Глава 25

Негидийцы нанизывали на кинжалы куски сала и соленого мяса и разогревали над огнем — землянка вмиг наполнилась удушающей вонью. Валезириана мутило. Он спрятал нос в шерстяной платок, обмотанный вокруг шеи, но даже так в ноздри забирался тошнотворный запах, жирной пленкой оседая в горле. Жир капал с кинжала и шипел, дымился в огне. Хадары болтали без умолку. Тот, что помоложе, кивнул другим на Валезириана и сказал что-то со смехом — Валезириан не разобрал, но похолодел от страха. Незаметно нащупал в рукаве нож. Эадан всё не шел, и Валезириан вдруг понял, что ждет его возвращения: ему было тяжко здесь, с чужими людьми. Кажется, он бежал, чтобы как можно скорее уйти от той страшной хрипящей туши, — теперь у Валезириана болели ноги. Он съежился, подтянул колени к груди и сидел так не двигаясь с тех пор, как вернулся в землянку. Закрывая глаза, он воображал вокруг себя тесные стенки материного сундука. В сундуке пахнет кипарисовым деревом, книгами и тонким ароматом ладана…

Снаружи послышался отдаленный гул. Валезириан подумал, что это гудит у него в ушах, но хадары встрепенулись и, возбужденно переговариваясь, один за другим повылезали из землянки. Валезириан не пошевелился. Вскоре он различил грубые негидийские голоса — они приближались вместе с лязгом оружия и хрустом снега под множеством ног. Валезириану стало тревожно. Его всегда пугали слишком громкие голоса — побуждали бежать, прятаться, забраться в темный угол, моля Всевышнего, чтобы его не нашли. Сам того не замечая, он сильнее вжался в стену и обхватил колени руками. Но вместе с тревогой его коснулось и облегчение: то хадары возвращались со своего сборища, и Эадан, наверное, вместе с ними.

А Эадан и вправду торопился забрать своего раба, чтобы поспеть за северянами. Он подозревал, что Тагрнбода вовсе не полюбила его так крепко, как уверяли его новые приятели-моддурцы, и преспокойно уедет с роггарима без него. Когда Тагрнбода, проклиная карнроггов и пуще всего Гунвара Эорамайна, покинула Вьятукерн, Эадан думал было последовать за нею, да не утерпел, остался: до того ему хотелось посмотреть, чем закончится роггарим. А после, возвращаясь вместе с гомонящей, взволнованной и возмущенной толпой, вдруг испугался: что, если Тагрнбода и ее северяне собрали своих косматых лошадей и давным-давно уехали, и не подумав дождаться его, Эадана? Тогда придется ему распроститься со своими мечтаниями о богатствах и почестях, ожидающих его в краю медведей и гурсьих морозов.

Но северяне, как оказалось, еще не тронулись с места: угрюмые и неподвижные, как скалы Туандахейнена, стояли они подле своих канкооппе и дожидались хозяйку. Эадан остановился неподалеку, потоптался, с сомнением и опаской поглядывая на их неприветливые темные лица. Ему было боязно заговаривать с ними. Наконец, расхрабрившись, он спросил:

— Где же высокородная владычица Тагрнбода?

Баэфец зыркнул из-под косматых бровей.

— Переяривается, — коротко ответил он.

Расспрашивать Эадан не отважился. Он рассудил, что к той поре, как Тагрнбода «переярится» (что бы это ни значило), хорошо бы ему с Вальзиром уже собраться в путь. Отыскав свою землянку, он вошел и присел возле очага, грея руки и оглядываясь. Дым ел глаза, но Эадан всё же разглядел комок грязного тряпья на краю земляной скамьи. «И чего он поближе к огню не сел, бестолковый хриз», — с досадой подумал Эадан. Согревшись немного, он подошел к Вальзиру и помог ему подняться — тот встал легко, ухватившись за Эадановы руки, но стоило Эадану отпустить его, как он снова сел. Тут Эадан заметил, что Вальзир дышит как-то странно, с дрожью и присвистом, а на шее, под подбородком, темнеют брызги — вроде крови.

— Что с тобой стряслось без меня? — испугался Эадан. Он вмиг представил, как Гунваровы слуги избивают Вальзира, а тот только и может, что всхлипывать и прикрываться руками — вот как сейчас. Он тормошил Вальзира, пытаясь понять, что с ним приключилось, откуда кровь — и на руках пятна, и на безрукавке из сыромятной кожи, надетой поверх полушубка. Вальзир слабо постанывал и вроде как плакал, без слез, но Эадан не мог отыскать рану и не мог добиться от Вальзира ничего, кроме одного и того же хризского слова, которое тот повторял без конца.

— Да скажи же ты людским языком, глупый ты лайкарлах! — в сердцах выкрикнул Эадан. Он выпустил Вальзира, и тот без сил сполз со скамьи на пол.

— Я устал, устал, — пробормотал он невнятно, закрывая лицо руками.

Валезириан хотел рассказать — о чудовище, что на него напало, о тяжести и густом зловонии, о том, как он убивал его, а оно никак не умирало и смотрело на него своими ужасными глазами, и хрипело так страшно, и шарило по снегу когтистыми лапами — и как всё это было мучительно, невыносимо, непереносимо для него, для его слабой истерзанной души — так тяжело, что он, верно, уже никогда не оправится. Он силился сказать — и не мог, и сердился на Эадана за то, что тот не понимает — в избыточной жизненной силе своей не понимает, как ему плохо.

Эадан стоял над ним, опустив руки. Он растерянно смотрел на своего хриза — хриз мелко дрожал, то заламывал руки, то обхватывал голову и, казалось, и в самом деле страдал, хотя Эадан так и не нашел на нем ни одной раны. «Быть может, кто-то из этих гурсовых детей, слуг Эорамайна, просто напугал его, пригрозил расправой», — подумал Эадан. Недаром он замечал, как они посматривают на его сверток со священной вещью хризов! Они только и ждут случая, чтобы отобрать у Эадана эту драгоценность. Наверно, они пытались уговорить Вальзира украсть ее для них, обещали поделиться добычей, а после, как водится, начали угрожать. «Пусть Этли вывернет мне ноги, если я вернусь в это прибежище воров и клятвопреступников», — мрачно сказал себе Эадан, вспомнив гостеприимный дом Эорамайнов. Он присел на корточки напротив Вальзира и сказал ему ласково:

— Теперь тебе нечего страшиться, высокородный Вальзир. Я больше не изгнанник, я нашел себе сильного хозяина, с которым никто не посмеет потягаться. Видал, какой страх внушают другим воины Севера? Всё оттого, что владычица их, свирепая Тагрнбода, любого мужчину одолеет — силой ли, колдовством ли. Тагрнбода будет мне хорошей госпожой. Кто знает, может, она и тебе даст могучее баэфское войско, когда ты изготовишься пойти войной на Карна Гуорхайль…

— Нет, — мотнул головой Вальзир.

— Отчего же нет? У госпожи Тагрнбоды старые счеты с Гуорхайлем и Тьярнфи Морлой. Она охотно поможет тебе против него, когда узнает, кто ты таков на самом деле.

Вальзир отнял руки от лица и посмотрел на Эадана сухими глазами.

— Нет, — повторил он. — Медведь мертвый. Там, — он показал рукой куда-то за спину Эадана. Эадан обернулся, но увидел лишь вход в землянку. Он прислушался — шум снаружи изменился, стал громче и беспокойней, чем прежде; Эадану послышался лязг оружия.

— Не выходи, — бросил он Вальзиру. Вытащив длинный отцовский нож, он выглянул из землянки.

В молчании стояли северяне. На снегу перед ними, большое, черное, косматое, точно туша дикого зверя, лежало мертвое тело Тагрнбоды. Другие эсы не осмеливались приближаться — так люди боятся подходить к медведю, заваленному охотниками: дух его еще бродит где-то рядом, разгневанный и жаждущий мести. Эадан уставился на Тагрнбоду, не веря своим глазам. Совсем недавно она пронеслась мимо него, в ярости расталкивая толпу, — а теперь лежит неподвижная, бессильная, не похожая на себя, словно Тааль уже закрыла ее лицо ледяной погребальной маской. Эадан подумал, как же они ее похоронят, — для такой туши придется выдолбить в мерзлой земле огроменную могилу. Когда-то он слышал, что северяне не закапывают своих мертвых, а оставляют их в лесу или бросают в топь — угощают Ку-Круха и Ддава и их прожорливых домочадцев, охочих до эсской плоти. Экий пир будет у нечисти, если баэфцы и вправду скормят им свою великаншу-хозяйку…

— Убили Медведицу, — услыхал он в толпе. — Ножом закололи… С дюжину раз ударили… И зачем столько… Видать, большой злобы был убийца!

Эадан оглянулся. Вальзир по-прежнему сидел на полу, обхватив голову руками — тонкие пальцы зарываются в редкие белые прядки, на щеках, усыпанных бледными веснушками, лежит тень от ресниц. «Я устал, устал», — вспомнил Эадан его слова. А на руках и одежде Вальзира засохла кровь.

* * *

Все взгляды обратились к Тьярнфи Морле, стоило ему только появиться. Повисла тишина. Эсы побаивались обвинять Морлу в открытую, но всякому было ясно, кому на руку смерть Баэфской Медведицы. Они посматривали то на Морлу, то на сумрачное лицо Каддгара Гурсобойцы и многозначительно переглядывались. За спиной у Морлы его элайры положили руки на рукояти мечей.

— А ты, племянник, недаром зовешься Живчиком, как я погляжу, — нарушил молчание Гунвар Эорамайн. — Выпросил у роггарима Старого Права для одного, а на деле вышло — для двоих, — Гунвар неторопливо вышел вперед и остановился около больших, обутых в мохнатые сапоги ног Тагрнбоды. — Что ж, доблестный Каддгар, видать, ты не одних только гурсов бить горазд. Ты достойный сын своего названого отца: тот тоже ради карнроггского кресла не погнушался убийством родичей.

Каддгар нахмурил густые брови. Он едва поспевал за быстрой речью Эорамайна и с трудом понимал его нападки. По привычке Каддгар повернул голову туда, где обычно стоял его побратим, но натолкнулся взглядом на баэфцев, чьи лица с каждым мигом становились всё свирепее: казалось, яд в голосе карнрогга Гунвара распалял их еще больше.

Заговорил Морла:

— Ты не смеешь хулить отважного сына Гройне, Эорамайн. Всякому ведомо, что со времен Килана и Вейе в Трефуйлнгиде не рождалось героев прямодушнее, чем мой старший сын и его славный побратим. Пусть не раскрывает рта тот, кому нечем подкрепить свои слова — так говорят люди.

Гунвар изобразил возмущение — в темноте ярко вспыхнули его глаза.

— Не я убийца — не мне и оправдываться! — заявил он. — Никто не жаждал этой смерти больше, чем ты и твой пащенок. Не ты ли говорил на свадебном пиру в Ангкеиме, что высокородная Тагрнбода засиделась в карнроггском кресле?

У северян вырвался глухой рык. Они надвинулись на Морлу и его людей — теперь лишь тело Тагрнбоды разделяло их. Морла услышал, что в горле его воинов тоже рождается тихое, пока еще едва различимое рычание. У многих из-под верхней губы показались клыки. Они боялись баэфцев, огромных и могучих, точно великаны Туандахейнена, но понимали, что схватки не миновать — и оттого подбадривали себя, нарочно подстегивая свой гнев.

— Что за ложь ты выблевываешь из гнилой пасти?! — Морла напоказ повернулся к Гунвару спиной. — А что, если это ты — настоящий убийца? Весь Трефуйлнгид потешался над тобою, когда Тагрнбода отвергла твое сватовство — может, ты наконец отыгрался за то былое унижение? — Морла пересчитал своих людей. Баэфцев было немного, но еще с юности, с Последней Войны Роггайна, Морла накрепко запомнил, скольких воинов может стоить один северянин. Из Вьятукерна он шел вместе с Хендреккой Моргерехтом и его элайрами — теперь же, сколько бы Морла ни вглядывался, он не находил своего союзника. И Ниффель еще не поднялся от балайрской немощи… Похоже, на это и рассчитывал Гунвар, кинувшись подстрекать северян против Морлы.

— Что ты, что ты, высокородный Тьярнфи! Мой любимый дядюшка никак не мог этого сделать, — послышался из толпы визгливый голос Вульфсти Хада. Эсы завертели головами, но самого шутника было не видать, словно он с головой накрылся пестрой шубой Этли. — Сам посуди, — продолжал он, — даже когда прекрасная Тагрнбода принялась блудить с молодым элайром прямо у дядюшкиного ложа, дядюшка Гунвар не сказал Тагрнбоде ни единого дурного слова, до того он у нас тих и кроток, — голос Вульфсти раздавался то тут, то там, как если бы он перебегал с одного места на другое. — А высокородная Тагрнбода, кажись, и вправду во всем подобна мужчине: говорят, когда зрелый муж берет в жены молоденькую, он сам себя загоняет в могилу — вот и Тагрнбода померла, когда сошлась с молодым любовником!

Под тяжелыми взглядами баэфцев никто не посмел засмеяться удачной шутке.

— Так, может… — вдруг заговорил Хеди Эйдаккар и оглянулся на Гунвара, словно ожидал, что тот оборвет его. — Может, тот молодой элайр… ее и убил?

— Брат Хеди рассудил верно, — поспешно поддержал его Морла, не дав Гунвару раскрыть рта. — Я тоже наслышан об этом юноше, приглянувшемся правительнице Севера. Где он? Пускай выйдет вперед.

Тут открылось, что среди зевак Эадана нет. Гунвар, злой оттого, что Морле удалось отвлечь от себя гнев баэфцев, напустился на него:

— Этот Эадан был твоим человеком, Морла! Должно быть, ты и подослал его к Тагрнбоде, дабы чужими руками расчистить путь своему воспитаннику!

— Да он скорее твой человек, чем мой, — огрызнулся Морла. — Я объявил этого юнца вне закона и изгнал из моей земли, а ты, Эорамайн, был тому свидетелем — и всё же не погнушался дать ему приют в своем доме. — Он повернулся к северянам. Те переводили взгляды с Морлы на Эорамайна, с трудом вникая в их брань, и оттого мрачнели еще больше: им мнилось, что вероломные южане, разыгрывая вражду, на самом деле замыслили что-то против них, баэфцев, чужаков на этой земле. — О непобедимые мужи Баэфа! — обратился к ним Морла, положив руку на плечо Каддгару. — Гибель вашей госпожи повергла меня в глубокую скорбь. Хотя между потомством роггайна Райнара и наследниками могучего Снюфтгере Десять Медведей никогда не было дружбы, мы в Гуорхайле умеем чтить достойных врагов. Достославная Тагрнбода подняла меч Баэф, когда он выпал из ослабевшей руки ее мужа, свирепого вепря битвы, — и держала меч высоко все эти годы. Она сама отдала мне на воспитание единственного сына, наследника меча Баэф. Видит Орнар, я полюбил его больше родных сыновей. Он стал братом моему старшему сыну, славному Ульфдангу… Но ради вашего горя я готов отдать моего воспитанника вам, мужи Севера, ибо вижу, что лишь ему суждено вновь воздеть меч Баэф, как когда-то воздела его высокородная Тагрнбода. В память о воинственном Гройне, достойнейшем из моих врагов, я пожертвую лучшим воином Карна Гуорхайль.

Каддгар ошеломленно посмотрел на Морлу. Тот говорил медленно, чтобы тугодумы-баэфцы успевали вникать в его слова, и на этот раз Каддгар без труда понял, что отец его побратима вознамерился отдать его карнроггом в Карна Баэф. В неведомый край, к неведомым, не желающим его людям, которые даже изъяснялись на странном, будто бы и не эсском, языке. Он бывал на Севере всего однажды, когда выслеживал гурса Громового Рыка, убийцу своего отца. Тогда они с Ульфдангом ехали краем Баэфа, тайно, ибо знали: от людей Тагрнбоды им нечего ждать добра. Когда Каддгар думал о Карна Баэф, в его памяти вставали темные непролазные леса, наполненные голосами неизвестных ему птиц, редкие хутора с угрюмыми, неприветливыми обитателями, больше походящими на чад Ку-Круха, чем на людей, безобразные женщины — жены и дочери хозяев, ночами залезавшие к Каддгару на лежанку, пойло, от которого прошибал пот и в голове становилось так же черно и дымно, как и в самом жилище… Ульфданг говорил ему: «Это твое владение, твое наследство, придет день, и ты станешь править этой землею». Но когда Каддгар пытался представить себя владыкой Баэфа, в его душе поднимался смутный ужас. Карнроггская усадьба представлялась ему задымленной избой, в каких они с Ульфдангом останавливались на ночлег, — тесной, пропахшей тухлой рыбой и медвежьим салом, на высоком основании, одиноко стоящей посреди леса; по обеим сторонам карнроггского кресла, на котором восседает Каддгар, стоят медведи, а к подножию его стекается всевозможная лесная нечисть и тянется, тянется отвратными своими рылами целовать Каддгару меч…

— Проще козлищу препоясаться мечом и назваться воином, чем твоему приемышу стать карнроггом, — проговорил Гунвар Эорамайн. От злости он побледнел пуще обычного, верхняя губа подергивалась. Сеть, что он сплел так искусно, распускалась у него на глазах, выскальзывала из рук — и Гунвар не мог с этим смириться. В боку опять заныло. Уже предчувствуя наплыв боли, он выплюнул в лицо Морле: — Неужели ты думаешь, что твой Медвежонок сумеет усидеть в карнроггском кресле на чужой земле, за много дней пути от тебя и твоих советов? Может, доблестный Гурсобойца и умеет окрашивать свой меч кровью тех, на кого ему укажут, но ума у него не больше, чем у его пустоголового отца, который за всю свою жизнь лишь однажды поступил разумно — вовремя подох! — Гунвар резко замолчал, будто захлебнулся; схватился за бок. Он вмиг сообразил, что очерняя Каддгара, походя обругал перед баэфцами их карнрогга Гройне, но сейчас Гунвару стало до того худо, что новая волна боли в боку страшила его куда больше, чем гнев северян. Он тяжело оперся на руку Данды.

— Дядюшка, тебе неможется? — спросил тот со слезами в голосе. Бережно поддерживая Гунвара под руки, он повел его к землянке. — Это всё проклятое северное колдовство, — бормотал Данда себе под нос. — Я знаю, я видел, как они глядели на тебя своими черными глазами…

Один из баэфцев сплюнул себе под ноги.

— Гнилая коряжица, — произнес он с пренебрежением. — Что ни сказывал, всё одна гнилуха, — он наклонился и приподнял запорошенное снегом тело Тагрнбоды. — Подмогай, Медвежек, — сказал он Каддгару. — Да немедляйся: путь до Баэфа далек, а тебя там изождались.