Глава 40

Небо впереди багровело, как будто там заходило солнце. Элайры, что возвращались с Ульфдангом в Ангкеим, заволновались. «Что это за диво?» — спрашивали они друг у друга, стараясь перекричать завывания ветра. Багрянец вспыхивал, тускнел и вновь разгорался. Буйный ветер налетал на путников с разных сторон, — люди задыхались, лошади продвигались медленно, опустив головы, нередко останавливались и топтались на месте — всадникам стоило труда заставить их идти дальше. Когда над Трефуйлнгидом поднимается такой ветер, старые люди говорят, то весна идет войной на зиму; значит, недалек конец долгой ночи. С тех пор, как Ульфданг и его спутники въехали на земли Гуорхайля, дневной свет делался всё яснее, оставался всё дольше, и всё ярче сверкал снег, взрываемый копытами лошадей. Хотя солнце еще не появлялось на небосклоне, люди с радостью замечали, как на востоке загорается небо, а после золотится на западе. Некоторые даже забирались повыше, на холмы или деревья, надеясь увидеть первый восход солнца: эсы верили, это приносит удачу. Но зарево, которое полыхало на небе над уходящей к Ангкеиму дорогой, совсем не походило на долгожданный свет дня. Изменчивое, на миг желтое, на другой — бледно-алое, а потом и цвета крови, оно то закрывало полнеба, то опадало так, что краснела лишь далекая кромка дороги. Лошади фыркали, не желали идти; казалось, они что-то почуяли. Эсы тоже принюхивались. Ветер, прежде дувший им в спины, переменился — налетел спереди, дохнул в лица острым запахом дыма. Тут яркий всполох на мгновение озарил небо, вместе с ним взлетели черные клубы. «Пожар!» — воскликнул кто-то.

Едва прозвучало это страшное слово, как среди элайров поднялся вопль ярости и страха. Они нахлестнули лошадей и понеслись к карнроггской усадьбе, на скаку вынимая оружие. Каждый думал: «Нет, не от случайной искры, не от упавшего в солому уголька загорелся Ангкеим. Враги обложили его и подожгли, чтобы выкурить из дому карнрогга и его домочадцев. Или, чего доброго, сжечь их живьем…» Точно черный снег, ветер приносил хлопья золы. Люди надышались ею, закашлялись, от едкого дыма слезы потекли у них из глаз — утираясь, они размазывали золу, отчего их лица стали черны, как у прихвостней Ку-Круха. Дорога сделала поворот. Здесь отсветы пламени метались повсюду, вспыхивали на стволах деревьев, на снегу — дорога стала красной, словно залитой кровью. Так сказители и будут повествовать об этом дне: «Кровавая дорога вела их Судьбе навстречу». В сумраке пылал высокий огонь. Порывы ветра трепали его, вытягивали к самому небосводу, разносили далеко вокруг; а когда ветер ненадолго успокаивался, становилось слышно, как гудит пламя.

Одна створка усадебных ворот оказалась приоткрытой — достаточно, чтобы мог проехать всадник, но лошади боялись огня и не желали идти дальше. Стражей на стене было не видать. Спешившись и обнажив оружие, элайры с опаской прошли через ворота, ожидая встретить врагов, окруживших Ангкеим. На дворе оказалось пусто. Люди, растерянные, остановились, не сделав от ворот и нескольких шагов. Они озирались, выставив перед собою мечи, топоры и копья. Отсветы от полыхающих построек ярко озаряли весь двор. Горели все амбары, конюшни, хлева, многочисленные клети, примыкающие к дому, даже навес для саней и телег. Уже занялась стена бражного зала, огненные языки переползали на крышу. Не было слышно ничего, кроме гула пламени — ни людских голосов, ни лая собак. Животные в хлевах и конюшнях, должно быть, уже задохнулись в дыму.

Медленно элайры во главе с Ульфдангом двинулись вперед. От дыма они едва могли дышать; закрывали носы и рты рукавами или плащами. Они пересекли двор и, щурясь от едкого дыма, подошли к дверям Ангкеима — в отблесках пламени полоски бронзы на них ослепительно горели. Ульфданг толкнул дверь, она не подалась. Другие эсы пришли ему на помощь, но и тогда двери не сдвинулись с места.

— Изнутри заперты, — определил один из элайров.

Элайры посмотрели друг на друга. Тишина в бражном зале пугала их. Если Морла и его люди не покинули Ангкеим, почему не выбежали тушить пожар? Почему собаки не беснуются и не воют за дверьми? Почему внутри тихо, точно все спят или… мертвы?

— Хей, глядите! — крикнул молодой тиддец, прежде служивший Ангрроду; он отошел от дверей и на что-то указывал.

Другие элайры обогнули угол дома, подбежали к нему. На снегу, прислонившись к стене, неподвижно сидел человек — наверное, стражник: под полушубком виднелась кожаная рубаха с нашитыми поперек груди металлическими пластинами. Неподалеку лежал второй.

— Кто же их убил? — спросил тиддец еле слышно: от испуга у него пропал голос.

Другой тиддец, постарше, наклонился к стражникам.

— Никто, — сказал он. — Они не мертвы. Они спят, — он пнул одного, и тот заворочался в в подтаявшем снегу, шаря вокруг руками, будто искал чем укрыться.

— Что за проделки Младших, — пробормотал кто-то. Элайры схватились за обереги. Ульфданг тоже хотел было сложить пальцы в знак, рассеивающий наваждение, но вдруг замер, глядя на спящих в снегу стражей.

— Сдается мне, их опоили, — произнес он. Оглянулся на горящий навес для саней — языки пламени тянулись к коньку крыши, но ветер всякий раз отбрасывал их назад, как защитники крепости — вражеское войско. Верно, бражный зал уже наполняется дымом. От жара крыша Ангкеима и само небо дрожали, словно отражение в воде. Всё виделось ненастоящим, зыбким, образом из дурного сна, в котором проказник Этли перемешал явь и небывалое. Со стороны конюшен и хлевов ветер приносил тошнотворный запах горелой плоти.

— Тушите стену, — приказал Ульфданг. — А вы идите за мной.

Двое элайров из Карна Тидд последовали за Ульфдангом вдоль стены. Они по-прежнему держали наготове свои топоры: пускай тех дозорных и не убили, а всё ж таки нет сомнений, что здесь потрудились дурные люди, полные волчьих мыслей. Обойдя дом, Ульфданг остановился у задней стены. Неподалеку чернела баня, нетронутая огнем и оттого жутковатая, как будто нечисть уберегла от пожара свое любимое обиталище. Лучше на нее не глядеть: Ку-Круховым детям только дай попугать смертных, еще начнут корчить рожи, оборачиваться зверьем или принимать обличья умерших родственников. Элайры уставились на дом, чтобы случайно не взглянуть на баню. Истоптанный снег у задней стены дома почти растаял, местами обнажилась земля. Под жаром, пышущим от горящих строений, истончились сосульки, выросшие по краям крыши — с них капало на головы и за шиворот. Тень от крыши скрывала узкую дверь, запертую снаружи.

— Рубите, — сказал Ульфданг.

Из-за двери тянуло дымом. Горячий воздух накатывал на элайров, пока они удар за ударом всаживали топоры в затвердевшее от старости дерево. В перерывах между стуком топоров они слышали, как перекликаются и покрикивают друг на друга их спутники, тушащие другую стену. Кто бы ни поджег усадьбу Морлы, он явно прогадал, понадеявшись на ветер: пламя не охватило весь Ангкеим, и карнрогг не сгорел вместе со своим скотом и запасами на зиму. Может, те злодеи желали, чтобы Морла задохнулся, а не принял достойную гибель в огне? Так, верно, и случилось бы, если б они с Ульфдангом не подоспели вовремя.

Наконец они прорубили себе проход и вошли, закрываясь от дыма. На их крик никто не отозвался, и они побрели вперед, шаря перед собой руками: после огненных всполохов их глаза никак не могли привыкнуть к темноте. Постепенно они начали различать очертания жаровни, кровати, дверного проема, задернутого занавесью. Стояла тишина, только снаружи доносился гул пламени и громкие голоса тех, кто его тушил. Молодой тиддец отдернул занавесь, вышел и очутился позади возвышения, на вершине которого стояло кресло, а по четырем сторонам — деревянные столбы с вырезанными на них лицами предков. Их выпученные глаза будто следили за чужаком. У тиддца мурашки поползли по спине: эти злобные лица на столбах, тишина, огромный пустой зал, затопленный мраком… Кто-то прошел мимо, задев его рукой — юноша отпрыгнул в сторону, вскинув топор. Присмотревшись, он узнал Ульфданга — тот быстрыми шагами шел через бражный зал, привычно обходя знакомые скамьи и столы. Его глаза серебрились в темноте. Молодой тиддец припустил за ним, чтобы не оставаться одному в этом зловещем месте; своего земляка он потерял из виду еще у двери. От дыма хотелось кашлять, но он боялся шуметь. Он шел осторожно, прислушиваясь к скрипам, шороху соломы под ногами, чьему-то дыханию — и вдруг наступил на что-то мягкое. Раздался рык, юноша потерял равновесие и уселся на пол, стукнувшись затылком об угол стола, а что-то живое вывернулось у него из-под ног и пошатываясь встало. «Пошла прочь! Пошла прочь!» — крикнул тиддец с перепугу. Тварь попятилась, опять зарычала; ноги у нее подкосились, она чуть было не упала, но удержалась на ногах и побежала куда-то, прихрамывая. Только тут молодой тиддец понял, что это пес, а не порождение Старших, как ему почудилось.

— Хей, Лойфи! — услышал он голос второго тиддца. — Куда запропастился? Иди, подсоби нам!

Потирая голову, юноша встал и двинулся на голос. Он нашел обоих своих спутников за дощатой перегородкой, в какой-то пристройке, до того задымленной, что он едва мог их разглядеть. Пламя здесь уже проело стену, и в прорехи было видно других элайров. Ульфданг и старший тиддец хлестали по стене мокрыми шкурами, сбивая огонь. Когда Лойфи появился, Ульфданг поставил его у жбана, велел продолжать и сказал отрывисто, задыхаясь от дыма:

— Я в спальный покой. Еще принесу.

Лойфи наклонился над жбаном — противно запахло кислой сывороткой. Люди снаружи кричали им, обрадованные, что те вошли и помогают:

— Ну, что там? Что с нашими родичами?

— Никого нет! — крикнул им в ответ старший тиддец.

— Слава милосердному Виату, наверно, они успели уйти…

Огонь не унимался. Не дождавшись Ульфданга, тиддцы уже начали плескать сыворотку ковшами, как вдруг Ульфданг показался снаружи и закричал что-то гуорхайльским элайрам. Те бросили тушить стену, побежали, Ульфданг же крикнул Лойфи и второму тиддцу:

— Двери! Идите к дверям!

Они и сами были рады покинуть этот задымленный котел. Пробираясь к главным дверям, старший тиддец надрывно кашлял, сплевывал под ноги, да и Лойфи чувствовал себя так, будто его вот-вот вывернет. Дышать было больно. Теперь его шатало прямо как того пса — Лойфи шел хватаясь за стены, заваливаясь чуть ли не на каждый стол; ему уже не верилось, что он дойдет.

— Скорей! — крикнул позади Ульфданг — похоже, он обежал дом и вновь вошел через заднюю дверь. Нагнав тиддских элайров, он вместе с ними подошел к главным дверям и взялся за засов.

Тяжелый засов поднимался медленно. Лойфи собрал все силы, приналег, сжав зубы. Сердце застучало быстрее, мышцы пронзила жгучая боль. Внезапно он понял, что больше не может пошевелиться. Засов, поднявшись, вырвался у него из рук. Ульфданг и второй тиддец шумно выдохнули, прислонили засов к стене и открыли одну створку двери — снаружи уже сгрудились остальные элайры. Лойфи повалился на пол. Пот застилал ему глаза. Он слышал повелительный голос Ульфданга, видел, как мимо бегут другие и после возвращаются с тяжелой ношей, а сам не мог даже руку поднять. В конце концов он заставил себя схватиться за скамью, подтянулся на руках и, цепляясь за створку двери, выполз из бражного зала — вернее, вывалился на снег.

Ульфданг и элайры всё выносили спящих тяжким сном людей, которые казались мертвыми, и укладывали их на снег подальше от дыма и горящих построек. На Лойфи никто не обращал внимания: верно, принимали за домочадца Морлы, одурманенного сонным зельем. Он лежал на боку, не чувствуя в себе сил ни встать, ни даже перевернуться на спину. Его легкие, чудилось ему, стали так же черны, как зев распахнутых дверей Ангкеима. Рядом с ним положили еще одного гуорхайльца — этот лежал по-другому, странно запрокинув голову. Приглядевшись, Лойфи увидел порез у него на шее.

Лойфи в испуге отполз от мертвеца.

— Эй, сюда! Сюда! Здесь убитый! — закричал он из опаски, что его самого посчитают убийцей, если он смолчит. От крика он согнулся в кашле. Когда Ульфданг и несколько других элайров подбежали к нему, Лойфи мог только указать на мертвое тело, а сам харкал на снег черной слюной.

Ульфданг приподнял к себе голову мертвеца — и взвыл, узнав его. Люди, окружившие труп, тоже признали Сильфре Морлу. Ему перерезали горло, но на нижней рубахе не было крови, точно ее нарочно слили куда-то — так умелый хозяин режет свой скот перед зимней порой. Судя по всему, злодеи подождали, пока все в карнроггской усадьбе уснут, а после бесчестно убили Сильфре во сне — теперь ему уж не пировать с героями в палатах Орнара. Кто же способен сотворить такое? И почему Сильфре оказался в Ангкеиме, когда ему подобало хранить границы отцовского карна в крепости Скага Нейгехрёдд? Люди посматривали на Ульфданга: им было любопытно, как он поступит. Не так давно он лишился другого своего брата, Ангррода, узнал о гибели Йортанрага и Мадге, а после — и своего возлюбленного побратима Каддгара; но и эти горести, как видно, не насытили мстительных богов. Уж не Отец ли Орнар поджег усадьбу Морлы своим белопламенным хлыстом, которым он подстегивает псов? Незавидна судьба тех, кто обозлил Рогатых, одного за одним их утаскивает смерть.

— Тут еще мертвец! — раздался крик. Подбежав, элайры увидели юнца лет тринадцати с перерезанным горлом. Тогда уж все разбрелись по двору, проверяя спящих. Они наклонялись, разглядывали их шеи и шли дальше, точно женщины, что ищут своих мужей и сыновей среди убитых на поле брани. Никто и не подумал вернуться тушить стену, и пламя, раздуваемое ветром, вновь поднялось, загудело, принялось лизать край крыши.

К тому времени, когда над горящей усадьбой забрезжили дневные сумерки, элайры обнаружили еще двух убитых мужчин — Урфа и Урфтана, а кроме них трех задушенных мальчиков и младенца, тоже мертвого. Домочадцы Морлы уже начали просыпаться, и прежняя тишина обернулась стонами и плачем. Люди ползали по снегу, пытались встать, падали, заходились кашлем, хрипели и раскачивались от боли, обхватив головы руками. Многих мутило; то и дело слышалось, как кого-нибудь выворачивает. Живые походили на мертвецов: кто синюшно-бледный, а кто, наоборот, багровый, с покрасневшими глазами и губами кроваво-красными, как у Крады. Среди людей бродили, пошатываясь, собаки. Кромахал, любимый пес Морлы, лежал на ногах у своего хозяина и не переставая скулил, сводя с ума всех вокруг. Люди и рады были бы пнуть его, но боялись свирепого пса, а пуще того — карнроггского гнева.

— Кромахал, Орнаров любимец, железные клыки, — ласково проговорил Ульфданг, и пес на миг замолчал, шевельнув обрубками ушей. Он посмотрел Ульфдангу в лицо, а потом вновь уронил голову на колени хозяину и заскулил еще громче.

— Даже пес уже оплакивает меня, — пробормотал Ульфданг. Те, кто был поблизости, услышали его слова и переглянулись. Все ждали, что Ульфданг станет делать, когда его отец очнется. Тот был еще жив, к удивлению элайров: чуднО, что неведомые убийцы, расправившись со всеми Морлингами (даже с никчемным младенцем, который и так мог бы не пережить зиму!), не убили самого Тьярнфи Морлу. Возможно, их спугнул Ульфданг, и они попросту не успели завершить начатое. А может, их жестокость простирается куда дальше, и они с умыслом оставили старшего Морлу в живых, дабы он увидел разрушение своего Дома и гибель всего своего потомства. Элайры, пришедшие с Ульфдангом, и раньше предвкушали события необычайные и исключительные, о которых эсы будут слагать песни до самого Последнего Рассвета, а теперь и вовсе сгорали от нетерпения. Поскорей бы Тьярнфи Морла пришел в себя и узрел, что стало с его достоянием, с его сыновьями и внуками. Он еще не знает, что и другого его сына, Ангррода, постигла позорная смерть, что Йортанраг и Мадге не возвратились с реки Фоил Адурат, и что Гунвар Эорамайн пошел войной на Карна Тидд. И как Тьярнфи Морла станет держать себя с Ульфдангом? С того дня, когда Ульфданг встретился с Йомендиром Фин-Гебайром и тот отдал ему печень Каддгара, Ульфданг ни словом не обмолвился о мести, и люди гадали, кого он предаст ради другого — побратима или отца? Кого бы Ульфданг ни выбрал, он нарушит древний Закон: запятнает себя убийством отца, своего повелителя, или утратит геррод, не отомстив за смерть побратима. Беспощадные боги подвели Ульфданга к распутью, и обе эти дороги вели к изгнанию и бедам. Как часто элайры слышали о подобном из уст сказителей: о злосчастном герое, чья судьба влекла его к гибели, а он и сам, бесстрашный, ее поторапливал; и вот теперь словно бы одно из тех сказаний разворачивалось у них на глазах.

— Это южанка! — услышали они женский голос. Жена Урфа Морлы поднялась с тела своего мужа, выпрямилась, не утирая слезы, и сказала карнроггу резко, как не подобало женщине: — Где твоя новая жена, хозяин? Погляди-ка вокруг! Ее нет с нами. Ее нет в хризском покое. И рабыня ее пропала, эта Ку-Крухова дочь, чернолицая ведьма — мы слышали, как она бормотала заклинания на нелюдском языке! Наверняка это они с южанкой опоили нас каким-то ведьмовским варевом, подожгли усадьбу, убили твоих сыновей и внуков и сбежали. Знать, к рохтанцам своим побежали, к войску, что явилось к нам в Карна Гуорхайль! Все говорили, не к добру эта свадьба в темную пору Дунн Скарйады. Предостерегали тебя не брать в свой дом женщину из рода заклятых врагов. Будь же ты проклят, Тьярнфи, сын Ульфданга, внук Ниффеля из Дома Морлы! Будь проклят за то, что привел нас, твоих домочадцев, к вдовству и разорению! Мира с Пучеглазым хотел — получай теперь мир, политый кровью твоих сыновей!

Ульфданг подошел к Этльхере и ударил ее по лицу — не с силой, лишь потому, что не годилось оставлять без наказания ее дерзость.

— Тебе нет нужды проклинать моего отца, сестрица Этльхера, — сказал он, — весь наш род давно уж проклят.

— Славно, если так, — процедила Этльхера сквозь зубы. Она пошла через толпу к сестре — Этльверд рыдала, упав лицом на убитого сына. Люди расступились. Понятно, не злоба, а горе владели языком Этльхеры, когда она проклинала своего свекра, но теперь ее побаивались. С непокрытой головой, растрепанная, со сверкающими глазами и кривящимся ртом, она сама стала как ведьма, хотя и обвиняла в ведовстве хозяйкину рабыню. Элайры сошлись на том, что Этльхера права, новую жену карнрогга и впрямь будто Старший утащил. По всему выходит, она и подпалила усадьбу. Эта Моргерехтова дочь оказалась вовсе не изнеженной южанкой, как все думали, а женщиной большой отваги. Никто не сказал вслух, но каждому пришли на ум яростные героини древности, не щадившие ни врагов, ни самих себя ради мести за свой род.

Ульфданг разрешил людям взять из Ангкеима столько добра, сколько смогут унести, и уходить куда пожелают. «Дома моих предков нет больше, — сказал он домочадцам Морлы. — Всё достояние моего рода пожрал огонь. Вы видите, мы не в силах более кормить и давать вам защиту, как положил карнроггам Отец Орнар. Именем Виату я освобождаю вас от клятв, что вы давали моему отцу. Отныне ваше оружие принадлежит вам самим. Уходите из этого ненавидимого богами места, и да не коснется вас черная судьба Дома Морлы». Люди плакали, слушая Ульфданга. Они будто осиротели, лишились и крова, и своего повелителя, остались одни в последние дни зимы — без еды, без крыши над головой, без очага, у которого могли бы согреться.

Сам Ульфданг вместе с отцом, женщинами и детьми отправлялся к Скеги Фин-Турстейну с хутора Скеги. Этот добрый фольдхер, когда-то получивший свою землю от Тьярнфи Морлы в награду за верность, несомненно, не откажет им в приюте. И всё же Ульфданг собирался в путь с тяжелым сердцем. Нелегко будет Скеги прокормить столько народу на исходе Дунн Скарйады, когда запасов едва-едва хватает на собственную семью и работников. Было бы справедливее попроситься к фольдхеру побогаче, вроде Турре Большого Сапога, но такие могут и не пустить их на порог. Геррод Дома Морлы больше не имеет силы под небом Орнара. Те, кого прежде держал страх перед Тьярнфи Морлой, его сыновьями и воинами, теперь поднимут головы. Кто станет считаться с карнроггом, который побирается по чужим домам, как нищий без родни и достояния?

Ульфданг закинул руку отца себе на шею и помог ему встать. В последний раз Ульфданг бросил взгляд на горящий Ангкеим, по-прежнему величественный в пламени, как карнрогг старинных времен на погребальном костре. Огонь уже плясал у самой песьей головы, вырезанной на коньке крыши, — казалось, оскаленная пасть изрыгает пламя и дым. Будто пес Орнара улегся там наверху и наблюдает, как исполняется воля его хозяина… Ульфданг отвернулся. Под плач и стенания он вышел за ворота того, что прежде было карнроггской усадьбой, и люди последовали за ним. Как разбитое в бою войско, потянулись они по дороге, серой от пепла. Ветер заметал их следы.