отец словно переменился, больше не проклинал и не говорил о мести — просто лег и не вставал до самой своей смерти, хотя прожил дольше, чем все его домочадцы. Он лежал и молча смотрел из своего угла, иссушенный, уже не похожий на человека, и даже спустя годы после его смерти Нэахт порою ощущал на себе его взгляд. После Нэахт задумывался, отчего отец выбрал такую смерть: понадеялся ли пережить голод или своим позором наказывал себя за муки, на которые обрек людей Бедара? Если б не его ссора с Хюннером, если б не тщеславное желание самому зваться карнроггом, его побратим Хюннер не оставил бы Бедар погибать голодной смертью. Рассказывали, что узнав о неподобающей воину кончине Бареса, карнрогг Хюннер зарыдал, заперся в доме бога и три дня не вкушал пищу. Он велел отправить в Бедар обозы с зерном — Нэахт не успел перехватить их вовремя, и многие оголодавшие люди объелись и умерли. Вскоре и самого Хюннера постигла смерть, которую тоже не назовешь достойной: он умер в постели с одной из своих хризских любовниц. В Бедаре — да и во всем Трефуйлнгиде — немало потешались над этой смертью. Тогда-то Хюннеров незаконнорожденный сын, Юфтан, и взял власть в Мелинделе; расправился с единокровным братом, младенцем Тубафом, и перебил всех эреев в карнроггской усадьбе и окрестностях. Ходили толки, будто Юфтан похвалялся, что ради богов родной земли не побоится бога эреев и разрушит церковь, построенную отцом. Быть может, так он надеялся угодить бедарцам, ибо те верили, что Господу не нужны разукрашенные дома, позолоченные идолы и сладкоречивые эреи-служители. Но Нэахту не нравилось, что Юфтан вновь, как в старые темные времена, приносит жертвы истуканам на холме Видергейм. Эти боги, на которых уповал Юфтан, были слабы, их одолел могучий Господь, как прежде они сами одолели Ку-Круха, Ддава и Тааль. Стоило ли поднимать бедарские мечи за карнрогга, чьи боги давным-давно потеряли власть над этими землями? Встретив законного сына Хюннера, Хендрекку, Нэахт сказал себе: будет справедливо, если он, Нэахт, сын Бареса, встанет рядом с новым Моргерехтом — возведет его на карнроггское возвышение и заставит возвратить роду Райне почет и могущество, которые прежний Моргерехт у них отнял. Такими мыслями Нэахт успокаивал себя, ведь нередко ему думалось, что взяв сторону Хендрекки, он предает своего отца. Не должно ли ему было мстить наследнику карнрогга Хюннера, а не брататься с ним?

Нэахт был слишком мал в те дни, когда его отца и Хюннера Моргерехта еще не разделила вражда. Его юность пришлась на время, когда отец его Барес покинул Мелиндель и вернулся в Бедар обозленный на своего побратима. Что ни день Нэахт слышал разговоры о Хюннере Моргерехте — Хюне Муйргреде, как произносили в Бедаре. Имя это называли точно имя заклятого врага, виновника всех несчастий их рода. И пусть кости Бареса Райне давно истлели и проросли высокими травами Бедар-ки-Ллата, Нэахт никак не мог изжить вражду, что получил от отца в наследство. Хендрекка удивил его, сказав: «Размолвка наших отцов — дело прошлое. Не нам процеживать пиво, что они сварили», — сказал так беспечно, словно не нес с рождения тяжесть той распри, как нес ее Нэахт. Это сердило Нэахта. С горечью думал он о том, что Хендрекка мужал в сытости и благоденствии, не зная ни скорби, ни страха за свою жизнь; даже смерть отца и резня в Мелинделе, учиненная его единокровными братьями, случились где-то далеко от него. Наверное, потому в нем столько горячей силы и радости, как в молодом олене весною, потому он так красив, что при взгляде на него у Нэахта щемило сердце. Даже сейчас, глядя на постаревшего и погрузневшего Хендрекку, Нэахт видел его тем юношей под золотым хризским стягом, в сверкающей кольчуге и алом плаще тирванионского гвардейца. Хендрекка ехал сражаться за трон со своим братом, а веселился, словно выезжал на лов — и, казалось, никакая беда не могла потревожить его сильное молодое сердце. Может, за это, а вовсе не за старую распрю их отцов, Нэахт и изводил Хендрекку — за молодость, которой сам Нэахт был лишен.

Вот он забавляет пса, будто и думать забыл о битве с Морлой. Еще бы, ведь не ему, карнроггу, предстоит биться с гургейлями и их демоном-балайром. Нэахт встал, заткнул нож за пояс и, перешагнув через скамью, направился к столам, где сидели его люди. Он знал, что его уход уязвит Хендрекку: встать из-за карнроггского стола раньше карнрогга — почти оскорбление. Пускай Хендрекка гневается. Нэахт — его побратим, он не чета лизоблюдам-элайрам, что сейчас наперебой восхваляют своего господина. Стоило Нэахту приблизиться к столу бедарцев, Эйф, его пасынок, вскочил на ноги. «Иди сядь с Мэйталли», — бросил ему Нэахт и сел на его место. Нэахту хотелось, чтобы его наследник и наследник Хендрекки стали побратимами, чтобы даже после его, Нэахта, смерти сыны Бевре властвовали в Мелинделе. Нэахт думал о грядущем сражении и спрашивал себя, не станет ли оно для него последним. Немало зим минуло с той поры, когда его клинок разрубал вепрей на шлемах врагов. Он угрюмо скользил взглядом по лицам своих людей, гадая, не шепчутся ли они о новом койхре, не говорят ли тайно, с оглядкой, что их предводитель Нэахт уже стар, а пасынок его Эйф — слишком молод. Возможно, перед битвой они потребуют у Нэахта назвать своим сыном другого воина из числа бедарцев, зрелого и ловкого; и если они подступят к нему, Нэахт будет не вправе отказаться. Отчего Хендрекка не дал ему дожить последние дни в покое и уважении, которых Нэахт уж всяко достоин? Нэахту мнилось, что Хендрекка лишь назло ему расправился с Лиасом Морлой столь жестоко. Вместо изгнания Лиаса — отрезанные уши, отрубленный язык и выжженные глаза. Какой свободный эс стерпел бы такое унижение, учиненное над сыном? И уж тем более не Морла, для которого сыновья дороже золота и самоцветов, доброй стали и неделёных тканей в сундуках Ангкеима. Хендрекку никогда не заботило, чем отзовутся его прихоти. Что бы он ни натворил, долг за него выплачивал Нэахт — выплатит и теперь, кровью гургейлей или своей собственной. Снова, как всегда, Нэахту придется объезжать коня, которого Хендрекка раздразнил.