Обратно в рай

Обратно в рай

"С причала рыбачил апостол Андрей,

А Спаситель ходил по воде.

И Андрей доставал из воды пескарей,

А Спаситель — погибших людей.

И Андрей закричал: "я покину причал,

Если ты мне откроешь секрет!"

И Спаситель ответил:

"Спокойно Андрей, никакого секрета здесь нет.

Видишь там, на горе, возвышается крест.

Под ним десяток солдат. Повиси-ка на нем.

А когда надоест, возвращайся назад,

Гулять по воде, гулять по воде,

Гулять по воде со мной!"

Но, учитель, на касках блистают рога,

Черный ворон кружит над крестом...

Объясни мне сейчас, пожалей дурака,

А распятье оставь на потом.

Онемел Спаситель и топнул в сердцах

По водной глади ногой.

"Ты и верно дурак!" и Андрей в слезах

побрел с пескарями домой..."

© Наутилус Помпилиус — «Прогулки по воде»

Как же давно я не рассуждала просто так, без повода, почти ни о чём кроме самих рассуждений — о неясных абстракциях, о чувствах, истерически рвущихся из головы и сердца, об идеях, не поддающихся никакой логике и смыслу… По крайней мере, не рассуждала вслух, постепенно всё больше и больше замыкаясь в себе. Так я и не заметила, когда успела настолько сильно залезть под холодное и глухое одеяло сухой чёрствости, что стало не хватать воздуха — воздуха банальной, нелепой, необузданной, но совершенно свободной мысли. Хотя, может быть, это глупо — все эти дурацкие попытки выйти за рамки реальности. Потому как они бессмысленны. У реальности нет рамок, вселенная бесконечна и что бы то ни было — оно уже предусмотрено, иначе бы просто не существовало. И мы тоже, предрешены ещё с самого начала. Только вот всё никак не можем этого понять и осознать, ведь есть одна вещь, которая вечно будет мешать. Это страх. Вот что ставит рамки и лабиринты, заставляя теряться в тёмных закоулках неизведанного и бежать, бежать, бесконечно долго бежать от самих себя. Наверное, поэтому все с таким энтузиазмом восприняли создание Комнаты, поначалу… «Она излечит вас от всех фобий, освободит вас от бессмысленных страхов, боязней и невротической паники!» — уверял Джек Сайрон, её изобретатель. Электричество, я ненавижу всё, связанное с электричеством, а он утверждал, что когда мы чего-то сильно боимся, то испускаем особые электрические разряды какого-то странного тока. Сайрон открыл природу этого тока и заодно, как его можно блокировать, тем самым абсолютно безвредно буквально «удаляя» из организма излишний страх. Как аппендицит. Однако всё оказалось не так безоблачно: первый, второй, третий и все остальные испытуемые полностью сходили с ума уже через три часа, проведённых в Комнате. Но дерзкий учёный не спешил посыпать голову пеплом и упорно продолжал настаивать, что с его Комнатой всё в порядке, а теория работает совершенно. С отчаянием гладиатора он заявлял, что пропорции расчётов идеально выверены и никакие нужные человеку инстинкты самосохранения не затрагиваются. Очевидно, что за это на него обрушился шквал обвинений, угроз, проклятий и ненависти. Его даже хотели засудить и пожизненно кинуть за решётку, но не смогли — во-первых, он баснословно богат, во-вторых все испытания проводились исключительно с добровольного согласия каждого участника… Хотя, что это я, для суда второй факт не имел ровным счётом никакого значения. Во всяком случае, Джек Сайрон, не смотря ни на что и не жалея никаких средств, искал решение неожиданной проблемы. Первое время поиски шли полным ходом: люди, жаждущие приключений или лёгкой наживы или того и другого вместе, летели в комнату, словно мотыльки на огонь, и, собственно, примерно также заканчивали. Поэтому, когда «Адская Комната страха сумасшедшего учёного переполнила психиатрические лечебницы нескольких городов!», людской пыл приутих — человечество, наконец, осознало, насколько велик был риск превратиться в овощ. И как бы Сайрон не уговаривал, какие бы бешенные деньги не предлагал — никто больше не желал находиться в Комнате ни минуты.

— Возможно, он так попросту хочет всех прикончить — этот молодчик Джек, — однажды презрительно изрекла в пространство моя угрюмая соседка по комнате в общежитии. — Вот что богатство делает с человеком!

А теперь в Комнате оказалась я. Не из-за денег. От них я хотела даже и вовсе отказаться, хоть то был лишь слабый импульс, за мгновение перед тем как я вспомнила о больном брате и бедной матери… В общем, причина не в них. Всё дело в книжках, этих проклятых героических книжках о бесстрашных рыцарях, мудрых королях и прекрасных девах — я их любила с детства. Любила до одури, с остервенением, просто не могла не впиваться глазами в очередную страницу, когда решительный одинокий воитель смело смотрел в безликую злобную людскую стаю, собиравшуюся его разорвать. Возможно, поэтому меня с детства и тянуло ко всему отвергнутому остальными: к музыкальным группам, привлекающим чуть больше пяти зрителей на свои концерты, к множеству никому не известных выставок «современного искусства» и таким же театрам, к разным фрикам и изгоям. Всё в извращённой надежде ощутить свою исключительность, избранность — сознавать, что только я их понимаю, что только я могу их прочувствовать, что я, как тот воитель, одна против всего мира.

Конечно же, это было далеко не так, но ведь главное верить.

***

Комната представляла собой небольшое помещение с идеально гладкими платиновыми стенами, посередине стоял один стул из твёрдой резины, на потолке горела одна маленькая грушеподобная лампочка, напротив двери в одну из стенок был встроен экран. Как объяснил Джек, на нём каким-то образом будут воспроизводиться все мои надуманные фобии, и единственная беспрекословная обязанность, которую я должна исполнять — смотреть на них. Так Комната сможет «отыскать» тот нужный ток, который ей следует устранить, чтобы создать абсолютно бесстрашную меня. С печальной улыбкой этот худощавый молодой мужчина с волевым лицом и гордой осанкой добавил, что эффект я должна почувствовать сразу. Он был прав — на экране то и дело мелькали самые мерзопакостные насекомые и паразиты, которых только могло породить моё отвечающее за кошмары подсознание, а я, вместо того, чтобы по-привычному ужасаться, думаю вот сейчас о всяких глупостях.

В Комнату оказалось разрешено брать часы. С того момента, как я туда пришла, прошло тридцать минут. Пока всё идёт нормально. Осталось каких-то два с половиной часа. На экран я смотрела, почти не отрываясь — там мелькали всё те же мерзкие твари, но чем хуже становился их вид, тем больше я теряла к ним интерес. «А может быть это всё?» — непроизвольно подумалось мне, отчего где-то в глубине души возник отголосок неожиданно приятного удовольствия.

Я почти не знала слова «победа» или «выигрыш», настолько неизменна была моя неудачливость, и хотя я это уже давно осознала и смирилась, мне время от времени всё равно хотелось купить лотерейный билет или опустить монетку в автомат с игрушками. «А вдруг именно на этот раз всё получиться!» — надеялась я в такие моменты. «Совсем чуть-чуть и я по-настоящему стану исключительной!» — надеялась я сейчас.

Обычно, я злобно смеялась над этой своей надеждой, очень скоро отгоняла её, цинично развеяв перед самой собой целой вереницей логических доводов. Обычно, в этой надежде для меня не было ничего необычного, но сейчас она заставила удивиться, а точнее поразиться тому, как спокойно и хладнокровно я вдруг её ощутила. И вместе с тем мне как-то невзначай пришло на ум, что я ошибалась: я не стану избранной лишь оттого, что просто просижу на стуле три часа, пырясь в экран. Это неожиданно показалось моему мозгу таким очевидным, как дважды два четыре, и осознать это было почему-то так неприятно, что на мгновение мне отчаянно захотелось, чтобы дважды два равнялось пяти. Странно, а ведь раньше я не рассуждала так далеко — что-то мешало. Что-то, чего сейчас нет.

Внезапно экран потух. Я несколько раз моргнула, приходя в себя, и, как только я успела это сделать, он снова зажегся. На сей раз не было ни ножей, ни тарантулов, ни прочих элементов фильмов ужасов — передо мной возникло собственное воспоминание.

Седьмой класс, чопорная учительница математики, не спеша, раздаёт результаты сложной контрольной. Я безрадостно наблюдаю за ней с мрачным безразличием. Мне уже известен результат: тут и гадать нечего — я не решила ни одной задачи, и даже понятия не имею, как их исправлять. Нет, конечно, это не вселенская катастрофа, и я прикидываю в голове хиленький план насчёт того, что я буду делать дальше, но без энтузиазма и даже через силу — настроение безнадёжно поганое ещё с начала дня.

Плавным переходом картинка сменяется.

На экране уже школьный коридор, там после урока я стою и разговариваю с подругой — умной, весёлой и лёгкой на подъём отличницей. Её взгляд — обычно живой и беззаботный — грустен, а стройная фигурка неестественно напряжена. Она, как и я, завалила контрольную. Я всем своим видом выражаю неподдельное сочувствие и пытаюсь её подбодрить. Но в душе у меня совсем другие чувства. Я впервые за весь день ощущаю облегчение и искреннюю радость от этого. Всё, что есть доброго во мне, исступлённо кричит «Она же твоя подруга! Она всегда делала для тебя только хорошее! Она столько раз тебя выручала! Как ты можешь?!», а разум скептически замечает «Чудная ты, ведь теперь тебе не у кого будет спросить ответы, как ты хотела сделать на уроке». И всё равно, не смотря ни на что, я никак не могу отогнать, скрыться или убежать от этой проклятой радости.

Плавного перехода больше нет. Кадры хаотично сменяют друг друга в безумном ритме — дикой пляске самых позорных моментов моей жизни, самых гадких случаев, наполненных всеми теми мыслями и чувствами, за которые мне когда-либо было стыдно. И я каким-то образом успеваю разглядеть каждый из них.

Экран вновь гаснет. Неожиданно. Или вроде как я должна так думать, что неожиданно, и, наверное, хотя бы вздрогнуть. Однако мой пульс и дыхание абсолютно ровные, как и были на протяжении всего времени. И нет, это не какая-нибудь анемия восприятия — я вспомнила и прочувствовала каждый оттенок тех пережитых эмоций, я будто снова пережила все эти ситуации, но на сей раз без тени беспокойства, как будто бы вспоминала об обыденной прогулке по парку, а не о…

— Я чудовище? — безразлично спросила себя я.

— Нет, — также безразлично я сама себе ответила, — проблема лишь в том, что неуверенность в себе порождает комплексы, комплексы порождают излишнее самолюбие, излишние самолюбие усиливает неуверенность в себе. Замкнутый круг, и чем больше оправданий, тем он крепче.

А теперь у меня нет оправданий. Раньше что-то помогало мне оправдываться, а сейчас… Сейчас «чего-то» нет. Хотя не важно, просто бред, и этого мало, чтобы свести меня с ума. Да, нет смысла отрицать, но и признаваться пока рано. Я не монстр. Монстр не может любить такие прекрасные песни, которые люблю я. Не сможет упиваться теми прелестными картинами, которыми упиваюсь я, не способен истинно восхищаться теми великими людьми… Додумать я толком так и не успела: экран опять включился.

Очередное воспоминание. Вопреки своей привычке я пришла на популярную многолюдную выставку. Никогда не любила толпу и презирала её грубую пошлость с особенно болезненным жаром. Тем не менее, иногда исключения для «масс-культа» всё же делались. Одно из них — выставка Алека Манди, художника-сюрреалиста, выделяющегося поражающей воображение прорисовкой каждой детали. До Сальвадора Дали он, конечно, не дотягивал, но в отличие от него Алек рисовал вполне реалистичные вещи… Сам он называл себя последователем Магритта, и его соединение стилей Дали и Рене казалось настолько потрясающим, насколько я могла себе представить. Мне безумно нравились его картины, я была счастлива увидеть его на выставке вживую, тем более с расстояния в несколько метров, и всё равно… Как я ни благоговела перед ним, как ни была очарована, как ни восхищалась, но маленькое несчастное пятно грязи на его ботинке и неуклюжий чёрный жилет, висевший на нём мешком, мучили меня, словно соринка в глазу, от которой никак не избавиться, разъедали все светлые впечатления каплей злорадного удовлетворения, имя которому «у каждого свои недостатки, и они есть даже у великих». И я наслаждалась всякий раз, когда находила эти недостатки. А ведь мой внешний вид тогда и сейчас много-много хуже…

Экран едва заметно мерцал, показывая ещё что-то в том же духе, но мне было всё равно. Я знаю, я уже всё знаю, и вновь я совершенно спокойна, до тупого безразличия. Это моя природа, и я ничего не могу с ней поделать, даже если захочу.

Тем временем на экране возникло новое воспоминание. Я с ещё одной подругой — обаятельной и позитивной непоседой, стою около забора. Забор кажется высоким и неприступным, однако только на первый взгляд. Деятельная подруга с присущей ей энергией и задором находит кучу вариантов как через него перелезть и не медлит воспользоваться одним из них. Попутно она уговаривает на шалость и меня, но безуспешно — я наотрез отказываюсь с напускной скукой на лице. А в душе у меня… тоже скука. Застоялая пассивная скука. На самом деле я и не против перелезть через дурацкий забор, и мне даже не лень, я спокойно могу, вот только… не хочу. Не хочу взять один стул, на котором сейчас сижу и разбить один экран вдребезги, не хочу закричать и, до крови разбивая кулаки, стучать в одну дверь, пока не услышат и не выпустят, не хочу… Я хочу быть такой, как все, ведь они тоже не захотели.

Стрелки циферблата говорят мне, что прошло два с половиной часа. Я одна за всех или одна против всех? Если у меня был хотя бы такой выбор, то, возможно, к этому времени я тоже превратилась бы в овощ, но у меня никогда не было выбора. Жить или умереть? Нет. Жить или существовать в состоянии в разы хуже смерти? Да. В этой комнате… Мне не сойти с ума в этой комнате. Я и так уже давным-давно рехнулась.

Экран выключился и, кажется, окончательно — минута шла за минутой, а на нём не мелькало больше ничего. И всё же он продолжал показывать: мрачной тенью в его стекле отражалось жалкое, уродливое пугало, с потрёпанной головой и огромными мешками под глазами.

***

Все три часа Джек работал над чертежами и планами своих новых задумок, беспечно и непринуждённо. Как будто бы не существовало никакой Комнаты прямо напротив него, как будто бы не было никаких бесчисленных попыток найти ту ужасную роковую ошибку в расчётах, как будто бы не горела неукротимым огнём надежда в груди. И когда таймер возвестил о прохождении трёх часов, он, не спеша, поднялся, лёгким, но безукоризненно чётким движением поправил прекрасно сидящий на нём костюм и точной, величественно небрежной походкой направился открывать Комнату. На лице у него не отражалось ничего, кроме разве что высокомерного равнодушия — его повседневного выражения — словно он ни капли не волновался, повернётся ли наконец фортуна к нему лицом или это будет очередной провал.

Однако, когда твёрдым, уверенным шагом из платиновой коробки вышла нескладная девушка, совсем недавно не внушающая никакого доверия, и взглянула на Джека ясным, осмысленным взглядом, привычное хладнокровие оставило его.

— Получилось, — едва смог выговорить он, но через мгновение повторил уже громче. — Получилось! Получилось!!!

От нахлынувших чувств изобретатель схватил девушку за плечи и закружился с ней в безудержном вихре. Она молча подчинилась, и даже слабо улыбнулась, наблюдая за искренним восторгом мужчины, одержавшего одну из важнейших побед в своей жизни.

— Вы! — воскликнул он в упоении, — Вы представить себе не можете, как я Вам благодарен! Вы замечательная! Уникальная! Исключительная!

К его удивлению отрешённое лицо девушки вдруг скривилось, она резко остановилась и с мягкой настойчивостью оттолкнула Джека от себя.

— Перестаньте, — устало сказала она, без малейшего намёка на кокетство, присущего этому слову. — Это так вульгарно, и, скорее всего, совсем не в вашем стиле… — потом будто что-то сообразив, она внимательно посмотрела ему в глаза. — Вы ведь проводили испытание Комнатой на себе?

— Конечно, — растеряно произнёс Джек. Такой неожиданно простой вопрос застал его врасплох. — Думаете, я бы позволил хоть одному человеку зайти в эту комнату, если бы не проверил всё на собственном опыте?

Девушка промолчала.

— Но она работает! — после неловкой паузы бесстрастно произнёс Джек с явным вызовом, — Я с детства боялся тараканов и…

Внезапный взрыв смеха не позволил ему договорить.

— Тараканы! — смех девушки стал ещё громче. Сайрон хотел бы забеспокоиться, но не смог — ничего общего с истерическим припадком сумасшедшего этот звонкий, искренний, добрый смех не имел. И всё же, от такой необычной реакции он сильно удивился.

— Кто бы мог подумать… Тара… тараканы, — то и дело слышалось сквозь «хи-хи» и «ха-ха». Джек молчал. Он уже оправился от замешательства и с достоинством терпеливо ждал, пока девушка закончит. Когда же последние смешливые нотки улетучились даже с её лица, он, тактично кашлянув, констатировал:

— Просто прекрасно, что вы настолько в порядке.

— О да, — пожала плечами девушка. — Знаете, мистер Джек Сайрон, а ведь Вы — змей искуситель.

— Возможно, Вы правы, мисс Мери Тейк, — спокойно отреагировал Джек. — Во всяком случае, я презираю религию, — слова девушки полностью его отрезвили, и он вернулся в прежнее душевное равновесие. — А теперь прошу, пройдёмте в мою лабораторию, я должен проверить ваши показатели.

— Я так понимаю, вы и в Бога не верите? — с улыбкой спросила Мери, послушно подавая руку для измерения пульса.

— Нет, не верю, — бросил он, сосредоточившись на приборе и даже не заметив, как странно вдруг посмотрела на него мисс Тейк.

— Кстати, я так и не увидела ни в одной газете, а как на самом деле называется Ваше изобретение?

— Не знаю, — беспечно произнёс он, записывая пульс девушки, частоту дыхания, размер зрачков и все прочее в какую-то таблицу. — Может быть, Вы её как-нибудь назовёте?

— Ну, раз «Адская комната страха» — уже было в Times, то как насчёт «Пугающая комната»?! Конечно, звучит похуже, но зато что-то новенькое, — мисс Тейк опять захихикала, так свободно и непринуждённо, словно на посиделках с закадычными друзьями.

— Вы издеваетесь, — покачал головой Джек, не отрываясь от записи. Он снял все нужные данные и теперь усердно что-то высчитывал.

— Вовсе нет, — вдруг очень серьёзно произнесла Мери, — Ваше изобретение — величайшее в мире!

— Лучше лекарства от рака? — ухмыльнулся он.

— Оно необходимо очень многим, — не обратив на сарказм Джека никакого внимания, продолжала девушка, всё ещё серьёзно, но так просто и безразлично, как будто говорила какой-нибудь неопровержимый факт вроде «трава зелёная». — Как жаль, что те, кому оно нужно, скорее умрут, чем им воспользуются. Хотя они это уже делают…

— А как насчёт Вас? — выпалил Джек чуть менее хладнокровно, чем хотел.

— Меня? — Мери дёрнула губки в застенчивой улыбке. — Я постараюсь исправно платить, до тех пор, пока могу это делать.

— Что, простите? — Сайрон перевёл взгляд от своих вычислений на Мери, а потом, нахмурившись, резко обратно на вычисления.

— Не смотрите на свои цифры, — махнула рукой девушка. — Я нормальная, не беспокойтесь. По крайней мере, в рамках понятия нормальности нашего уважаемого общества, — Мери закатила глаза. — Просто я питаю слабость к красивым и непонятным высказываниям.

Она намеренно неуклюже повернулась прямо к лицу изобретателя и, поставив локти на стол, чтобы руками подпереть подбородок, пристально взглянула в его ярко-карие глаза. Этот чудаковатый жест каким-то образом подействовал на Джека успокаивающе.

— Вы читали Мастера и Маргариту?

— Да, прекрасная книга, — глуховатым тоном задумчиво ответил Сайрон. Как будто звуковые волны доходили до него медленнее, и он не до конца услышал и понял вопрос.

— Это моя любимая книга!

Сосредоточенно-напряжённое лицо Джека на мгновение прояснилось.

— А я слышал, что в церкви она считается «вне закона», — как бы невзначай бросил он.

— Да, несомненно, ведь эта та редкая книга, которая заставляет действительно поверить в Бога, — с нежным благоговением в голосе ответила Мери.

— А как же Библия? — «принял вызов» учёный. Эта странная, полудикая неряха в затасканном синем свитере по непонятной пока ещё причине нравилась ему всё больше и больше.

— Я не читала Библию, — без тени стыда или сожаления призналась мисс Тейк. — Только самые главные истории, и то не в оригинале. С другой стороны — это не важно.

— Думаю, священник на исповеди не будет столь лоялен к такому отношению, — хохотнул изобретатель. Сам не заметив того, Джек, который ещё несколько минут назад вёл сложнейшие расчёты, сейчас расслабленно развалился в своём кресле и полу лениво рассматривал свою собеседницу. Мужчина всё пытался уловить, что же заставляет его взглянуть на эту девушку не просто как на удачный эксперимент.

А в её глазах тем временем заплясали загадочные огоньки.

— Тараканы, мистер Сайрон, — прищурившись, произнесла девушка, забавно растягивая слова. — Тараканы — вот и вся исповедь.

Джеку было неприятно признаваться себе, но в очередной раз он не смог понять невразумительную реплику Мери.

— Скажите же, наконец, что вы имеете в виду!

— Хорошо, только не перебивайте, — шутливо скорчив гримасу вроде «так уж и быть», девушка поудобнее устроилась на своём месте и с легкомыслием, призванным скрыть напряжение глубоких раздумий, начала почти шёпотом:

— Адам и Ева сполна заплатили за то, что покинули рай, но с их потомков спрос ещё больше, чтобы туда не вернуться… Такие слова могут показаться нелепыми, но что на самом деле должно вызывать вопросы, так это древо познания, которое стоит не где-нибудь, а именно в Раю… И даже если забыть про него, есть в той истории вещь намного страннее — это змей. Подумать только, воплощения зла — в раю. Забавно, правда? Вот такая вот она — райская жизнь, даже Библия не даёт гарантии, что там, на небесах всё обязательно будет хорошо. Но к тому ли это ведёт? Когда я назвала Вас змеем-искусителем, то вовсе не хотела оскорбить или ещё что-то, наоборот, это был комплимент. Наверное, самый серьёзный комплимент, на который я могла расщедриться. Вы мне очень напомнили одну писательницу — великую женщину, но, на мой взгляд, при всём своём невероятном уме и таланте совершившую одинаковую с Вами ошибку в безупречных расчётах. С высоты своего величия вы просто представить себе не могли, что значит быть ничтожеством. А вот я знаю. Хотя, по моему виду не сложно догадаться. И я верю в Бога, потому что он знает, что делать с такими, как я. Он знает, что делать со всеми…

— И что же с нами надо делать, — Джек вовсе не хотел перебивать Мери, но не смог не воспользоваться маленькой паузой в её рассказе.

— Ни-че-го! — с расстановкой произнесла девушка. — Вы когда-нибудь, хотя бы на секунду задавались вопросом, что на самом деле сделали Ева и Адам? А ведь они просто приняли решение, самостоятельное решение. Теперь же представьте, что будет с людьми — со всем человечеством и каждым по отдельности, если наступит совершенный дивный новый мир? Если исчезнут болезни, старость, горе и печаль? Если каждый будет в равной степени иметь все мыслимые и немыслимые богатства, если любое стремление будет безоговорочно поощряться, а любое желание безоговорочно исполняться, не успев толком возникнуть? Вы не знаете, да? А вот Ваша Комната даёт исчерпывающий ответ на этот вопрос.

Закончила Мери неожиданно тихо, даже для самой себя.

— И всё-таки я не понимаю, — пожал плечами Джек.

— И не надо, — как-то очень грустно вздохнула девушка, — уже незачем: времени почти не осталось. Может быть сто лет, может пятьдесят, а может быть десять — мир на пороге ядерной войны, и, раньше или позже, когда-нибудь она начнётся. Судьба каждому даёт кредит. В Индии он называется кармой, в обиходе — фортуной. Кому-то даётся больше, кому-то меньше. Но следует помнить, что чем больше кредит, тем больше приходится возвращать. А мы нахватали слишком много кредитов, нам больше нечем заплатить, и чтобы вернуть долг, Бог заберёт нас всех обратно в рай.

— Кажется, я, наконец, уловил, к чему Вы клоните, — с удивительной весёлостью произнёс Джек. — И правда, порой, нам действительно бывает ужасно трудно и, кажется, что всё летит к чертям. И знаете, может это прозвучит банально, но вот что я вам скажу: главное, такие моменты не поддаваться панике и депресcии.

Лицо мужчины вдруг засияло почти детской непосредственностью, а глаза заискрились прекраснейшим во вселенной светом чистой, непринуждённой, свободной мысли.

— Не хороните себя и мир раньше времени.

Мери взглянула на появившуюся у него улыбку, на его статную осанку, на римский нос, гордо поднятый вверх, на весь его вид, сам по себе воплощающий непрогибаемую мощь, силу стремления и благородство справедливой цели, и ей невольно вспомнилось солнце, сиянию которого совершенно безразлично сколь скорую смерть ему обещают. Тогда мисс Тейк впервые за долгое время, а, может быть, и за всю жизнь вздохнула полной грудью. Но не просто очередную порцию кислорода и примесей. То был настоящий воздух, живительный и совершенный воздух абсолютного счастья, и девушка, нисколько не волнуясь, выдохнула это счастье, ведь оно теперь никуда не денется, если она сама его не оттолкнёт.

— Я поcтараюсь, — произнесла она с такой мягкостью, будто голосом удерживала хрупкий китайский фарфор, — я очень постараюсь.

Конец.