Глава 14

Вальебург отперла сундук, подняла крышку и, отдернув занавесь спальной ниши, присела на постель, бездумно глядя на тускло переливающиеся одежды. Она ушла из прядильни, чтобы выбрать ткань на рубашку для мужа. Возвращения Морлы ждали со дня на день, и Вальебург придумала сшить ему праздничный наряд — показать себя настоящей искусницей, а заодно и вызвать зависть у других женщин. Невестки Морлы уж наверняка никогда не держали в руках таких дорогих тканей! Склонившись над сундуком, Вальебург неторопливо перебирала отрезы. С ночи ее мучили женские боли — они то накатывали жаркой, бросающей в дрожь волной, то отступали, оставляя ноющую боль внизу живота. Когда она сидела вот так, скорчившись, переносить боль становилось легче. Быть может, потому ее и потянуло сюда, в спальный покой, где днем обычно никого не бывает. В прядильне, среди женщин, подмечающих каждое ее движение, каждое выражение ее лица, Вальебург приходилось изображать невозмутимость: она не желала, чтобы невестки узнали, что с нею творится. Хотя, возможно, они уже почуяли запах ее крови — сама Вальебург отчетливо ощущала его, когда работала за большим ткацким станком из своего приданого. Прежде ей никогда не было так худо. Сестрица Эвойн частенько хныкала, жалуясь на горячую, тягучую боль; дни напролет она лежала в постели на боку, подтянув колени к груди, отказывалась вставать и строила из себя мученицу. Старшая сестра не понимала ее: здоровая, сильная, будто бы переполненная этой унаследованной от отца неиссякаемой жизненной силой, Вальебург не испытывала никаких неудобств — разве что порой досадовала, что замарала кровью одежду. Теперь же она раскаивалась, что не верила жалобам Эвойн, считая ее обыкновенной притворщицей и лентяйкой. Вальебург давно уже приглядела подходящий шелк для рубашки, но всё сидела, уставившись в сундук. Ей не хотелось возвращаться к невесткам — да что там, ей даже шевелиться не хотелось. Сейчас, когда ей было так плохо, жены сыновей Морлы казались Вальебург еще докучливее, чем обычно. У нее попросту не хватит терпения провести с ними еще один вечер, наполненный пустой болтовней, сплетнями и бессмысленными нападками друг на друга. А если они опять заговорят об этой женщине, Од… Вальебург опасалась, что на этот раз у нее не достанет выдержки изобразить неведение — сделать вид, будто она, высокородная дочь карнрогга, настолько далека от всего низменного, что ей и невдомек, о чем шепчутся ее невестки.

Думая об Од, Вальебург сжимала полные белые руки так, словно под ними была шея ненавистной любовницы мужа. А она-то, наивная, думала, что столкнется лишь с женами Тьярнфингов, отвыкшими от хозяйкиной власти над собою! Выходит, они и не отвыкали: всё это время домом Морлы управляла эта женщина, дальняя родственница его первой жены, незамужняя приживалка, старая и некрасивая. Вальебург мстительно повторила про себя «старая и некрасивая», хотя видела Од всего-то пару раз, издалека: та будто бы нарочно избегала встречи с новой женой хозяина. «Законной женой хозяина!» — мысленно воскликнула Вальебург. Ее сердце бурно билось от стыда и гнева, не находящего выхода. Утром она уже поколотила Майетур — рабыня, надув безобразные толстые губы, ушла куда-то, по привычке пообещав, что на этот раз непременно сбежит: «Вот и поглядим потом, как госпожа без меня обойдется!» За неимением лучшего Вальебург ударила кулаком свернутую медвежью шкуру, которой ночью укрывалась поверх одеял. Никакого облегчения это не принесло.

Вальебург всё думала, думала, пока голова не стала тяжелой и горячей, как котел над огнем, — как же ей быть, когда Морла вернется. По правде сказать, она не ожидала, что хозяин вздумает соблюсти старый обычай — провожание родственников невесты. Майетур подбивала Вальебург в первую же ночь после свадебной поры потребовать у Морлы того, что он задолжал ей как муж. Если бы Морла не отправился тогда провожать ее отца, Вальебург, наверно, и в самом деле поступила бы так, как советовала ей напористая рабыня. После разговора с Майетур Вальебург чувствовала в себе достаточно сил — казалось, она смогла бы даже отобрать алмазное сердце у роггайна гурсов. Но Морла уехал — и решительность Вальебург постепенно угасла. Теперь она уже не была так уверена, что прямота здесь поможет. Напротив, Вальебург боялась, что дерзкими, спесивыми словами еще больше настроит мужа против себя. Во что превратится ее жизнь в Гургейле, если с первых же дней она рассорится со своим господином? Куда благоразумнее действовать притворной покорностью, лаской, уговорами, а не угрозами — вот как мачеха Хрискерта управляется со своевольным Хендреккой… Вальебург презрительно приподняла верхнюю губу — сама того не заметив, она повторила гримасу отца. Уподобиться лукавой мачехе Хрискерте? Ну уж нет! Да и выйдет ли из этого толк? Болтая за работой — а вернее, за бездельем — жены сыновей Морлы хвалились друг перед другом, как ловко они обводят мужей вокруг пальца. Вальебург претила мысль о том, чтобы проделать нечто подобное с Тьярнфи Морлой. Что это за муж, которого нужно уговаривать и облапошивать, точно неразумного младенца?

Она не знала, как держать себя с хозяином, когда тот возвратится в усадьбу. Всё и без того складывалось не шибко хорошо, а теперь еще и открылась правда об этой женщине, и Вальебург разрывалась между жгучим желанием возмутиться — и осторожностью, что советовала ей промолчать. А может, то была не осторожность, а малодушие? Неразумно напирать на могущественного владыку, привыкшего повелевать, а не покоряться — и еще неразумнее затевать ссору с человеком, уже погубившим, по слухам, двух своих жен. Вальебург пришли на ум злые, страшные слова, сказанные Од — Фиахайну с наслаждением передала их новой жене хозяина: дескать, пусть эта южанка не забывает, чем кончили ее предшественницы! Услышав это, Вальебург побледнела — к вящему удовольствию невесток. Изо всех сил сдерживаясь, чтобы ее голос не дрогнул, Вальебург спросила с напускным равнодушием:

— Кто эта женщина, о которой ты говоришь, Бигню? И отчего она так дурно сказала обо мне?

Фиахайну, а вслед за нею Этльхера и Этльверд, с готовностью поведали ей всё, что им было известно об Од: как та напросилась жить к своей родственнице, высокородной госпоже Ванайре, якобы для того, чтобы помочь ей с ребятишками, хотя расторопная Ванайре и без нее всегда справлялась; как Тьярнфи Морла и его жена из жалости к старой деве приютили ее, и как исподволь, после болезни, а затем смерти хозяйской жены, Од прибрала к рукам весь дом, а заодно и самого хозяина… Вальебург выслушала их рассказ с непроницаемым лицом. Она не обманывалась — невестки вовсе не желали добра Вальебург, своей «госпоже матушке», очерняя ее соперницу; напротив, каждым словом они метили ей в сердце, стараясь уколоть побольнее. К их разочарованию, Вальебург выслушала свалившиеся на нее известия совершенно невозмутимо, точно не понимала их намеков. Вскоре она перевела разговор на другое: с простодушным видом поинтересовалась, какие узоры обычно вышивают гуорхайльские женщины; она слыхала, будто в Гуорхайле любят «утиную лапку» и «лес»…

В тот же день, отправившись с поручением от Онне в стряпную, Фиахайну отыскала Од и рассказала ей всё как на духу.

— Я расскажу тебе всё как на духу, госпожа Од, — протараторила Бигню. — Госпожа матушка расспрашивала о тебе. Когда мы повторили ей твой мудрый совет, она так и почернела, так и засверкала своими пучеглазыми глазищами. Говорит: «Кто такая эта самая Од?! Кто она такая, чтобы говорить дурно обо мне, жене карнрогга и дочери карнрогга?»

Од в это время толкла что-то в ступе. Услышав последнюю фразу, она замерла и подняла взгляд на Фиахайну, тяжело опершись на пест.

— Так и сказала? — медленно проговорила она.

Фиахайну закивала.

— Так, так, я тебе слово в слово передала, госпожа Од!

Од промолчала, с силой сжав пест в своих больших, покрасневших от работы руках. Забыв о Фиахайну, она о чем-то размышляла.

Вальебург ничего не знала об этом разговоре. Она сидела в прядильне, спрятавшись за своим великолепным ткацким станком, и напряженно обдумывала то, что узнала от невесток. Она подозревала, что половина из сказанного ими — ложь; но что именно? Ей хотелось утешить себя, что Од вовсе не старая любовница ее мужа, а всего лишь одна из работниц, коих немало в любой богатой усадьбе. Морла давно овдовел — нет ничего предосудительного в том, что он отдал ключи бедной родственнице, женщине старательной и домовитой, взрастившей его младших детей и ходившей за его больной женой в последние дни ее жизни. А ежели он и приходил иногда на ложе Од… Что ж, не винить же Тьярнфи Морлу за то, что он не блюл себя ради будущей невесты, которая в ту пору и невестой-то еще не была. Вальебург не отводила глаз от утка, но работа у нее не спорилась. Как бы она себя ни уговаривала, как бы ни успокаивала, из головы не шла эта гурсова баба и ее недобрые, несправедливые слова. Может, Морла оттого и пренебрегает ею, Вальебург, что за прошедшие годы прикипел сердцем к другой? Думать об этом было унизительно. Глупо ждать верности от того, чей геррод столь велик — уж ей-то, дочери Хендрекки Моргерехта, это хорошо известно. Но отец, со всеми его любовницами, молодыми воинами и нежными отроками, с которыми карнрогг Хендрекка забавлялся в подражание хризам, всё же не учинял жене такого унижения, и ключи от Мелинделя позвякивали на поясе у мачехи Хрискерты. Правда, хозяйством в карнроггской усадьбе Карна Рохта издавна управляли нанятые работники — еще прадед Хендрекки ввел этот иноземный обычай; да и сама Хрискерта, не привыкшая к эсскому укладу жизни, никогда не стремилась вникать в хозяйственные дела… И все-таки кольцо с ключами висело на ее поясе, как символ, как неоспоримое доказательство ее превосходства над всеми женщинами Мелинделя. А Вальебург приходится молча смотреть, как ключами, по праву принадлежащими ей, владеет эта бесстыжая женщина, «госпожа» Од!

Вальебург смутно представляла себе, как вести хозяйство. В доме отца ее учили рукодельничать, держаться как подобает благонравной девице, вести учтивые беседы и молиться хризскому богу на его языке. О том, как движется и живет огромная карнроггская усадьба, Вальебург не имела ни малейшего понятия. Несмотря на это она рвалась к власти над домом своего мужа, над его рабынями, свободными служанками, рабами и работниками — иначе в чем разница между ее опостылевшим девичеством и столь желанной замужней жизнью? Майетур убеждала хозяйку прямо заявить о своих правах и вытребовать у Морлы если не изгнание Од, то хотя бы ее ключи. Еще пуще чернея от злости, рабыня посылала на голову ненавистной любовницы карнрогга всевозможные проклятья, невольно сбиваясь на родной весериссийский язык. Вальебург усмехалась, глядя, как Майетур в праведном гневе таращит глаза и размахивает руками. Ей легко говорить, она рабыня; рабам не приходится самим решать свою судьбу. Не она, а Вальебург, ее хозяйка, за нее в ответе… Возможно, для Вальебург всего лучше притвориться, что не замечает оскорбления, наносимого ей, законной жене карнрогга, одним лишь присутствием Од в ее доме. Гордой дочери Хендрекки нелегко будет смириться с этим, но зато она избежит вражды с мужем. Ему, наверно, и без того несладко глядеть на нее, столь похожую на своего отца, заклятого врага Морлы. Стоит вести себя так, будто Вальебург и сама не желает управлять усадьбой — никто и не ждет другого от изнеженной южанки. «Уж сестрица Эвойн в два счета выклянчила бы у Морлы эти клятые ключи», — мрачно подумала Вальебург.

Она со вздохом вытянула из сундука нужную ткань. Пора возвращаться. Опять придется идти через бражный зал под любопытными взглядами мужчин, которые вечно там сидят изнывая от скуки. Сыновья и элайры Морлы — они обязательно повернутся к ней, стоит ей только войти, и весь путь от перехода, соединяющего старый спальный покой с Ангкеимом, до занавешенного входа в прядильню — весь этот бесконечный путь Вальебург будет чувствовать на себе их взгляды. Нельзя сказать, чтобы они смотрели на нее чересчур дерзко, но Вальебург все равно становилось не по себе. У них в Мелинделе женщины не смешивались с мужчинами. Даже на праздниках или свадьбах они пировали раздельно: мужчины — в бражном зале (рохтанцы вслед за хризами называли его «тронным»), женщины — на галерее, за резной перегородкой. Южане, слывущие в Трефуйлнгиде первыми развратниками, будто прикрывали покровами благопристойности свое непотребство, как женщины скрывают бородавки или родимые пятна под дорогими платами. Вальебург, не привыкшая к обществу мужчин, смущалась и недоумевала, почему гуорхайльцы не видят ничего дурного в том, что их жены разговаривают, шутят или даже просто сидят в одном покое с другими мужчинами. Любой из них может запросто зайти в стряпную или прядильню, а младший сын господина — Лиас его имя — так вообще днюет и ночует у жен своих братьев.

Вальебург вспомнила, как однажды он опустился у ее ног, положил голову ей на колени и, глядя на нее снизу вверх притворно-наивными золотистыми глазами, проникновенно произнес:

— Ах, как я счастлив, что отец наконец взял себе новую жену! Горько быть сиротой. Каждую ночь я плачу, тоскуя по моей доброй матушке, которой лишился так рано. Быть может, ты, прекрасная госпожа, заменишь мне ее заботу и ласку?..

Вальебург опешила. В словах Лиаса ей послышалось что-то непристойное — а может, и не послышалось, и Лиас в самом деле намекал ей на то, о чем достойной жене и думать не следует. Она холодно ответила, что она, Вальебург, слишком молода, чтобы называть его сыном, а он, Лиас, уже не дитя, чтобы класть ей голову на колени. Лиас лишь улыбнулся своей медовой улыбкой, но Вальебург заметила, с какой ревностью смотрят на нее невестки. Они, верно, увидели в ней соперницу! Вальебург фыркнула. Этот младший сын ее мужа, всеобщий любимец, вызывал в ней необоримое отторжение. Он не сделал Вальебург ничего дурного — даже после суровой отповеди ворковал с нею как ни в чем не бывало. Вальебург сердило другое. Ей надоело каждый день натыкаться на него в прядильне, где не место мужчинам; но когда она обмолвилась об этом, женщины взвились как стая рассерженных птиц, будто бы Вальебург покусилась на нечто священное и неприкасаемое.

— Что ты, госпожа матушка! Наш милый Лиас еще совсем дитя, вот и тянется к женскому теплу, — обиженно заявила Этльверд, гладя Лиаса по голове. — Надо быть гурсом с сердцем из камня, чтобы выгнать такого доброго, ласкового мальчика.

«Нашли, тоже мне, мальчика!» — пробормотала Вальебург. Наверное, будь она постарше, то поняла бы, в чем очарование этого юноши; а сейчас его подчеркнуто наивные речи и умильные взгляды не будили в Вальебург ничего, кроме глухого раздражения. Жены Тьярнфингов, похоже, считали Лиаса сказочно красивым. Он и в самом деле был смазлив и опрятен, с чистой, по-девичьи нежной кожей. Свои волосы, светло-рыжие, как у отца, Лиас еще не заплетал, но они не сваливались колтунами, как у других юнцов, а лежали по плечам и спине мягкими прямыми прядями. И неудивительно: жены его братьев целыми днями только и делали, что расчесывали прекрасные волосы Лиаса своими гребнями. То, как они заискивали перед этим никчемным парнишкой, всеми правдами и неправдами добиваясь его расположения, напомнило Вальебург элайров из родного Карна Рохта: те вот так же обхаживали ее отца, карнрогга Хендрекку, сцепляясь друг с другом за любую, даже самую незначительную, его милость. Но там речь шла о богатстве и положении — всякий элайр сражается за любовь своего златоподателя ради награды или лучшей доли добычи. А Лиас? Что проку женам Тьярнфингов от юноши, которого и отец, и братья до сих пор считают ребенком? Он всего и может, что выпрашивать у женщин подарки и лакомства.

Вальебург внезапно поняла, что ее прелестный хриз, братец мачехи Хрискерты, был таким же. Он тоже любил наведываться в девичью — ластился то к одной женщине, то к другой, лишь бы те угощали да обшивали его, нищего хриза, приживальщика у старшей сестры. И не так уж он был юн, как хотел казаться… Это открытие неприятно поразило Вальебург. Она вспомнила, как обмирая от страха и собственной дерзости, пробиралась в отцовские покои, чтобы стащить немного душистых свечей для своего прекрасного хриза; как обдирала платье и в кровь оцарапывала руки, забираясь в заросли малины, потому что ее хриз любил сладкое и всегда хвалил ее, когда она приносила ему полный туесок ягод. Как трудно было маленькой Вальебург донести их все, вытерпеть, ни одну не съесть! И как радостно замирало сердце, когда хриз гладил ее по голове и говорил, устремляя на нее свои теплые карие глаза: «Ты собираешь малину лучше всех девушек в Мелинделе, моя маленькая авринтика…» Тогда, в детстве, Вальебург считала его своим другом. Вместе с Майетур, знавшей Хрискерту и ее братца еще по Весериссии, они любовались его немужской красотою — и после, ночами, долго шептались в постели, вспоминая каждое его слово, каждую мимолетную улыбку.

Вальебург ощутила новый прилив гнева. «Только попадись мне, черноголовая!» — подумала она. Да, в те дни Вальебург была совсем малышкой — но Майетур, Майетур-то не могла не знать, каков их ненаглядный хриз на самом деле! Быть может, если бы рабыня не расхваливала перед своей маленькой хозяйкой мачехиного братца — как он красив, как ласков, как чудесно поет хризские и весериссийские любовные песни — заслушаешься! — словом, если бы сама Майетур не была так влюблена в своего прежнего хозяина, быть может, Вальебург не привязалась бы к нему со всем упрямством детского сердца — и не испытала бы сейчас такого разочарования… Вальебург сердилась на рабыню, но всё же мысль о влюбленной Майетур ее насмешила. Ей не верилось, что и такое уродливое существо, точно вылезшее из глубин Туандахейнена, способно испытывать любовное томление. Вот же потеха!

Беззвучно посмеиваясь, Вальебург слезла с постели и принялась запирать сундук. Позади раздались чьи-то шаги. Это была не Майетур — ее шумную походку Вальебург хорошо знала. Наверное, раб, которого отправили за оставленной в постели вещью… Вальебург снова загремела замком, уже не прислушиваясь к шагам за спиной. Раб прошел мимо, порылся в одной из спальных ниш неподалеку, двинулся было прочь — и зачем-то остановился рядом с Вальебург.

— Что тебе? — небрежно спросила Вальебург, не поднимая головы.

Раб молчал. Вальебург оглянулась — за нею стоял какой-то человек, худой, невысокий. Обликом он походил на Морлу — Вальебург догадалась, что это один из ее пасынков, но кто именно, она не поняла: в спальном покое было темно, да и сама Вальебург пока еще плохо помнила в лицо всех своих новых родичей. Она поднялась, недоумевая, отчего он так уставился на нее, ничего не говоря — а тот вдруг схватил ее за плечо и грудь, навалился, неловко опрокинул на постель…

— Госпожа матушка, ты здесь ли? — послышался поддельно-приветливый голос Фиахайну. — Ой, братец Мадге, а что это ты…

Мадге вскочил и бросился вон. Только теперь Вальебург почувствовала, что он задрал ей юбку — Фиахайну уставилась на ее голые круглые колени.

— Ты отдыхай, отдыхай, госпожа матушка, — поспешно проговорила Фиахайну. Метнув на Вальебург непонятный взгляд, она вышла вслед за Мадге.

Вальебург потерла шею: Мадге, похоже, оцарапал ее своими когтями, когда пытался разорвать ворот платья. Царапины начинало щипать. Как странно. Что это он удумал? Все случилось так быстро, что Вальебург, ошарашенная, не успела ничего сообразить. Не хотел же он, в самом деле… Неужели Мадге всерьез надеялся овладеть ею силой? Вальебург сама того не желая хихикнула. Уж с кем-с кем, а с этим щуплым юнцом она бы справилась, даже если бы его не спугнула вездесущая Бигню.

— О, Майетур, поди сюда! Обхохочешься, что я тебе расскажу, — крикнула она вошедшей в спальный покой рабыне.

— Это с тобой-то обхохочешься, госпожа? Как же, как же, — пробурчала Майетур, дожевывая на ходу пресную ячменную лепешку. — Повеселишься тут, когда ты чуть что — сразу кулаками. Погляди-ка, до чего ты меня излупила — места живого нету!

Вальебург прищурилась:

— А уплетать ты, однако ж, не забываешь, такая избитая!

— А я с тобой, госпожа, уже ко всякому привыкла, — Майетур запихнула в большой рот последний кусок лепешки. — Не убили — и на том спасибо.

— Ну, полно тебе прибедняться, — нетерпеливо оборвала ее Вальебург. Фыркая от смеха, она рассказала рабыне о своем приключении — та выслушала ее без тени улыбки.

— Смейся-смейся, госпожа, — сказала она угрюмо, когда Вальебург закончила. — Посмотрю я, как ты будешь смеяться, когда гуорхайльцы изобличат тебя перед мужем в блуде, да еще и с его собственным сыном!

— Что ты мелешь, глупая рабыня! Даже если Морла не поверит моему слову, слову дочери карнрогга, то Бигню… — Вальебург осеклась. Она вдруг осознала значение того, что приняла поначалу за незначительное забавное происшествие. Это и было незначительным происшествием — но, конечно, не в устах Фиахайну, неудержимой сплетницы Фиахайну, которая непременно раззвонит на всю усадьбу, как застукала молодую жену господина в постели с его неженатым сыном — если уже не раззвонила… Вальебург стало мучительно жарко. Внизу живота снова разлилась боль. Плохо дело, очень, очень плохо. Хуже некуда. Морле необходим союз с ее отцом, он стерпел бы многое ради дружбы Хендрекки Моргерехта, ради рохтанского войска, с которым он отправится на Карна Вилтенайр. Но этот позор слишком велик, он был совершен слишком явно, чтобы Морла смог закрыть на него глаза, даже если бы захотел. Чего стоит геррод знатного эса — более того, геррод карнрогга — если его жена блудит с его же сыном на глазах у домочадцев? Никакие богатства и завоеванные карна не смоют постыдного клейма обманутого мужа…

Вальебург вздрогнула: рабыня трясла ее за плечо.

— Слышишь, госпожа? Что там за шум?

Вальебург прислушалась.

— Пожалей меня, Матушка Сиг, — то вернулся Тьярнфи Морла, — сказала она упавшим голосом.

Всё плохо, плохо, хуже и быть не может. Морла объявит о разводе, Морла отправит ее обратно в Рохта, и отец никогда не простит Вальебург подлого удара, который она ему нанесла. Более всего Хендрекка Моргерехт дорожит своей честью… Вальебург видела, как наказывают неверных жен. В Карна Рохта, где редкая женщина знается лишь с одним мужчиной, неосторожных, уличенных в измене, ждет суровая кара. Но не пытки и смерть пугали Вальебург — гордую дочь Хендрекки ужасал позор, что надвигался на нее неотвратимой мощью — огромный, невыносимый позор, который она не заслужила. «Я лучше умру, — подумала Вальебург. — Откушу себе язык, истеку кровью и умру, помилуй мою душу роггайн всех людей…»

Майетур с треском оторвала от ворота хозяйки широкую пурпурную кайму.

— Что ты творишь, гурсово отродье!? — сердито вскрикнула Вальебург, на мгновение позабыв, что вознамерилась умереть: так ей стало жалко дорогое платье.

— Что надо, то и творю, — огрызнулась Майетур. — Кто поверит, что не по собственной воле ты блудила, а тебя снасильничать хотели, если ты вся будешь целехонька? И что бы ты делала без меня, госпожа… Вот вроде и перезрелая уже девица, а ума как у малого дитяти. Ну, чего сидишь? Давай, беги к дверям, садись на порог, рви на себе волосы, царапай щеки и кричи, как у вас, у эсов, кричат! А кайму я после обратно пришью, делов-то.

Подгоняемая рабыней, Вальебург почти бегом прошла через бражный зал и выскочила из дому, на ошеломляющий мороз. Через двор бежали воины, рабы, женщины; собаки, взволнованные всеобщей суетой, метались, оглушительно лаяли и путались у людей под ногами. Тяжелые ворота медленно растворялись. Повсюду бились огни факелов, но было темно и до того холодно, что у Вальебург на глаза навернулись слезы. Сквозь эту дымку она увидела смутные очертания всадников и саней: карнрогг возвращался в свою усадьбу.

Его сани въезжали в ворота, когда им наперерез бросилось что-то черное и невообразимо безобразное. Цепляясь за сани, рабыня карнроггской жены что-то истошно кричала Морле. Она указывала на Ангкеим; приподнявшись, Морла различил женскую фигуру, сидящую на пороге.

— Что, что случилось? Говори толком, — раздраженно повторял Тьярнфи Морла, предчувствуя недоброе. Эта девка, черная, как глотка Ку-Круха, и уродливая, как мать роггайна гурсов, просто не могла быть добрым вестником. Старший бы побрал Хендрекку Моргерехта с его тягой ко всему чуднОму — это ж надо, дать своей дочери в услужение такую страшную рабыню! Пусть бы сходил с ума у себя в Карна Рохта, это его дело, — но зачем в Гуорхайль-то везти эдакое чудище, на которого без дрожи не взглянешь? Еще накличет беду, спаси Орнар… Морла, не снимая рукавицы, сложил пальцы в знак, отвращающий дурной глаз.

Подбежал старший сын, чтобы помочь ему вылезти из саней. Морла, отбиваясь от повисшей на нем рабыни, голосящей невесть что на неведомом языке, спустился на притоптанный снег усадебного двора. Лицо Ульфданга показалось ему встревоженным. Морла посмотрел ему за спину — у порога дома уже собрался народ; они не встречали своего карнрогга: они глазели на что-то другое. Сквозь гам людских голосов, ржание коней и разрывающий уши собачий лай Морла услышал громкий женский плач. Страшная, горькая догадка промелькнула у него в голове: кто-то умер, кто-то из его рода, иначе женщины не выли и не причитали бы так громко… Не дожидаясь, когда его элайры растолкают людей, Морла сам бросился сквозь толпу в дом — и едва не налетел на дочь Пучеглазого, сидящую на пороге. Простоволосая, растрепанная, в разорванном платье, со следами когтей на шее, она раскачивалась из стороны в сторону и причитала, царапая лицо. Заметив Морлу, она встала пошатываясь, будто ноги ее уже не держали, и произнесла своим сильным грудным голосом, неприятно напомнившим Морле голос Хендрекки Моргерехта:

— Погляди, о высокородный муж мой, какое оскорбление претерпела я в твоем доме! В твоем доме, куда я вошла в золотой радости девичества, а познала лишь тяжкое, как свинец, горе! Хмельна была брага, которой угощал ты меня на свадебном пиру — отравлено питье, что вкусила я в дни после свадьбы! Гляди, гляди, о Тьярнфи Морла, что сотворил со мною твой собственный сын, тот, кому надлежало стать мне подмогой и защитником, когда тебя нет рядом! Воистину не преданным псом, а подлой росомахой стал мне твой сын Мадге! Не ведала я, что ждать мне вероломства от родича, сына моего господина — обидой и позором обернулось для меня мое замужество. Отчего не потемнел мой алый невестин плат, когда я шла за тебя, сын Ульфданга? Отчего пластина червонного золота, отданная тобою моему отцу в обмен на мою честь, не потускнела тогда и не раскололась? Не для почета и благоденствия, а для горести и унижений взял ты меня в свой дом, о Тьярнфи, потомок роггайна!

Вальебург закрыла лицо руками и, громко рыдая, опять повалилась на порог. Она упоенно заливалась слезами, больше не испытывая ни страха, ни настоящего горя. Увлекшись представлением, которое она разыгрывала перед затаившими дыхание людьми, Вальебург согрелась, взбодрилась и забыла о том, что еще недавно была раздавлена свалившимся на нее несчастьем. Сама того не замечая она повторяла обрывки причитаний, когда-то слышанных ею от женщин Карна Рохта, и чувствовала, что говорит хорошо. Вальебург казалось, она еще никогда не произносила речей прекраснее. Женщины, столпившиеся вокруг нее, тоже стенали и плакали в угоду жене карнрогга — впрочем, статная южанка говорила так красиво, так проникновенно, что у впечатлительных эсок слезы текли сами собою. Даже элайры, приехавшие с Морлой и пропустившие самое начало необычайного зрелища, начали глухо роптать: видит Орнар, этот дерзкий юнец Мадге совсем стыд потерял, на геррод собственного отца покусился!

— Призываю в свидетели всех Рогатых, — певуче возгласила Вальебург. — Пусть поразит меня своим полыхающим мечом Отец Орнар, пусть кровожадный Крада разорвет меня своими красными когтями, пусть Виату покарает меня злыми язвами и нарывами, пусть Этли забудет имя мое и моего рода, а Матушка Сиг замкнет мое чрево, чтобы я никогда не понесла, если я солгала сейчас пред богами и эсами! Призываю в свидетели этот порог, эту притолоку, эту землю под моими ногами — они не дадут мне солгать. Призываю в свидетели высокородную Фиахайну, которая всё видела…

— Да-да, я всё видела! — с готовностью высунулась Фиахайну. Она ненароком завозилась в стряпной и вышла из дому позже всех, а теперь никак не могла взять в толк, что здесь творится. — Захожу я, значит, в спальный покой: меня старшая сестра Онне послала за одеялом, подлатать его надо было, прохудилось, старое уже, еще от госпожи Сафайт осталось; захожу — а там братец Мадге, братец Мадге и с ним госпожа матушка, я так и обомлела, — выпалила Бигню на одном дыхании.

Майетур перебила ее, чтобы та не сболтнула лишнего:

— Вот видишь, хозяин, и невестка твоя говорит то же! Слава Рогатым, которые привели госпожу Фиахайну в спальный покой! Не подоспей она вовремя, случилось бы то, чего уже не поправишь.

Морла нахмурившись оглядел толпу. От долгого путешествия по холоду у него разболелась старая рана — Морла подергивал ухом, чувствуя, как пульсирует боль в плече и шее.

— Где Мадге? — сухо спросил он.

Ульфданг выступил вперед.

— Где-то прячется, отец. Если желаешь, мы сейчас же отправимся на поиски.

Морла пожевал губами, что-то решая.

— Да, найдите его, — сказал он наконец, возвышая голос, чтобы его услышали остальные. — Отыщите во что бы то ни стало. А как найдете, гоните прочь — если Мадге дорога жизнь, пускай не попадается мне на глаза.

Не глядя на расступившихся людей, на их недовольные и разочарованные лица, Морла мимо Вальебург вошел в дом. Он знал, чего они ждали от своего карнрогга, знал, как по обычаю должен был поступить. Те, кому успел насолить его неугомонный сын — а их было ой как много — начнут шептаться, что Морла подозрительно легко отнесся к оскорблению, нанесенному его жене — а значит, и ему самому. Прежде карнрогг тщился высватать дочь Пучеглазого за девятого сына — не оттого ли его ничуть не задело преступление Мадге? Может, Мадге склонял мачеху к блуду не без ведома старого отца, а с его согласия? Безудержная любовь гуорхайльского карнрогга к своим сыновьям известна всему Трефуйлнгиду — от такого чудака можно ожидать чего угодно… Морла опустился в кресло и с остервенением принялся чистить зубами когти, пока рабы снимали с него сапоги. Кромахал, любимый пес карнрогга, улегся у его ног, радостно постукивая хвостом. Великий Орнар, владыка мудрости, хоть бы у Мадге хватило ума пересидеть где-нибудь несколько дней и не высовываться, пока всё не утихнет! Надо бы шепнуть Ульфдангу отвести Мадге на хутор Скеги, пусть поживет у них в подземелье, где когда-то прятался с матерью сам Тьярнфи Морла. Тамошний фольдхер верен ему и не выдаст его сына.

Морла прикрыл глаза, воспаленные от ветра Дунн Скарйады. Он устал — устал от долгого пути, от рохтанцев с их поганым мягким выговором, от хвастливой болтовни Пучеглазого, с которым Морле из учтивости пришлось ехать в одних санях. Да и сани-то были под стать Хендрекке, такие же расписные и никчемные, где невозможно улечься, а можно только сидеть, отбивая зад и без толку трудя спину. Всю дорогу Хендрекка не спускал с колен подаренного ему щенка: всё возился с ним, тормошил, давал играть со своей рукавицей, забавляя его, точно родного сына-первенца. А когда щенок, осмелев, залезал греться к нему под шубу, Хендрекка и бровью не вел, будто не боялся, что щенок порвет драгоценный атлас подклада. Этим он словно бы показывал Морле свое пренебрежение: ведь шуба, большое богатство, тоже была подарена ему Морлой, а Хендрекка, казалось, всем своим видом говорил, что нисколько ее не ценит. А, чтоб его! Морлу утомил нескончаемый праздник — сначала в Ангкеиме, а после в каждом доме, где они останавливались. Наблюдая, как многочисленная свита Хендрекки объедает гуорхайльских фольдхеров, Морла ощущал, как в горле накапливается еле сдерживаемая ярость. Похоже, Пучеглазый продал ему свою дружбу по гораздо большей цене, чем та, о которой они сговорились — и Морла, стиснув зубы, платил ему и платил, и не видел конца этой плате. Он сделал уже так много и потому не мог всё бросить, разорвать договор с Карна Рохта, вернуться к старой вражде. У Морлы кровь стучала в висках, когда он принимался прикидывать в уме, сколько уже потерял из-за этого союза с Хендреккой Моргерехтом, будь он неладен. Видать, не зря говорят люди, что в Дунн Скарйаду ни одно дело, даже самое достойное, не кончается добром: удача в эту пору сопутствует лишь нечисти.

И вот теперь приключилось это дело с Мадге, как будто мало ему было забот и убытку со сговором и женитьбой. Морле хотелось бы верить, что Моргерехтова дочь оклеветала перед ним его сына, но, по правде сказать, это было очень похоже на одну из выходок Мадге. Помнится, когда Пучеглазый наотрез отказался отдавать свою дочь за девятого сына — как он был оскорблен, этот тщеславный пустозвон Хендрекка, когда посланцы Морлы заикнулись о младшем сыне карнрогга! — Мадге вбил себе в голову, что отец из коварства увел у него невесту. Мадге дерзил и огрызался все время, пока шли приготовления к пиршеству, — он будто сам напрашивался на отцовский гнев, держа себя с Тьярнфи Морлой так, как не подобает и старшему сыну, не говоря уже о младшем. Но Морла не сердился на глупого юнца. Тогда ему было недосуг учить непочтительного сына послушанию: все его помыслы занимал хрупкий союз с Карна Рохта, который Морла торопился укрепить женитьбой на дочери заклятого врага. Мадге всегда доставлял ему хлопот больше, чем все остальные сыновья — хуже было, пожалуй, лишь с Ниффелем. Но проказы Мадге казались Морле неопасными, ребяческими, не стоящими беспокойства. «Вырастет — остепенится», — думал Морла о девятом сыне, по-прежнему видя его озорным мальчишкой. Карнрогг забывал, что в его годы он сам, Тьярнфи Морла, уже заплетал волосы и назывался зрелым мужем. Ему давно следовало одернуть Мадге, напомнить ему о сыновнем долге уважения — а он был слеп, ослеплен отцовской любовью, которую не могли понять другие эсы, которую Морла и сам не всегда понимал. И теперь эта любовь вышла ему боком: ради немилой, нежеланной жены он должен прогнать от себя родного сына. Истинная же, справедливая кара за такой проступок куда страшнее — Морла хорошо помнил древний Закон и не тешил себя надеждой, что о нем не помнят другие. Неоправданно мягкое наказание возмутит его людей — и те опять примутся пророчествовать, что своими беззакониями Тьярнфи Морла навлечет гнев богов на весь Гуорхайль.

* * *

— Ты не раздумал? — спросил Ульфданг брата, подавая ему котомку с едой.

Мадге насупился.

— Нет, — буркнул он.

— Йортанраг проводит тебя до границы, — сказал Ульфданг. — Ему все равно ехать в Скага Изрен.

— Я поеду один!

— Один ты не доедешь, — отрезал Ульфданг. «Кто знает, во что ты опять ввяжешься, если оставить тебя без присмотра», — подумал он, но вслух ничего не сказал. Он привычно проверил подпруги, хлопнул коня по крупу и сказал Мадге на прощание:

— Белой дороги тебе, младший брат. Помоги тебе Этли, хранящий в пути. Будь почтителен с Йортанрагом и Ангрродом… и постарайся не настроить людей Карна Тидд против себя.

Мадге не дослушал. Он ударил коня пятками и умчался вперед, не дожидаясь, когда выедет Йортанраг со своими людьми: девятому сыну Морлы словно бы не терпелось покинуть отцовский дом. Каддгар осуждающе покачал головой. Не выслушать наставления старшего брата и не ответить на слова прощания — большая неучтивость. Каддгар всегда считал, что Ульфданг слишком снисходителен к своему неблагодарному младшему брату. Зорким взглядом он проводил удаляющуюся фигуру Мадге и, вздохнув, молча потянул Ульфданга к дому.

— О Каддгар, — проговорил Ульфданг, по-прежнему глядя в темноту, где растворились очертания Мадге и его коня. — Хотелось бы мне знать, не на беду ли мы отпускаем его так далеко. Быть может, было бы куда спокойней держать Мадге поблизости, на хуторе Скеги, как желал отец…

— Рёдри приглядит, — коротко сказал Каддгар.

— Да, Ангррод сможет приглядеть за Мадге в Карна Тидд. Отец сказал, возможно, это и к лучшему, — согласился Ульфданг, склоняя голову на плечо побратиму: могучий северянин был немного выше Ульфданга. — Мы не раз слыхали от сказителей, что многие знатные юноши, в родном краю слывшие бездельниками и бедокурами, выправлялись и даже становились героями Трефуйлнгида, волею судьбы оказавшись в чужих землях.

Сам Мадге не вспоминал о легендарных героях, когда, прячась в подклети, задумал бежать из Гуорхайля к брату в Карна Тидд. Он давно уже лелеял эту мысль — после каждой мнимой обиды, нанесенной ему братьями или отцом, Мадге мстительно обещал себе: «Уйду я отсюда, уйду в Тидд, и обратно они меня не дозовутся!» Мадге отчего-то казалось, что стоит ему оторваться от отца, сменить привычную усадьбу гуорхайльского карнрогга на другой дом, как жизнь его переменится. Из девятого сына, неженатого юнца, не заплетающего волосы, которого никто не воспринимает всерьез, он словно по волшебству превратится во всеми уважаемого знатного мужа, и геррод его взлетит до самых палат Орнара. Правда, рисуя перед собою привольную жизнь в Карна Тидд, без отцовского глаза и тычков старших братьев, Мадге не задумывался о том, каким образом добудет себе богатство и почет, о которых мечтал. Тидд был миролюбивым карна — оттого, что никогда не был достаточно силен — и его воинам нечасто приходилось насыщать клинки кровью врагов. Мадге едва ли стоило надеяться, что Ангррод в ближайшее время заткнет свои косы за пояс (то есть, объявит войну), а ведь только в военных походах безземельные эсы могут добыть себе славу и поправить свое положение.

Мадге не утруждал себя размышлениями, не сулящими ему ничего хорошего. Он верил, что уж в другом карна, где не будет отца и старшего брата Ульфданга с его набившей оскомину честностью, никто не посмеет называть Мадге ребячливым и неразумным. Он докажет, докажет им всем, как они ошибались! Каким образом он это докажет, Мадге пока не знал: его расчеты не простирались так далеко. В конце концов, когда-нибудь да подвернется подходящий случай — главное, не сплоховать, вовремя ухватиться за пеструю шубу Этли обеими руками и урвать для себя лоскут удачи. Мадге считал, что Этли много задолжал ему. Начать хотя бы с того, что он родился девятым сыном… Оглядываясь в прошлое, Мадге видел свое детство несчастливым и неприкаянным. Он не хотел видеть ни благодатных дней мира, ни обильной пищи, ни дров в очаге, которых даже в самые суровые зимы было в достатке; не замечал и того, что всегда был тепло одет и добротно обут — везение, выпадающее немногим. Ульфданг, рожденный в неспокойное, неустроенное время в чужом доме, не уставал благодарить Рогатых за их милости — а Мадге лишь фыркал про себя, слушая молитвы старшего брата. Ему, привыкшему к благоденствию и не знавшему ничего иного, казалось, что Ульфданг лицемерит, чтобы выставить себя перед людьми этаким скромником, достойным сыном Орнара. Мадге завидовал ему, наследнику меча; завидовал и Ангрроду, которому неведомо за какие заслуги вдруг досталось целое карна; завидовал даже младшему брату Лиасу, всеобщему любимцу… В сравнении с ними Мадге чувствовал себя ненужным.

Не успел он появиться на свет, как началась эта кутерьма с рождением Лиаса, болезнью матери, похоронами, нескончаемыми детскими хворями десятого сына Морлы: все носились с болезненным младенцем, как с породистым жеребенком, а на бойкого, неугомонного Мадге никто не обращал внимания. Он был всего лишь на год старше Лиаса, но женщины не обхаживали и не тешили его так, как младшенького — наоборот, они чаще бранили его, поколачивали, когда Мадге, расшумевшись, будил своего бедненького хворого братца. Порой Мадге хотелось тоже заболеть — как назло, он всегда был силен и крепок.

Он помнил, как носился по усадьбе, не зная, чем себя занять. Между ним и Йортанрагом, восьмым сыном Морлы, было три зимы разницы — небольшой срок для взрослого, но огромная, непреодолимая пропасть для мальчишек. Йортанраг бегал с Сианделом и близнецами Урфом и Урфтаном — Мадге был еще слишком мал, чтобы участвовать в их буйных играх; а к Ульфдангу, Ниффелю и Сильфре он и сам не отваживался подходить: такими взрослыми и значительными они ему тогда казались. Один только Ангррод по доброте душевной иногда возился с ним: давал поиграть со своим ножом и почти не сердился, когда Мадге докучал ему. Теперь же Мадге не испытывал к третьему брату особенной любви: повзрослев, он начал презирать Ангррода, тугодума и увальня, все желания которого сводились к сытой жизни на своей земле. Ангррода не влекли ни кровопролитные набеги, ни грабеж, ни разорение вражьих домов — словом, всё то, что наполняет смыслом жизнь знатного эса, то, к чему стремился сам Мадге. И все же Мадге вбил себе в голову нелепую затею — перебежать от отца к брату. Быть может, в нем заговорили отголоски прежней детской привязанности; а может, он просто жаждал избавиться от отцовского гнета.

Отцовский гнет. Мадге частенько повторял это в своих мыслях, хотя и сам не смог бы объяснить, в чем он проявляется: Тьярнфи Морла никогда не был суров со своим девятым сыном. Мадге родился, когда отец его уже воссел на карнроггском возвышении Ангкеима. Малолетний Вульфсти Хад, оставленный править в Вилтенайре, еще не отказался платить ему дань; гуорхайльские элайры, изголодавшиеся за годы безвластия по крепкой руке, полюбили своего нового господина, а женщины из карнроггской усадьбы не могли нахвалиться его рачительной хозяйкой, мудрой и рассудительной Ванайре. Тьярнфи Морла успокоился. Его больше не точили мысли об учиненной над ним и его матерью несправедливости: он сполна отомстил своим обидчикам. Отныне ничто не могло пошатнуть геррод Дома Морлы. Любуясь тем, как всё пышнее разрастается древо его благополучия, карнрогг Тьярнфи сквозь пальцы смотрел на шалости своих детей. Когда-то он был строг с Ульфдангом и Ниффелем — тогда он и сам был еще молод; теперь же Морла взирал на младших сыновей с высоты своих лет, и те казались ему совсем малышами, несмышленышами, которым можно простить любую выходку. Их воспитание легло на плечи старших сыновей: так заведено под небом Орнара. Мадге плохо помнил отца из своего детства и почти не помнил мать: Ванайре всё болела после рождения Лиаса, и Мадге не пускали к ней — непоседливый, шумный ребенок мог утомить недужную. А госпожа Од, пусть и следила за тем, чтобы и другие дети ее родственницы были здоровы и сыты, всецело посвятила себя Лиасу: точно маленькому прелестному божку, она угождала ему, потакала его капризам и отдавала этому служению все силы и всю страсть своего сердца.

Предоставленный самому себе, Мадге вырастал крепким, но некрасивым, как сорняк, упрямо пробивающийся из-под стены дома. Позже, угрюмо наблюдая со стороны за своими братьями — за благородным Ульфдангом, за баловнем Лиасом — Мадге твердил себе, что достоин большего, чем просто составлять счастливое число десять. Он не желал довольствоваться долей девятого сына, одного сына из многих, и проклинал судьбу за то, что ему так не повезло с самого начала. Мадге жаждал власти — и собрал вокруг себя свиту дерзких юнцов. Но все его дружки были никчемными подхалимами, младшими сыновьями фольдхеров, бестолковыми сыновьями элайров, нищими и вечно голодными — сор, который ничего не стоит. Те же, чей геррод был покрепче, не желали ему подчиняться — и это задевало Мадге, хоть он и старался не подавать виду. Вместе со своей разношерстной ватагой он затевал всевозможные шутки — небезобидные, а подчас и жестокие. Глядя на них, люди вспоминали буйство молодого Ниффеля: беспутный девятый сын Морлы будто бы поставил себе целью если не превзойти второго брата, то по меньшей мере повторить его недобрые забавы.

А Мадге и сам бы не сказал, для чего это делает. Давным-давно, когда он еще пытался вести себя так, как наставляли его старшие братья, Мадге начинал испытывать непонятное беспокойство, некий зуд, ощутимый почти телесно — будто обжегся о крапиву и сдерживался, чтобы не почесать больное место. Братья, их разговоры, их покровительственный тон, даже то, как они улыбались или размахивали руками — всё раздражало его, и чем дольше он сидел с ними, тем больше злился. Помимо собственной воли он принимался спорить, придираться к их словам — «напрашиваться на тумаки», как говорил смешливый Ангррод. Старшие братья сердились и частенько наказывали наглеца — и Мадге в очередной раз уверялся в своем подозрении: они все его ненавидят.

С беспокойством взглядывая в его искаженное злобой лицо, Ульфданг думал, что Мадге и в самом деле становится похож на Ниффеля. Верно, не лгут люди, когда злословят о Доме Морлы: дескать, в их роду есть эта кровь, дурная кровь балайра, унаследованная от первого Морлы — отцеубийцы Аостейна. Слава богам, в Мадге она воплотилась не так ярко, как в Ниффеле… Мадге замечал на себе встревоженный взгляд Ульфданга и краснел от злости, принимая тревогу в глазах старшего брата за неприязнь. Мадге мерещилось, будто каждый, кто смотрит на него, замышляет против него что-то дурное. В поучениях старших братьев ему слышалась ложь, в попустительстве отца — какое-то скрытое коварство. Власть старших, которую, как убеждали его все вокруг, поставил над эсами сам великий Орнар, тяготила и возмущала Мадге. Унизительным казалось ему склоняться перед теми, кто всего-навсего появился на свет раньше него. Оттого Мадге делал всё наперекор отцу и братьям, будто пробовал на прочность их терпение. В глубине души он ждал наказания — и сейчас, когда его проступок — не мелкая пакость, а настоящее злодеяние, нанесшее непоправимый вред герроду его отца — снова сошел ему с рук, Мадге не испытал облегчения. Он был разочарован.

В последний раз оглянувшись на родную усадьбу, поглощаемую мраком Дунн Скарйады, Мадге подумал об отце. Призрак сожаления мелькнул в его сердце и сразу же растаял в воспоминаниях о жарком теле Вальебург. «И не так уж она и хороша», — с непонятной досадой подумал Мадге. Он вспомнил, какой она была мягкой, удивительно горячей под его руками, как одуряюще пахла пряными хризскими благовониями и еще чем-то теплым, животным, сладковатым, от чего Мадге хотелось впиться зубами в ее полное белое тело и не отпускать, рвать на части, пока она… пока он… Мадге натянул поводья так, что конь захрипел и закружился на месте. Жаль, что он не довел дело до конца. И чего он испугался этой Йортанраговой дурехи Бигню? Пусть бы потом отец сколько угодно наказывал его, пусть бы даже вспорол ему брюхо и набил его соломой, как требовал древний Закон — зато Мадге взял бы себе то, что ему причиталось. Отец, верно, не ожидал от Мадге такого предательства — от Мадге, собственного сына. Но разве отец не предал его первым? Это он, Мадге, должен был повести Вальебург в спальный покой под шутливые напутствия гостей, это ему Вальебург должна была уступить свою честь — ему, а не отцу, который, как старый раскормленный пес, даже не пожелал обнюхать поставленное перед ним кушанье. Каждую ночь из десяти свадебных ночей Мадге ревниво прислушивался к сонной тишине спального покоя и слышал лишь громогласный храп Ангррода; а днем он смотрел на разряженную мачеху и изнывал от желания и зависти.

Мадге уже знался с женщинами, но ни к одной из них он не воспылал такой страстью, как к Вальебург, дочери Хендрекки, своей бывшей нареченной. Мадге почитал это за доказательство того, что Вальебург богами была предназначена ему и никому другому. Он счел это за некое право, которое у него несправедливо отняли. Мадге забывал, что прежние его женщины были рабынями, да еще и далеко не красавицами: он словно бы нарочно брал самых забитых и неказистых, чувствуя, что такие не дадут отпор. Он похвалялся перед друзьями-подпевалами своими любовными победами, как похваляются все юнцы, нелюбимые женщинами — на деле же Мадге вовсе не был большим искусником. Ему не хватало терпения даже на то, чтобы подстеречь приглянувшуюся девку — всё выходило случайно, с кем придется, и не всегда заканчивалось так, как хотелось Мадге. Женщинам он не нравился. Глаза у Мадге слегка косили и кожа была нечистая, но безобразным он не был. Его лицо с мелкими, какими-то лисьими чертами могло бы даже показаться смазливым. И все-таки девушкам виделось в нем нечто отталкивающее — они сторонились неуравновешенного юнца; а его неуклюжие шутки, понятно, только портили дело. То, что так легко и будто бы само собой получалось у красавчика Лиаса, у Мадге выходило из рук вон плохо. Он не умел держать себя с женщинами, не понимал, как обходиться с ними, недоумевал, отчего к Лиасу они липнут как мухи, а от него, Мадге, шарахаются как от гурса. Мадге и в голову не приходило, что не всем девицам по нраву, когда им рвут платье или выкручивают руки.

Но с дочерью Хендрекки, мечталось Мадге, у него получится гораздо лучше: ведь она его невеста, а не дуреха-рабыня. Конечно, его грубые ухватки придутся ей по душе — куда она денется? Вон же и от Йортанрага молодая жена убежала в первую ночь, а теперь ничего, живут себе… Так что и Мадге со своей женой как-нибудь да сладит. И вдруг невесту уводят у него из-под носа — собственный отец уводит у него невесту! Большего унижения Мадге не мог и представить. Он решил, что отец сделал это нарочно, чтобы подольше держать его в юнцах. Пусть старшие братья сколько им влезет заливают про непомерную гордость Хендрекки, про союз с Карна Рохта, про поход на Карна Вилтенайр — Мадге знает, всё это здесь не при чем. Прекрасную Вальебург отобрали у него лишь для того, чтобы его унизить.

Бережно взращивая свою ненависть, Мадге внушил себе, что влюблен в Вальебург — «прекрасную Вальебург», как называл ее в своих мыслях. Ее красота словно бы добавляла ей ценности — ценности украденному у него сокровищу. Мадге разглядывал свою новую мачеху, воображая себя Оэльгисом, разлученным с возлюбленной Сигъётли — хотя, разумеется, совсем не собирался бросаться грудью на свой меч, подобно легендарному герою, как не собирался и похищать отнятую у него невесту. Мадге не имел обыкновения строить далеко идущие планы. В тот день, направляясь в спальный покой, он и не думал о Вальебург. Он просто хотел забрать из своей ниши остатки медового хлебца, завернутые в тряпицу: Мадге угостили им еще на свадебном пиру, а он запрятал лакомство у себя в постели, чтобы не делиться с братьями. И тут он заметил ее, совсем одну в пустом спальном покое — Мадге не мог ее упустить, нет, не мог упустить! Наверно, если бы это оказалась не Вальебург, а какая-нибудь другая женщина, Мадге сделал бы то же самое: до того удачным был случай. Он привык пользоваться каждой подвернувшейся возможностью… Но сейчас он убеждал себя, что хотел именно Вальебург. Еще немного — и Мадге отомстил бы отцу, восстановил бы справедливость. Ибо разве это не справедливо — наконец заполучить то, что было обещано тебе богами?

Мадге ехал в стылую зимнюю ночь, и в нанесенных вчерашней метелью сугробах ему виделась белая плоть Вальебург.