Глава 26

Отсветы факелов рассыпались по снегу. Здесь, среди людей, было шумно и весело, но дальше, во тьме, где за огненными бликами начинались бескрайние поля черноты, притаилась тишина — она наблюдала за путниками широко открытыми слепыми глазами. Глядя за грань света, Хендрекка пытался представить себе снега и рощи, а может, холмы, низины и речки, скрытые за тьмой, и ему становилось странно и удивительно, что эта мнимая пустота на самом деле вовсе не пуста. Хендрекке приходила на ум проповедь, которую он слушал еще в Тирванионе, в дни своей юности: о смерти, что для невежественных людей — одно лишь ничто, безликое и пугающее, но для людей мудрых, познавших неизмеримое милосердие Всевышнего, — нечто новое и прекрасное, до поры сокрытое от глаз суетой грешного мира. Так пирующие в ярко освещенном доме не видят, что лежит в вечерних сумерках за окнами; но стоит погаснуть чадящим светильникам — и взгляду откроются цветущие сады, водоемы и виноградники.

Этот эрейский образ — гаснущих светильников и пленительного, прежде скрытого в темноте мира — глубоко запал в душу юному Хендрекке. Он любил жизнь и оттого боялся смерти, и ему не нравилось думать о мире людей как об усадьбе, окруженной высокой крепостной стеной — а за стенами, где свет факелов умирал, лежало царство нечисти, которая жадно глядела на оплот живых и ждала своего часа. Быть может, так и было когда-то, во времена героев из песен, но не сейчас, когда мир Хендрекки подобен богатому дому с цветными колоннами и расписным потолком, где на полу лежат ковры, а столы уставлены драгоценной утварью и всевозможными яствами. Когда кто-нибудь из хризских книжников заговаривал о карающем Господе, о ливнях серы и негасимом пламени, что опаляет неправедные души, Хендрекка морщился и обрывал говорившего. Его не трогали страдания безликих грешников. Он попросту не желал верить в жестокосердого бога, обрекающего своих чад на вечные муки. В юности, вполуха слушая такие речи, Хендрекка воображал этого бога подобным Орнару, едущим по небу в санях, запряженных громадными псами. Хризский же бог представлялся ему иным, созвучным тому, что он видел в Тирванионе, тому, что слыхал он о столице империи, о других хризских городах и провинциях: пышные сады, напоенные ароматами роз и зреющих плодов, бассейны с прозрачной водой, где играют, поблескивая, быстрые рыбки, розовый мрамор дворцов, пестрые мозаики на стенах купален, сосуд с густым, сладким вином в руках красивого виночерпия… Этот бог с умилением взирал на своих детей из лазурного, в полупрозрачных облачках, неба, журил их за проступки и прощал за непослушание, как любящий отец прощает младенца-сына. Его лучистый взгляд сиял из золота церковного убранства, из огоньков свечей, из солнечных бликов в струях фонтана. Хрискерта ворчала, что муж верует «по-хадарски», путает единственно истинного Бога «со своим шутником в пестрой шубе». А Хендрекка и в самом деле не слишком различал хризского бога и Этли, который, как говорили, вложил ему в руку лоскут своей шубы; он не понимал, отчего должен выбрать кого-то одного вместо того, чтобы пользоваться благосклонностью обоих. И сейчас, глядя в полусне на огни факелов, оставляющие в темноте горящие полосы, Хендрекка пообещал Этли, что угостит его чем-нибудь лакомым, когда возвратится в карнроггскую усадьбу в Карна Рохта, — в благодарность за то, что он помог Хендрекке вовремя улизнуть из Вьятукерна.

Хендрекка знал, что многие назвали бы его поспешное бегство малодушием — бросить своего союзника одного на растерзание разъяренным северянам. Но в конце-то концов, разве есть вина Хендрекки в том, что Морла расправился с Тагрнбодой? Неужто Морла не понимал, что повлечет за собой убийство Медведицы? Да, Хендрекка назвал имена Рогатых Повелителей, скрепляя клятву дружбы, и Морла вправе рассчитывать на его помощь во всех своих распрях, но всё же… Всё же Хендрекка не давал согласия на войну с Севером. Он обещал отправиться с Морлой в поход на Карна Вилтенайр, да и то не сразу же, а только весной, и маленький слабый Вилтенайр с карнроггом-дурачком Вульфсти не сравнится с полугурсами-баэфцами, охваченными жаждой мести за свою владычицу. Прежде, чем развязывать с ними распрю, Морле следовало посоветоваться со своим союзником, а Морла совершил злодейство — тайное убийство Тагрнбоды — и словом не обмолвившись об этом Хендрекке, можно сказать, у него за спиной. Отчего же тогда Хендрекка должен жертвовать своими людьми ради Морлы, как подобает союзнику, если сам Морла держит себя так, словно никакого союза между ними и не было? Нет, Хендрекка поступил не малодушно, а благоразумно, не пожелав сражаться с баэфцами за чужую выгоду. Пусть гуорхайльцы сами бьются с северянами — им это не впервой, воинам Морлы до сих пор не наскучило похваляться своими подвигами во время Последней Войны Роггайна; а доблестные воины Рохта никогда не сходились с Карна Баэф в пляске мечей — нечего и начинать. Хватило уже и того, что ради Морлы они чуть не подохли от гурсьего холода во Вьятукерне.

Хендрекка натянул меховое одеяло повыше. У него опять заложило нос, а когда он сглатывал, в горле саднило. Хендрекка и в этом винил Морлу. Теперь ему мнилось, что он продешевил, согласившись встать на сторону Морлы на роггариме. Хендрекка косился на Лиаса, который то и дело проносился мимо на своей ладной гнедой лошадке, забавы ради стреляя белок, и его звонкий голос и заливистый смех теперь нисколько не радовали Хендрекку. С недовольством он думал, что Лиас мог бы проявлять больше почтения к нему, величайшему из властителей Трефуйлнгида, а не скакать тут безо всякой цели, хвастая перед Хендреккиными элайрами красивым луком и тонконогой лошадью с Бедар-ки-Ллата.

Вспомнив о Бедаре, Хендрекка помрачнел еще больше. Его побратим Нэахт — вот уж кто наверняка будет не рад юному гуорхайльскому гостю. При мысли о том, как встретят его в Мелинделе, Хендрекке расхотелось возвращаться. Ему всегда льстило, что его побратим — предводитель бедарцев, койхра, как они его называли, — гордый вождь воинственного и свободолюбивого племени, ни перед кем не склонявший головы. Хозяева Бедара держали себя с карнроггами на равных, ибо род Кег-Райне древнее и Моргерехтов, и тех, кто почитает своим предком Райнара Красноволосого; лишь северные дома, Ондвунны и Хегирики, могли бы соперничать с бедарскими фольдхерами. В стародавние времена всадники Бедара воевали с карнроггами Уллирами из Карна Ванарих, не желая покориться их власти — они-то и заграждали ванарихским карнроггам путь к обширным землям на юге. Благородный Мурал Кег-Райне радушно встретил изгнанного из Карна Ванарих Эрдира Моргерехта и помог ему в завоевании Юга лишь потому, наверное, что жаждал досадить своим заклятым врагам Уллирам, с которыми рассорился Эрдир. С той поры фольдхеры Бедар-ки-Ллата неизменно поддерживали Моргерехтов ради их вражды с Уллирами. Но после того как Эйгремунд Моргерехт выбил из Карна Ванарих последнего карнрогга Уллира и сделался единоличным властителем земель за великой рекой Фоиллах, бедарцы восстали против недавних своих союзников. Видно, сами боги судили им быть вечными мятежниками. Так они и жили — неподвластное Моргерехтам племя посреди Моргерехтовых владений — то ссорились, то мирились со своими полудрузьями-полуврагами Моргерехтами и свысока глядели на всех, кого не «вспоила своим молоком Мать Бевре». Правители Карна Рохта предпочитали видеть в них своих подданных, называли Кег-Райне фольдхерами, а Бедар-ки-Ллата — своей землей среди многих; но ни один Кег-Райне не целовал меч Моргерехту и не служил как своему господину. Всякий раз, когда бедарцам казалось, что карнрогг обходится с ними не по справедливости, они вспоминали о своей свободе и обращали оружие против тех, с кем еще вчера говорили о нерушимой дружбе. С бесцеремонностью хадара Нэахт не уставал напоминать Хендрекке, что бедарцы окружают карнроггское возвышение железным кольцом только потому, что так велел им Нэахт, а Нэахт держит сторону Хендрекки только потому, что они побратимы. И пусть Хендрекка не тешит себя мыслью, что Бедар ему покорился. Думал ли Хендрекка о том, что станет с его карнроггским креслом, если оно лишится опоры?

Когда Нэахт говорил о своих людях как о железном кольце вокруг карнроггского возвышения, Хендрекке представлялось, что кольцо это сжимается у него на горле. Прежде, когда в Карна Рохта и в самом Мелинделе оставалось еще немало знатных эсов, недовольных дружбой своих владык с хризами и жаждавших вернуться, как они говорили, «к старине и Рогатым», бедарцы Нэахта и вправду помогали Хендрекке держать в узде его врагов. Но сейчас Хендрекке казалось, что Нэахт наводнил карнроггскую усадьбу своими родичами, чтобы держать в узде его, Хендрекку. Хендрекка вспоминал насмешку Гунвара Эорамайна: «Всяк в Трефуйлнгиде знает, кто на самом деле карнрогг в Карна Рохта!» — и его переполняло негодование. Не оттого ли, что в глубине души он знал, что Гунвар недалек от правды? В иные дни Хендрекка замечал, что и шагу не может ступить без позволения своего сурового побратима. Это было не так уж плохо, — Хендрекку нисколько не привлекали заботы и труды власти — но его самолюбию было непросто с этим смириться.

В детстве он наслушался рассказов о том, как отцов побратим Барес Кег-Райне, повздорив с карнроггом Хюннером, развязал войну, отзвуки которой еще долго сотрясали Карна Рохта. Говорили, у Бареса Кег-Райне был тяжелый нрав, и Нэахт полностью его унаследовал. Всё хризское, столь милое сердцу Хендрекки, тот презирал и не трудился скрывать своего презрения. Напротив, будто бы нарочно выпячивал своё хадарство: острил длинные когти и не подпиливал зубы, носил простые, грубые одежды, хотя был самым богатым эсом в Карна Рохта и сундуки его, как шептались в Мелинделе, ломились от золота и драгоценных мехов. Когда-то эта мнимая простота очаровывала Хендрекку.

Впервые он повстречался с бедарцами, когда вернулся в родные земли из Тирваниона, чтобы отвоевать меч Рохта у незаконнорожденных братьев. После внезапной кончины отца те убили маленького Тубафа, брата Хендрекки, и элайры, что подстрекали их к этому злодейству, назвали своим карнроггом самого старшего из них, Юфтана. Они кричали, что не желают более сносить на своей земле владычество лайкарлахов, что довольно с них чужеземцев и чужеземных обычаев. Юфтан вылил на землю перед изображением Орнара волчью кровь в знак того, что отныне не отступится от правды своих предков и Рогатых Повелителей. К удаче Хендрекки, до него мятежники добраться не могли, иначе и он разделил бы участь несчастного Тубафа.

Еще в отроческие лета отец отправил его в Тирванион к дяде Хендрекки по матери: вот уже много зим тот возглавлял городскую гвардию. Звался он Фреадгунрекк Кег-Мора, а предавшись истинному богу хризов, принял имя Фоадим; в Тирванионе его прозвали Агилой, щеголем, за пристрастие к ярким нарядам и драгоценным украшениям. Дядя никогда не был женат; в Тирванионе он сошелся с богатой эреанкой, купеческой вдовой, но детей с нею не прижил. Думая о своей юности, Хендрекка явственно вспоминал большой дом с ухоженным внутренним двориком, где они с дядей трапезничали летом, хозяйку дома, много старше своего любовника, но приятную лицом и приветливую, ее красивых замужних дочерей, которые приезжали проведать мать — дядя подтрунивал над Хендреккой, что на самом-то деле они повадились наезжать, чтобы увидеться с ним… Стараниями деятельного Фоадима Агилы Хендрекка вскоре надел алый плащ тирванионского гвардейца, но немногое изменилось в его размеренной жизни: он всё так же шатался по домам развлечений, вместе с приятелями глазел на корабли, прибывающие в тирванионскую гавань со всех концов света, а вечером приходил к обильной трапезе в купеческом доме. Лишь однажды довелось ему защищать город, но и тогда обошлось без кровопролития. Они только переругивались с нападавшими да выпустили пару стрел — вот и вся заварушка.

Хризы, которым удалось спастись из побоища в Мелинделе, принесли в Тирванион весть о смерти карнрогга Хюннера. Валезий Камламетен, тирванионский наместник, в большой спешке отправил донесение в столицу — и весною в Тирванион прибыли эрейские воины, присланные императором в помощь оттесненному от трона наследнику. Самим императором! Юного Хендрекку так и распирало от гордости: подумать только, в его распоряжении целая армия, да еще какая! Прибывшая из столицы великой эрейской империи! Дальновидных властителей, что из Целизиона взирали на мир как на игральную доску, обеспокоила потеря важного поля, на котором они надеялись сыграть еще не один раз; но Хендрекка об этом не задумывался. Ему доставляло удовольствие повторять себе, что всемогущий роггайн хризов в далеком золотом дворце болеет сердцем за его судьбу — ведь он, Хендрекка, так хорош, так отважен и благочестив, и так предан императору и его истинному богу!

Поход к Мелинделю и сейчас виделся Хендрекке приятной забавой, вроде поездки на охоту или шествия на хризский праздник Эхисто с венками, песнями и радостными восклицаниями. Они ехали через буйно цветущий Кайре-ки-Ллата, через леса, наполненные птичьим пением, через давно разбившие лед реки — Хендрекка и его великолепная армия, блистающая доспехами и золотым шитьем на стягах под улыбчивым весенним солнцем. Хендрекка не представлял себе, как будет брать Мелиндель, но в душе его царила ничем не омрачаемая уверенность, что в конце пути его ждет победа. Перед отъездом Хендрекки дядя подарил ему седло весериссийской работы с золотым тиснением и упряжь, украшенную позолоченными заклепками — они так славно вспыхивали на солнце. Хендрекка помнил, как гордился собой, своим богатым доспехом и алым плащом, спускавшимся на круп лошади, зелеными сапогами из мягкой кожи, узорчатыми наручами и большим, тяжелым Оком Господним на длинной золотой цепочке; помнил, как каждый миг ощущал свою красоту, которая словно бы перекликалась с молодой зеленью деревьев и пестроцветьем лугов.

Он нисколько не встревожился, когда дозорный приметил вдалеке всадников — они то появлялись, быстрые и бесшумные, то уносились за холмы как стая птиц. По тому, как они держались в седле, бывалые воины из Тирваниона признали в них бедарцев: в прежние времена налетчики с Бедар-ки-Ллата немало досадили тирванионцам. «Сдается мне, они явились на подмогу твоему ублюдку-брату, — сказал Эрберехт Кег-Догрих, преданный элайр карнрогга Хюннера. — Теперь ими заправляет Нэахт Кег-Райне, единственный сын Бареса Кег-Райне. Удивлюсь, если он не считает твой род, мой молодой повелитель, виновным в неподобающей воину смерти своего отца». Хендрекка слышал, что Барес Кег-Райне умер от голода. Незадолго до кончины, видя страдания своего народа, он принял решение оставить гордость и попросить помощи у карнрогга Хюннера, но себялюбивый и высокомерный Хюннер отказал ему. «Если уж мой благородный побратим не пожелал быть моим фольдхером и назвал себя карнроггом, то участь его людей более не моя забота, — заявил он. — Всякий властитель радеет лишь о своих подданных». Этими опрометчивыми словами, как думалось Хендрекке, отец нажил себе и своему роду сильных врагов. Хендрекка хорошо представлял, как возрадуется братец Юфтан, когда до него дойдет весть о появлении бедарцев. Без сомнения, они изготовились воевать против законного наследника! Правда, Юфтан хоть и нагулок, а всё же сын ненавистного им карнрогга Хюннера; но за Юфтаном стоят знатные рохтанцы, которым было не по нраву правление Хюннера — а ведь во всём Рохта не найти поборников старины крепче, чем фольдхеры Бедар-ки-Ллата. Вот почему Хендрекке удалось одержать победу, как говорили потом, не обагрив кровью ни одного клинка: мятежники сами открыли ворота перед бедарцами в уверенности, что впускают в карнроггскую усадьбу сильнейших союзников, а не свою погибель.

После весь Трефуйлнгид дивился, что подвигло разобиженных на Дом Моргерехтов бедарцев вдруг взять сторону юного наследника, а не мятежников, как все от них ждали. Спроси кто Хендрекку, он и сейчас не сумел бы объяснить, как ему удалось помириться с Кег-Райне. Тогда ему мнилось, что за ним последует любой, стоит ему лишь попросить. Когда эрейские солдаты идут в бой, они возглашают: «С нами бог!» — так и Хендрекка ни мгновения не сомневался, что бог и в самом деле с ним. Далекий, недосягаемый бог хризов или шаловливый Этли — чьи-то руки будто вели Хендрекку по открытой стезе. Казалось, выпустят в него сотню стрел — и даже тогда он останется невредим. Теперь, спустя годы, Хендрекка скучал по тому сладостному чувству безграничного могущества…

Легко заполучив Мелиндель, Хендрекка пустился в погоню за Юфтаном и братьями, которым удалось бежать. Он преследовал их до самого озера Майв Фатайре, развлекаясь короткими стычками с врагом, а больше — охотой; и на этот раз с ним были всадники Бедар-ки-Ллата. Хендрекка увязался с ними из одного только мальчишеского любопытства: поглядеть, каковы вблизи те отчаянные воители-скотокрады, чья дурная слава шла по всему Трефуйлнгиду и достигала даже владений хризов. Себя они называли ду-ллайда и почитали своими родичами исчезнувших рохта и людей, пасущих скот на Кайре-ки-Ллата, между Трефуйлнгидом и Тирванионом; однако обликом походили на эсов, а не на малосильных, тонкокостных рохта или смахивающих на хризов жителей Кайре. Сидя у их костра, Хендрекка слушал их речь, вроде и эсскую, но звучащую совсем по-другому, удивительно певучую, что, казалось бы, не шло этому суровому племени. Они много пели, и всегда не по одному, а вместе, взяв друг друга за руки. Странным для уха Хендрекки было это пение, в котором многообразие голосов то сливалось в одно стройное звучание, то снова расслаивалось и растекалось. Хендрекка угадывал, что песни эти неотделимы от просторов Бедар-ки-Ллата, пастбища богов — бедарцы с благоговением и любовью величали его Матерью Бевре; от самих бедарцев, что, даже спешиваясь, по-прежнему взирали на мир словно с высоты своих коней. Было в них спокойное осознание собственной значимости, какое-то непоколебимое дикарское достоинство.

Первыми в Трефуйлнгиде они восприняли истинную веру — и вера эта на сотрясаемых табунами лугах Бедара превратилась в нечто особое, присущее лишь бедарцам. В ней уже было не узнать веру хризов в златоверхих церквах. В своих песнях на старинные мотивы бедарцы пели о едином Господе, который из всемилостивейшего и всепрощающего бога всех людей стал грозным богом бедарцев, их собственным богом: он поставил воинов Бедара крушить его врагов. Когда однажды у Хендрекки и Нэахта Кег-Райне зашел разговор о вере и Хендрекка заикнулся о покаянии и прощении, Нэахт отрезал, что хризы веруют неправильно — лишь они, бедарцы, знают волю своего Владыки, а их Владыка не прощает согрешивших против Него. На левой руке у Нэахта бугрилась обожженная кожа — клеймо, каким бедарцы заменяли хризское Око Господне на шее. Хендрекка подумал тогда, что в этой жестокости, которую они предпочли красоте хризской веры, заключена вся суть Бедара. В них будто по-прежнему звучала та старина, возвращения к которой тщетно жаждали мятежные элайры Юфтана. Всем своим существом Хендрекка ощущал это полногласное звучание, и его охватывал трепет, какой он испытывал на красивых службах в величественном тирванионском соборе. То, что эсы Карна Рохта утратили давным-давно, повернувшись к манящему блеску империи, всё ещё жило в бедарцах.

Хендрекке нравилось смотреть, как они лихо взлетают в седла, пускают стрелы, привстав в стременах, свешиваются вниз головою, будто убитые, или на скаку меняют лошадей — и первым в удальстве был Нэахт Кег-Райне, как и подобало койхре. В те дни Нэахт виделся юному Хендрекке умудренным годами воином, многое повидавшим на своем веку. Был он высок, широкоплеч и жилист, с тяжелыми руками, чересчур длинными для его тела, и крепкими, немного кривыми ногами; кожа его была сероватой, как у многих бедарцев, а остриженные до плеч жесткие волосы — тронуты ранней сединой. Его одежды ничем не отличались от одежд любого из его людей, но конь его по имени Леатраду, что на бедарском наречии значит «не остановишь», был необычайной красоты — вороно-чалый, с голубоватым отливом, с черными ногами и «ремнем» вдоль спины. При одном взгляде на него Хендрекку начинала терзать жгучая зависть. Он втайне надеялся однажды прокатиться на нем, а если повезет, как-нибудь выпросить его у Нэахта в подарок. Но Нэахт никому не позволял дотрагиваться до своего необыкновенного коня, да и сам Леатраду не подпускал к себе никого, кроме хозяина. Норовистый, даже злобный, в бою конь кусал, толкал и лягал вражеских лошадей, топтал поверженных врагов; а соскучившись по сражению, задирал своих собратьев. «У этой клятой животины на хвосте висят демоны», — в сердцах бранился Нэахт, а Хендрекка с улыбкой думал: «Каков хозяин, таков и конь!» Ему нравилось, как ловко Нэахт управляется с упрямым жеребцом. Они казались Хендрекке похожими: в Нэахте он чувствовал то же упрямство и своеволие. Просто сидя рядом, Хендрекка ощущал его волю, могучую и неудержимую, как бег бедарских табунов; он видел ее в лице Нэахта, в его широко расставленных глазах. Верно, это и имеют в виду эсы, когда говорят о человеке: «В нем живет гурсий дух»…

Всё же упоительно хороши были те дни на встревоженных весною землях у Майв Фатайре, в пряном запахе трав, в отсветах костра, под чистым звездным небом. Воскресив их в памяти, Хендрекка подумал, что возвратиться в Мелиндель будет не так уж и плохо. Кто знает, возможно, Нэахта не слишком рассердит появление Лиаса… Как бы то ни было, Хендрекке необходимо рассказать ему о роггариме: о неведомо откуда взявшемся мече Ниффеля, о самом балайре и о его скорой немощи, об убийстве Баэфской Медведицы. Разумно ли и впредь держать сторону Морлы после всего, что открылось? Похоже, Морла на деле не так силен, как думали они с Нэахтом, когда соглашались на этот союз. Что-то назревало в Трефуйлнгиде — и Хендрекка нуждался в совете того, кому мог доверять.