ЛАРЬ 3 КЛУБОК 6

Лютый мороз обжигал горло, не давал дышать, поднимаясь светящимися столбами к самому небу. В садах трещали деревья, птицы замерзали на лету, даже воздух боялся шевельнуться, чтобы не рассыпаться, словно стекло. Ни ветерка, ни облачка.

Каждый год Ортай старался особенно обращать внимание на то, что происходило с ним в эти морозные дни. Ведь именно в один из таких дней много лет назад его угораздило явиться на белый свет. Где-то среди полесских болот, покрытых в это время хрупкой, обманчивой коркой льда, в старом дедовском доме, стоящем на высоких дубовых сваях, родился мальчик. Как и все — в муках и боли, в нужде и голоде, в дни, когда безжалостная зима высасывала последнее из небогатых людских закромов, входя в самую силу.

Отец принял новорожденного, поднял на руки и долго смотрел на свое крикливое чадо с испугом и горечью. Вокруг со знанием дела суетились бабки, а остававшийся в стороне от этой беготни дед тогда сказал: «Эх, жаль — недоносок. Помрет еще до того, как Макошь проснется».

Отец рассказывал Ортаю, что после тех слов чуть было не уронил новорожденного, а дед, глядя на это, только рассмеялся: «Э-э-э, — говорит, — дай сюда мальца, а то, ежели и доживет до тепла, так ты ему эдак до той поры все, что потверже, переломаешь».

Взял дед новорожденного на руки, а после и говорит: «От ты! А может, ради такого мужичка-то Матушка Земля в этот раз пораньше проснется, а? Ведь любит она хороших мужиков. Все же не зря мы с тобой, сын, пару новых весел резали по оусени, не зря. Не тебе, не мне готовили — ему. Будто знали, что мужик родится. Благодарю, Род, благодарю, сын, благодарю, дочка».

Тот год удался на славу. Весна была ранняя и дружная. Нареченный по детству именем Веслай (нынешний Ортай) хорошо запомнил своего деда. Не раз старик «потчевал» не по годам шустрого внука «березовой кашкой», когда тот только с рассветом пригонял к дому его вырубленный из ясеня човен[1]. Веслай был слепым и беспечным, возвращаясь из омута сладких девичьих ласк. Ох, и шерстил его дед, приговаривая: «Дурню б за подол хвататься, а умному б — делом заняться». И то правда: какой после ночных забав с девками работник? Глаза слипаются, руки будто соломой набиты…

Ортая, шагающего по узкой, протоптанной в снегу тропинке, передернуло, как только вспомнил памятную науку деда. Зажившие после княжеского «угощения» пальцы даже в рукавицах сильно мерзли, и волхв заметно прибавил шагу. Он и не заметил, как догнал двух молодых женщин, несущих воду.

«До дома недалеко, — подумал Ортай, — чего ломиться через сугробы? Пойду за ними».

— Эх! — вдруг громко вздохнула та, что шла первой. — Боярин-то наш, видать, совсем голову потерял, слыхала?

— Смотря что, — ответила вторая, оглядываясь и с интересом рассматривая догнавшего их мужика.

— Да с Владимиром вместе опять народ в проруби крестили в такую-то пору!

— Что с них взять, — отозвалась вторая. — В Киеве тогда хоть теплым днем — и то столько народу утопло, а тут в мороз! Столько людей напрасно навкам[2] спровадили. А сколько еще после того лихоманкой покосило?..

— Да уж, — подхватила первая, — нашему князю и Всемилу хватило бы и по пояс в той проруби покреститься. Хоть отмерзло бы все, что до баб охоче. Ходили бы никому не нужные. Ни тебе на девок поглядеть, ни тебе исподнее потереть — вон как наш волхв.

Спутницы весело засмеялись, безстыдно косясь на Ортая.

«Тьфу ты!» — мысленно сплюнул тот, а вслух сказал:

— Негоже, девицы, речь вести, о чем не ведаете. Что там с князьями — дело ваше, а меня не трогайте: у меня все как у людей.

— Как же нам знать, коли сторонишься ты баб?

Снова обе залились веселым смехом, умышленно сбавляя шаг. Впереди тропинка раздваивалась, и волхв мог уйти в сторону, а отпускать его им ой как не хотелось.

Ортай отчаянно вздохнул, выпустив в промерзший воздух большое облако пара:

— Сторонюсь, девчата, потому как за вас же и боюсь. Я же волхв, эдак наколдую, что всей Слободой будете от своих мужиков ко мне бегать.

— Брешешь, — почему-то обиделась первая, — ты же не берецкий колдун. Волхв худого не сделает.

— Да, — сказала серьезно та, что шла последней, и остановилась. — Но берецкий, видать, птица поважней тебя, раз сам Владимир к нему на постриг ездил.

— Цыц ты, Дарья! — цыкнула первая и быстро зашагала прочь. — Наговоришь на свою голову. В болтливом рту и зубы не держатся, и язык прочь!

Дарья молча поспешила за ней. Молодая, красивая, статная, по всему видать — на выданье. Да и не такая скромница, чтоб от взгляда красней свеклы становиться.

— Эх! — вздохнул про себя волхв. — Все же не зря меня дед лупил. Что в молодости, что теперь. Девки, как пчелы на мед летят. И хорошо, что лупил, и к брату своему, Хору, на бражные болота отправил тоже правильно. Дед Хор тоже с березовой кашей воспитывал, и тоже за дело…

Ортай свернул от девиц к своему дому и припустил чуть ли не бегом. Мороз его вконец одолел.

— …На кудыкину гору! — услышал он вдруг голос Берега.

Тот пробирался по колено в снегу, в обход встретившихся на пути девчат, давая им дорогу. Обе хохотушки, что-то прокричав в ответ на его строгие наказы и красноречивые жесты, скорехонько зашагали под гору. Берег пригрозил им вслед и отправился к дому волхва.

— Здорово, Ортай! — гаркнул он так же громко, как только что кричал молодицам.

— И тебе поклон, — ответил дрягвич. — Ты ко мне или мимоходом?

— К тебе. Куда ж мимоходом? Дальше только лес.

— Ну, идем скорей, а то пальцы от мороза уже дули крутят.

Пока в теплой горнице медленно растворялось ворвавшееся за вошедшими морозное облако, хозяин жилища выплясывал посреди светлицы, будто перепивший браги сват. Берег медленно снял тулуп и бросил его на лавку.

— Ну, вот что ты за человек? — развел он руками. — Я ведь тебе и рукавицы, и шапку, и сапоги на меху подарил, волчьи. Век мороз не проймет! И тулуп, вон, новый. Висит, пылится…

— Не ругайся, ваша милость, — продолжая приплясывать, кряхтел волхв. — Берегу до лучшего случая. Дело-то в чем? Кланяются мне люди, когда в твоем-то иду, за тебя признают. Не люблю я, когда мне кланяются. Негоже внукам Богов тулупу приказчика кланяться.

— Ух ты! — возмутился Берег. — Не любит он. Вот скажи ты мне, кому ж это еще из волхвов от Полесья до самой жмути кланяются? Тебе, брат, не угодишь!

— Они же не мне, Берег, кланяются — твоему тулупу, — прижимаясь ладонями к теплым бокам печи и морщась от подступающей боли, сказал волхв. — Ты за что на девок-то орал? С ними, брат, аккуратно надо, а то ведь в бобылях оставят.

— Ты меня не учи, — вздохнул княжеский гридень, — сам вон тоже неженатый, хоть и советуешь речи перед ними стелить, будто скатерть. Да и правда — волхву-то на кой жена?

— Не жена, Берег, супруга… Не везет мне с ними.

— Ух ты? — откровенно удивился гость. — Как же так? Разве волхву можно иметь жену?

— Не жену, говорю, супругу, — Ортай оторвался, наконец, от печи и стал раздеваться. — Почему нет? — продолжил он. — Ежели полюбится кто. Бог и волхвов, и людей из одной глины лепил. Любить и рожать здоровых и красивых детей — богоугодное дело. Было бы чем кормить да где жить. Ты, к слову сказать, сам-то обедал иль как?

— Да, поел, благодарствую. Как приехал из Берецкого леса, князя проводил и домой. Напихался с морозу так, что чуть из-за стола выбрался.

— Все же уломал он тебя, — с сожалением вздохнул волхв.

— Уломал? — с укоризной спросил Берег. — Будто ты не знаешь. Князь сказал — не гусь прогоготал. Я ведь тоже человек княжий. А Всемила сюда теперь даже Владимир не загонит. Это он Пресветлому рассказал про колдуновы слова о том, что я должен князя привести. Не умолчал ведь. Все юлил, лишь бы самому сюда не ехать. И Псора при себе оставил, дела-де у них важные.

— Брось причитать, — успокоил гостя Ортай. — Говори по чести, стриг тебя изувер? Все одно ведь прознаю сие.

— Нет, не дошло до того, — Берег по детской привычке осенил свой лик перуницей, — как на духу говорю, ей-богу! Я еще в пути дергаться начал, мол, боюсь колдуна того — страсть. Благо, Всемил сказал, что мне только дано дорогу указать, а вести и не обязательно. Вот я их до опушки довел, а дальше с коня — шасть, упал в снег, на колени перед Владимиром и закричал, как полоумный, дескать, не пойду в лес, хоть режь меня.

Тот, было, плетью замахнулся, но пожалел. Встань, говорит, не срами память отца своего коленопреклонением пустым. А я в ответ: гляди, мол, князь, каково мне туда идти, коль уж на такое пошел. Черта ночного так не боюсь, как берецкого старика.

— А далее?

— А далее я тропу им показал и обратно дождался. После, с ночевкой у Зелвичей, сюда. Обмерзли малость. Коней поморозили. Тут, в Слободе, князь отобедал и дальше поехал, а я сразу к тебе, поел вот только.

— Стриг берецкий колдун Владимира?

— Стриг, чертова кукла. У Зелвичей я сам видел, острижен князь, а люди его — нет.

— Не чертыхайся. Часто поминать стал, нехорошо это, — Волхв перевел дух, разом стряхнув тяжелые мысли. — А меж тем земля слухом полнится. Вон и девки, что воду несли, про постриг княжий болтали.

— Девки? — отмахнулся Берег. — То сестры мои. Целый день языками чесали бы, дай только волю. За княжьим теремом приглядывают — прибрать, принести. А когда князь обедал, видно, заметили. Бабский глаз, он таков: чего надо — не зрит, чего не надо — и в подполе от него не спрячешь.

— Крут ты с сестрами.

— Потому как безтолковые. Уж и младшей время в своей хате мести, а еще и старшая в женихах перебирает. Эдак хлопцы вовсе перестанут к ним свататься, к дурехам. Вот и воспитываю.

— Ты, стало быть, с ними и живешь?

— С ними да с матерью. Батька-то мой…

— Да-а-а, — перебив гостя, задумчиво протянул волхв. — Про отца-то твоего я слыхал, а вот про сестер ты мне пока не рассказывал.

[1] Човен — лодка, выдолбленная из ствола дерева.

[2] Навки — живущие в водоемах существа наподобие русалок.