Глава 41

— Где же высокородная Онне? — оглядев нежданных гостей, спросила дочь Скеги Фин-Турстейна.

Тут только и обнаружили, что Онне пропала. Странно, что никто не вспомнил о ней до сих пор, не заметил, что Онне не льет слезы над убитыми сыновьями вместе с Этльверд, а ведь Онне лишилась всех, даже младенца, которого кормила своим молоком. Люди переглядывались, еще не смея заговорить. Они понимали: каждый из них подумал об одном и том же. Вот кто истинный поджигатель. Даже если Моргерехтова дочь и помогала Онне ради собственной мести, не может быть никаких сомнений, кто эту месть задумал. Ни один эсский род не испытывал пристрастия к пожарам больше, чем потомки Ингрогга Датзинге. Говорят, и последний муж Дома Датзинге, Ингье, сын Ингрима, вознамерился поджечь карнроггскую усадьбу в Карна Тидд, чтобы она не досталась Тьярнфингам. А Морла отдал женщине из рода Датзинге ключи от своего дома и амбаров — словно горящий факел ей протянул. Верно, Онне давно уже вскармливала свою месть. «Наконец-то дождалась!» — сказала она, когда в Ангкеим вернулся ее супруг Сильфре с братьями Урфом и Урфтаном. Ясно теперь, чего Онне дожидалась на самом деле. Подумать только, в ту же ночь эта злокозненная женщина расправилась со всеми мужами Дома Морлы, не пощадив и родных детей; подпалила усадьбу и сгинула во тьме Дунн Скарйады, как мстительный дух.

— Я всегда знала, от этой костлявой кобылы добра не жди, — сказала Фиахайну.

Люди поглядывали на карнрогга. Вновь их постигла беда по его вине, и беда не в пример страшнее прежних. Ему бы повиниться перед ними, отрезать себе косы в знак раскаяния и горя, как то сделал благородный Йомендир Фин-Гебайр после убийства Каддгара. Все ждали, что Морла отречется от власти над карна, пусть даже на деле и не осталось у него никакой власти, — вложит меч Гуорхайль в руки Ульфданга, единственного, на кого люди могли еще уповать. Но вместо того, чтобы поступить как должно и тем самым сохранить последние крохи своего геррода, убывающего с каждым мгновением, Морла всё сидел и сидел на почетном месте, куда его усадили хозяева — сидел без движения, смотрел вокруг себя равнодушным взглядом и, похоже, даже не думал просить прощения у своих людей. В домочадцах Морлы рос гнев. Не успела еще сгуститься ночная тьма, как они явственно ощутили тесноту фольдхерского дома: они словно набились в тесный погреб и вот-вот задохнутся. Хуторские собаки беспокоились из-за стольких чужаков, а особенно из-за Кромахала — тот улегся у ног хозяина, зыркал на псов Скеги и предостерегающе рычал. Люди злились от голода. Добрый Скеги Фин-Турстейн и его незаконнорожденная дочь, которая вела хозяйство на хуторе, выставили на стол все припасы, но не много их осталось к концу Дунн Скарйады. На лицах хозяев читался страх. Они ни словом не обмолвились о том, что незваные гости им в тягость, но люди Морлы и сами понимали: если останутся на хуторе Скеги, то и его погубят, и сами с голоду помрут. Начали раздумывать, куда податься. Уже не таясь от карнрогга, говорили друг другу: «Я попрошусь перезимовать у родственников матери в Карна Вилтенайр» — «Я пойду на Большой Сапог, туда отдали замуж сестру моего побратима» — «А я попытаю счастья на Севере, говорят, в тамошних лесах столько зверья, что одной охотой прожить можно…»

Морла слышал эти разговоры. Еще недавно они не посмели бы вести при нем такие речи; да что там, им бы и в головы не пришло сбегать от своего господина. И сейчас ему должно встать со скамьи, пристыдить малодушных, обнадежить отчаявшихся, показать, что над ними по-прежнему поднимается меч Гуорхайль, защищая от врагов и карая непокорных. Но вместо этого Морла просто смотрел на растерянных, испуганных, обозленных людей, слушал, как они пытаются собрать свои разметанные судьбы, и не делал ничего, чтобы удержать их — или, наоборот, отпустить. Временами он вообще забывал, кто они и почему поглядывают на него так, будто чего-то ждут. Он словно спал, хотя на самом деле не сомкнул глаз с самого злосчастного утра на пожарище; вдруг просыпался, глядел вокруг себя, вспоминал — и снова проваливался в забытье. Здесь было так душно. Жаркий спертый воздух, как в доме Атенгела Хада, где Морла жил в юности, — и так же пахло скотом и людьми, людьми, которых слишком много для этого места. Он будто и не покидал тот чужой дом, в котором он всего лишь гость, явившийся без приглашения, обуза для хозяев.

От задымленного воздуха щиплет глаза. В полумраке трудно разглядеть лица, только расплывчатые фигуры, бесформенные, почти нечеловеческие. У Морлы не хватает сил уследить за своими мыслями — они сыплются, как зерно из прорванного мешка, и Морле мнится, их всё меньше становится. На ум пришла горсть чечевицы, что Сиандел рассыпал на пороге для мертвого Ниффеля: мертвец станет считать ее и не успокоится, покуда не соберет всю до последнего зернышка. Какая, должно быть, скука — собирать эти зерна. Ползать на четвереньках, нащупывать их, каждый раз подозревая, что есть еще, только ты не сумел найти…

— Отец, — позвал смутно знакомый голос.

Морла медленно поднял голову, упавшую на грудь. Он долго смотрел на того, кто стоял перед ним. Наконец кто-то произнес у него в голове: «Ульфданг», — и Морла вспомнил. Он разомкнул губы и сказал:

— Ульфданг. Ульфданг, мой старший сын, — сказал, напоминая самому себе. Помолчав, исправился: — Мой единственный сын.

Тот приблизился, опустился перед отцом на колени и поцеловал полу его одежд — Морла привычно положил руку на склоненную голову сына, всё так же глядя перед собой пустым взглядом.

— Возьми свой меч, отец, — сказал Ульфданг. Морла моргнул, с видимым усилием перевел взгляд на сына. Лицо Ульфданга показалось ему незнакомым, как застывшее лицо покойника. И глаза — с ними что-то было не так, глаз как будто и не было вовсе, лишь темные провалы глазниц, и взгляд сквозь людей, сквозь стены, прозревающий далекое во тьме. Морлу охватила дрожь. Однажды он уже видел этот далекий взгляд: так смотрела Ванайре в последний день своей болезни, когда не могла уже ни пошевелиться, ни заговорить. Морлу тогда поразило спокойствие, возникшее на ее измученном, исхудавшем лице; он даже подумал, что хворь ее покинула. Но Од сказала: «Теперь уж недолго осталось», — и в самом деле, к вечеру Ванайре умерла. А Од… Морла что-то узнал об Од недавно — что-то важное… плохое… от этого боль поднималась из груди и ударяла в затылок, но Морла не мог вспомнить, как ни пытался. Од сама сказала ему… Сама сказала в ту ночь, когда умер Лиас… Когда он убил Лиаса…

— Прошу, отец, возьми свой меч, — вторгся в его думы голос Ульфданга.

Меч Гуорхайль лежал у Морлы на коленях: верно, Ульфданг возложил его. Морла взялся за рукоять — та удобно легла под пальцы. Он почувствовал, что думал о мече все время, о мече и Ульфданге — они отчего-то были связаны в его мыслях. Ослабевший разум вновь затопляла темнота, но прежде, чем провалиться в нее, Морла поторопился вспомнить: он должен отдать Ульфдангу меч Гуорхайль, да, вот что он должен сделать. Морла вцепился в эту мысль, точно она могла удержать его от беспамятства. Подняв меч обеими руками, он встал и попробовал сделать один шаг. Темнота сгустилась вокруг. Морла уже не видел хозяина хутора и его дочь, их домочадцев и своих людей — лишь меч Гуорхайль перед собою и Ульфданга, чье побелевшее лицо будто светилось во мраке. Стоило Морле двинуться к сыну, как вернулась боль в глазу и затылке. Морле пришлось остановиться, прикрыть глаза, пережидая это биение.

Когда он вновь посмотрел на Ульфданга, тот оказался в одной нижней рубахе. Расплетая косы, Ульфданг говорил что-то звучным звенящим голосом, каким сказители произносят предсмертные речи героев. Он снял с косы широкое серебряное кольцо, украшенное яшмой, выпутал из волос расшитую серебром ленту с привязанными к ней бронзовыми хризскими монетками и протянул их кому-то с торжественными словами. Морла заставлял себя слушать, хотя разум его рвался, расплывался, тонул во тьме, как тонут в стоячих водах Мундейре подношения Старшим. Голос Ульфданга то раздавался так ясно, будто он говорил прямо в черепе Морлы, там же, где билась эта неотступная боль; а то затихал, терялся в жужжании и гуле, которые Морла слышал теперь непрестанно.

— …И ты, достопочтенный Скеги, сын Скеги, — услышал Морла, — прости мне обиды, что я нанес тебе без злого умысла, но лишь по недомыслию или по принуждению. Прими же… — Ульфданг снова стал исчезать, — …раскрытого сердца… и память обо мне… да обратит Отец Орнар… а мне же судили суровые боги… и имя мое… — Морла с силой сжал левую руку на мече, так, что клинок врезался в пальцы, и Ульфданг вернулся: — … возьму с вас взамен обещание: когда земля освободится от оков холода, когда солнце возвратится на небо Орнара и живое тепло одолеет снега смерти, похороните моих братьев как подобает им по их высокому рождению, — Ульфданг глубоко вздохнул. — Не в чем мне упрекнуть Рогатых, — сказал он, протягивая руки ладонями вверх, — негоже жалеть о судьбе, ими положенной. Об одном лишь печалюсь: тяжко умирать во тьме Дунн Скарйады, отправляться в одинокое странствие ночью, по мерзлой земле. Горестно мне, что солнце не увидит мою смерть. Но вы посмотрите, славные мужи Райнарова владения, и поведайте эсам по всему Трефуйлнгиду, как погиб Ульфданг, сын Тьярнфи, правнук Ниффеля Широкого Шага, из ненавистного богам Дома Морлы.

Тут все люди, что собрались у Скеги Фин-Турстейна, громко зарыдали. Им пришлась по душе речь Ульфданга, а еще больше — его прощальные дары: Ульфданг раздал все достояние, даже одежд своих не пожалел, и для каждого у него нашелся подарок. Эсы предвкушали, как будут хвастать этими драгоценными вещами перед родней в Фальгрилате, Вилтенайре или Руда-Моддур и со значительностью рассказывать, что получили их из рук самого Ульфданга Честного — перед тем, как тот выступил против собственного отца ради мести за побратима. Им до сих пор не верилось, что Ульфданг в самом деле решился потребовать с Морлы кровавый долг. Не каждый день сын убивает отца вот так, на глазах у всех — уж конечно, вспомнили об Аостейне Живчике и его сражении с Райнаром Красноволосым. Видать, у потомков Аостейна на роду написано становиться убийцами родни, раз даже честнейший из них, всегда почитавший правду Орнара и древний Закон, ныне идет с мечом на родного отца.

Люди глядели на Ульфданга во все глаза. Он обнажил свой знаменитый Мьёвинг и двинулся на Морлу, сжав зубы; неизмеримая мУка озарила его лицо. У эсов сердца заходились от восторга и жалости: страдание Ульфданга будто затмило беды, постигшие их самих, сделало их невзгоды тусклыми и незначительными. Затаив дыхание, они наблюдали, как Ульфданг делает шаг, другой; подымает меч, сверкнув клинком в отсветах очага, и глаза Ульфданга вспыхивают белым огнем — подобно льду на солнце, подобно снегу ясным днем, доброй стали в руке героя, горным хрусталям в уборе красавицы — так после расскажут те, кому довелось оказаться в ту ночь на хуторе Скеги. Ульфданг расплел косы, по плечам и спине рассыпались густые серебристые волосы. Перед ним, рослым, широкоплечим, Тьярнфи Морла увиделся эсам жалким немощным стариком — они не сомневались, чья кровь пропитает солому на полу. Морла даже не готовился отразить удар, держал меч на ладонях — так отец на смертном одре держит меч перед наследником. Эсы забеспокоились, не собрался ли Морла отдать Ульфдангу власть над карна, чтобы избегнуть поединка. Морле не впервой увиливать от сражения один на один — все заметили, как он не ответил на справедливый вызов Каддгара Гурсобойцы, спрятался за спинами элайров, заставил других запятнать себя бесчестным убийством. Он и сейчас, видать, жаждет спасти свою жизнь даже ценой собственной чести.

— Сражайся, Братоубийца! — закричали Морле. — Сражайся, если твой геррод не издох вместе с твоей храбростью!

Морла не пошевелился, но Ульфданг испустил крик боли, услышав, как люди бесчестят отца. Высоко воздел он меч, бросился на Морлу и ударил со всей силы. Зазвенела сталь. Два прославленных клинка, встретившись, высекли сноп искр — столь ярких, что люди потом непременно скажут, будто в полутемном фольдхерском доме стало светло как днем. Ульфданг вновь вскинул меч. Домочадцы Скеги Фин-Турстейна и элайры затопотали, завопили; многие выкрикивали, подбадривая Ульфданга: «Мы смотрим! Смотрим!»

Этот шум на один болезненный миг рассеял черноту Морлы. Всё это время Морла силился вспомнить, что сказала ему Од — сказала в отместку, умирая, чтобы и он отныне не жил. Клочья обессилевшего разума растворялись во тьме. Морла помнил, он должен что-то сделать — или, быть может, что-то сказать, что-то важное, чего все от него ждут, но никак не мог собраться с силами и припомнить, что именно. Только сейчас он осознал, как неимоверно устал. Устал уже так давно, что перестал замечать это — и вместе с навалившейся тяжестью Морла ощутил в руках тяжесть меча. Тьма разорвалась. Он увидел другой меч перед собою — все помыслы Морлы метнулись к этому клинку, и он едва-едва успел отразить удар. Вместо стали меч Гуорхайль натолкнулся на нечто податливое — Морла не услышал звона и скрежета, лишь смутно знакомый глухой звук в воцарившейся тишине. Он потерял равновесие. Что-то утягивало меч вниз — Морла рухнул, не выпуская рукоять.

Ошеломленный вздох пронесся среди эсов. Они придвинулись ближе в надежде услышать последние слова Ульфданга, но тот захлебывался кровью — толчками она вытекала изо рта и заливала подбородок и шею, черная на белой коже. Люди подходили к нему, макали пальцы в кровь и слизывали ее, дабы память об Ульфданге Честном жила вечно. Те из них, кто стоял впереди, видели, как он отвел свой меч и принял смертельный удар — это их восхитило. Ульфданг не оставил побратима без мести, но и убийством отца свой геррод не изранил. Встречая гостя на пороге бражного зала богов, Отец Орнар не увидит на нем нечестной крови. По собственной воле завершить свою жизнь в пляске клинков, не запятнав себя убийством родни и оставив после себя негаснущую славу в устах людей — это ли не лучшая участь для свободного эса, рожденного с оружием?

Райнар Фин-Солльфин и Скеги Фин-Турстейн приблизились к Морле — тот всё сидел над мертвым сыном, опершись на меч.

— Доблестному Ульфдангу пора в дальний путь, — сказал Скеги. — Вынь свой меч, Тьярнфи. Пусть женщины омоют его тело.

Морла поднял взгляд, и Скеги отшатнулся — много зим спустя он будет рассказывать, что из глаз карнрогга на него посмотрела сама Тааль. Медленно — каждое движение давалось ему с трудом — Морла отпустил рукоять, потянулся к сыну и провел ладонями по его лицу. Сильная дрожь сотрясла Морлу. Он вскинул руку к голове, будто кто-то его ударил; один глаз налился кровью, пол-лица исказила судорога, и из безобразно разинутого рта вырвался долгий, жуткий вой.

Его услышали оголодавшие волки, что бродили у хутора. Они завыли в ответ, и ночь наполнилась тоскливыми волчьими голосами, словно дикие звери тоже оплакивали судьбу Дома Морлы. С тех пор так и будут называть хутор Скеги — Улайне Хира, Плач зверя, и никто больше не поселится в этом проклятом месте; а сейчас, слушая волков, эсы думали: то недобрый знак, предзнаменование новых несчастий.