Призвание

— А знаете, девчонки, чем отличается педагог от педофила? Педофил, по крайней мере, детей любит.

«Девчонки», которым было от «слегка за тридцать» до «основательно под шестьдесят», нетрезво захихикали, будто и вправду впервые слышали от директрисы эту затёртую до дыр хохму. Альберт поморщился. Ему уже давно было не по себе на этом импровизированном «корпоративе» — и от дешёвого панибратства начальницы, и от застрявшего на языке приторного вкуса шампанского («Альберт Михайлович, какое ещё сухое, какой брют, вы что! Покупайте нормальное человеческое, полусладкое!»), и от удушливого парфюмно-телесного амбре — в учительской было жарко, но проветрить ему не позволили («Это вы у нас такой закалённый, а мы тут же простудимся!»). Всё это, впрочем, были мелочи по сравнению с тем, что приходилось выслушивать. Наши средневековые предки, при всей их изобретательности по части пыток, не додумались доставлять страдания одновременно всем органам чувств и головному мозгу в придачу. Мильон терзаний. Как там у Грибоедова? «… ногам от шарканья, ушам от восклицаний, а пуще голове от всяких пустяков».

Ты несправедлив к ним, Альберт. У тебя очередной приступ самокопания, и ты по этому случаю снобствуешь, злобствуешь и мизантропствуешь. А они просто обычные тётки, которые, несмотря ни на что, делают своё не такое уж лёгкое дело. Иногда у них это даже неплохо получается. А сейчас отдыхают как умеют — у них праздник. У тебя, кстати, тоже. И пришёл ты сюда по собственной воле, так что не выпендривайся и поддерживай компанию как можешь.

— Внимание, девочки! Ностальжи-медляк! Дамы приглашают кавалеров. Ну или… короче, кто-нибудь кого-нибудь приглашает.

Женский коллектив разбился по однополым парам. Химичка Лорочка, решительно вильнув бёдрами, направилась в его сторону. Сделай даме приятное, жалко тебе, что ли. Вон как томно у неё грудь воздымается. Большая, между прочим, четвёртый размер минимум. И губы слегка приоткрыты. Всё правильно, всё по классике. «Пошлите танцевать». Ну куда ж я денусь. Пошлю, конечно. В смысле, пошли. Пойдёмте, Лариса Сергеевна.

А белый лебедь на пруду

качает павшую звезду...

«И мамаду, и бамбарбия киргуду», — защитный внутренний бредогенератор выдавал, как ему и положено, рифмованную бессмыслицу, спасая мозг от потока бессмыслицы извне. Лорочка что-то шептала ему, на что-то намекала, о чём-то подмигивала, прижимаясь двугрудо. «Лора, Лора, Лорелей, двадцать штук за пять рублей». Он чуть было не озвучил это, забывшись, и вовремя одёрнул себя. Скандал — это совсем не то, что тебе сейчас нужно. А нужно — тёплое одеяло, Леонард Коэн в наушниках и третий том Стивенсона, который никак не дочитаешь… а белый лебедь на пруду всё качает и качает свою падшую звезду… балду-бурду, из Катманду в Караганду...

Музыка кончилась. Он ловко увильнул от орхидейных губ Лорочки, припав на мгновение своими к её разгорячённой кисти, изобразил некое подобие поклона и, лавируя в сутолоке коллег, направился к двери.

— Куда же вы, Альберт Михайлович? — окликнула его на пороге директриса. — Не покидайте нас так рано, не оставляйте коллектив без мужской поддержки.

— Я ненадолго. Торжественно обещаю вернуться, — он отдал пионерский салют, подхватил куртку с вешалки у входа и скрылся за дверью.

Фасад школы выходил на плохо освещённую улицу. Во тьме угадывались контуры стоящих через дорогу дровяных складов, гаражей, чернильные пятна придорожных кустов. Альберт глубоко затянулся прохладным воздухом и перевёл взгляд на небо. Нашёл Кассиопею, полюбовался на россыпь Млечного Пути. Как там у старика Канта? «… Звёздное небо надо мною и нравственный закон во мне». Нравственный закон… Ох, чья бы уж мычала, Альбертик, только не твоя...

— Здравствуйте!

— Здравствуй, Леночка, — от неожиданности Альберт чуть вздрогнул, но тут же пришёл в себя. — Что ж это ты одна, без старших, по темноте ходишь?

— А у меня в музыкалке только репетиция закончилась, — ответила девочка, закинув скрипичный футляр на плечо и смущённо скрестив худенькие ножки в белых колготках. На концах тонких косичек плясали, словно китайские фонарики, белые банты. — Да вы не бойтесь, Альберт Михайлович, я всё время так хожу. А может, дядя Олег сегодня встретит… если он не пьяный, конечно.

Ну да, не пьяный, как же. Это в субботу-то вечером. Кого-кого, а сожителя Леночкиной мамы он знал неплохо. Лежит сейчас небось бревном на диване и храпит.

— Хорошо, Лена, иди. Но только смотри, осторожно...

***

После второго урока в учительской было малолюдно: учительницы начальных классов всегда водили в это время своих на завтрак. Он поставил классный журнал на полку и в этот момент почувствовал спиной чьё-то присутствие. Оглянулся.

— Здравствуйте, Сергей… — он замялся, тщетно пытаясь припомнить отчество бывшего ученика, теперь работающего в их городке участковым. Попробуй вспомни через столько лет, как звали его хм… биологического отца, если даже в классном журнале в соответствующей графе у парня был прочерк. Может, и зря от учителей не требуют обращаться к старшеклассникам… да что там, ко всем школьникам, по имени-отчеству и на «вы»? А что, было бы интересно. «Вадим Станиславович, выплюньте, пожалуйста, жвачку». «Анастасия Олеговна, соблаговолите пройти к доске». «Маргарита Анатольевна, не могли бы вы уменьшить громкость музыки на телефоне?»

— Не надо, Альберт Михайлович. Для вас я всегда буду просто Сергей, — участковый, казалось, стеснялся и своей формы, и самого своего визита. — Скажите, пожалуйста, где мы могли бы побеседовать наедине?

— У меня сейчас нет урока, и лаборантская кабинета физики совершенно свободна. Если вы не возражаете, можно там. А в чём дело? Случилось что-нибудь?

— Случилось, Альберт Михайлович. Лена Незванова пропала.

В лаборантской было сумрачно: сквозь узкое окошко день почти не проникал. Убрав со стола оставшийся от прошлого урока электроскоп с ещё вздёрнутыми, чуть заметно подрагивающими листочками, Альберт жестом предложил полицейскому сесть. Несколько мгновений оба молчали, потом Сергей нарушил паузу.

— Вы не помните, когда видели Лену в последний раз?

Сказать или не сказать? Всё равно масса народу видела, как он выходил из школы в это время. Наверняка и Сергею уже всё сообщили — иначе отчего бы он пришёл сразу к нему? Просто проверяет его, вот и всё.

— Конечно, помню. Это было вчера. Мы с коллегами эм-м...

— Да-да, отмечали День учителя, знаю. С чаем, тортиком и танцами, — по голосу было не понять, то ли участковый притворяется из вежливости, то ли всерьёз верит, что педагоги в свой праздник только чаи гоняли. — Мне Эльвира Степановна уже рассказала.

— Я вышел ненадолго подышать свежим воздухом, и в это время встретил Лену. Она шла домой из музыкальной школы.

— Да, её мать подтвердила то же самое. Сказала, что Олег Витальевич пошёл её встречать. Обратно вернулся нескоро, без девочки. Сказал, что телефон её не отвечает, опять, наверное, к подружке пошла ночевать и специально выключила. Пригрозил наутро ремня задать, как придёт. А утром… — Сергей вдруг осёкся и пристально посмотрел на него. — Скажите, вы эту семью хорошо знали?

— Неплохо. Я же у её старшей сестры, Тани, классным руководителем был до выпуска.

Нет смысла отрицать очевидное и всем известное. Но куда он клонит, мой выпускник Серёжа?

— И что можете сказать об обстановке у них дома?

О чём ему рассказать? О том, как однажды, придя к ним под вечер с плановым визитом, ты застал только Таню, которая пыталась искупать заходящуюся в истерике двухлетнюю Леночку? О том, как ты спросил у Тани, откуда у неё синяк под глазом, а она как ни в чём не бывало ответила: «Это я маму с дядей Олегом разнимала...» А на твой вопрос, где взрослые сейчас, сказала: «Помирились, выпили вместе и спят». Ты не стал спрашивать, ужинала ли она. Ужин ещё варился на плите: разбухшие дешёвые макароны; видимо, единственное, что Таня сумела найти в тощих семейных «закромах». Ты любовался её только-только сформировавшейся фигурой, просвечивающей сквозь заношенный халатик; любовался тем, с каким обожанием она смотрит на свою сводную сестрёнку Ленку, как нежно вытирает этого голопопого ангелёныша после ванны, как по-матерински укачивает, как кладёт, уснувшую, в кроватку. Назавтра ты не стал вызывать Таню к доске, хотя накануне собирался: оценок у неё было маловато. Просто нарисовал в клетке журнала не очень высокий, но неплохой балл. Так, слегка подправить четвертную...

Или рассказать этому повзрослевшему веснушчатому мальчишке, как год назад, уже после того, как Таня закончила школу и уехала в областной центр учиться (дома она с тех пор почти не появлялась, даже на школьные вечера встречи не приходила), ты услышал от соседки, всеведущей Игнатьевны, что накануне из их дома доносились ругань и детские крики. Леночкины. Ты не пошёл тогда к ним домой — у тебя не было на это никаких полномочий; Леночкиной классной была географичка Антонина Васильевна — бестолковая, задёрганная своими проблемами. Ты не стал впустую сотрясать воздух, рассказывая ей обо всём. Ты просто привёл Леночку за руку после урока вот в эту самую лаборантскую и спросил:

— Лена, дядя Олег тебя бьёт?

Она опустила глаза. А потом снова подняла их и посмотрела на тебя. Как взрослая.

— Не надо ничего делать. Только маме хуже будет. И я не хочу в интернат. Я всё равно оттуда убегу, если отправите. А вырасту — к Тане уеду. И маму с собой заберу. — А потом, не спросясь, выбежала из кабинета, размахивая на бегу белыми бантами на тонких косичках. Точь-в-точь такими же, с какими ты видел её вчера.

Нет, ты, конечно, не остановился на этом. Ты серьёзно и обстоятельно поговорил с её матерью. Ты не мог понять, откуда на свете берутся такие женщины, которым любой завалящий мужик дороже родного дитяти, ты не мог представить, как их вообще носит земля — но ты с ней поговорил. До неё даже что-то дошло — или так тебе показалось. Она кивала, поддакивала, обещала, что «больше не повторится», говорила про сожителя, что «он когда трезвый, хороший очень, всё по дому делает» и «что ж я поделаю, девчонке отец нужен какой-никакой». Ты доказывал, настаивал, убеждал — хотя больше всего тебе хотелось свернуть этой курице её безмозглую башку. Ты отпустил её со словами: «Ещё один случай — и я дам делу ход». И ещё несколько месяцев регулярно наведывался к Игнатьевне за новостями, но больше ничего подозрительного не происходило. Пил, правда, сожитель по-прежнему, но падчерицу вроде бы обижать перестал. Иногда и до курицы доходит, решил ты. И успокоился...

— … Так что, Альберт Михайлович? Можете рассказать что-то об их семье?

— Ну что вам сказать… Таня с Леной — от разных отцов, с большой разницей в возрасте. Сейчас их мама живёт с третьим мужчиной. Отзываются об этой семье по-разному, но о социально опасном положении речь пока не идёт. По крайней мере, классный руководитель Лены такого вопроса, насколько знаю, не поднимала. Возможно, вам стоит с ней побеседовать.

— Спасибо. Вы очень мне помогли.

***

Чай в кружке совсем остыл, за окном темным-темно. Ты давно уже только делаешь вид, будто проверяешь тетради. Что он понял, твой ученик, о чём догадался? А может быть, и все они давно уже догадались, шепчутся за твоей спиной, показывают пальцем? Ты думаешь, что ничем себя не выдаёшь и не выдашь никогда… мало ли что ты думаешь. Это только кажется, что природную наклонность можно спрятать, придушить, замести под ковёр — и жить себе долго и счастливо...

Когда ты сам понял, что с тобой что-то не так? Когда осознал, что — да, вот именно это?

Может, ещё тогда, после шестого класса, на поздней грани между детством и гормонобуйством «надцатилетия», когда, стоя во дворе с ребятами, залюбовался вдруг тем, как взлетает вверх-вниз на качелях знакомая девчонка — восьмилетняя пухляшка Яна? Как развевает ветер её платьице, открывая ноги — загорелые, аппетитные, чуток поцарапанные — до самой белой полоски трусиков, когда она, разгоняя качели ввысь, вытягивает их что есть мочи и прогибается назад. А потом она встала на сиденье, чтоб разогнаться ещё выше… и тут уж ты не выдержал, смутился, отвернулся… но потом ещё раз или два, перекидываясь незначащими словами с приятелями, исподволь поглядывал, как ветер задирает девочке подол, а она, того не замечая, радостно улыбается — полёту, скорости, июньскому солнцу… и тебе, наверное, тоже.

А может быть, всё произошло в тот день, когда соседка по лестничной площадке попросила тебя посидеть немного с приболевшей дочкой, благо у тебя в восьмом классе ещё была вторая смена, а она хотела, пользуясь больничным, пробежаться с утра по магазинам, но пигалицу-пятилетку одну оставить не решалась? Вы сначала увлечённо сооружали башню из кубиков, потом играли на желания в запоминашки — придуманную тобой игру: выстраиваешь игрушки рядком, даёшь другому посмотреть, а потом прячешь одну или две, и надо ему вспомнить, что спрятано. Сперва ты выиграл и заставил бедного ребёнка мяукать под столом (кукарекать — нельзя, горло больное), но потом наловчившаяся Анька разделала тебя под орех и, склонив голову набок, точь-в-точь львёнок в старой мультяхе, сказала, в подражание его голосу:

— А теперь покатай меня!

И ты катал её на себе, катал по всем комнатам, носясь на четвереньках до одури, как та самая мульт-черепаха, как бешеная Тортилла, а она радостно визжала, восседая у тебя на шее и держась за уши, а ты придерживал её за ноги, и от прикосновения её нежной, тёплой кожи что-то сжималось и пульсировало у тебя в солнечном сплетении, а может, и ещё где-то… и когда повернулся в замочной скважине ключ, и вошла в квартиру Анькина мама, а вы смотрели на неё оба, разгорячённые и лохматые, и она только покачала головой, и потащила упирающуюся Аньку в постель, и накрыла её чуть не с головой, и стала поить чем-то горячим, а тебе сказала с укором: «Иди уж, уроки учи… помощничек», и ты поплёлся к себе домой, смущённый и раскрасневшийся, мечтая, что вот будет у тебя когда-нибудь дочка, такая же, как Аня, и ты с ней наиграешься вволю… да-да, тогда слова «поиграть с ребёнком» не имели для тебя иного смысла, кроме изначального...

Или, может, всё встало на свои места, когда, уже студентом, ты читал только-только у нас изданную, чудом добытую «Лолиту? И то странное чувство, когда, дойдя до места, где Гумберт описывает, как «раздавливал об ее левую ягодицу последнее содрогание самого длительного восторга, когда-либо испытанного существом человеческим или бесовским», ты чуть ли не задыхался одновременно с героем, не то от возмущения, не то от экстаза...

Нет, тогда тебе ещё казалось, что ты нормальный. Ты нашёл этому подтверждение прямо в романе, ты прочёл: «А ведь странно подумать — все они теперь старые, семнадцатилетние…», — и облегчённо вздохнул: нет, ты не таков, ты не гнусный извращенец, тебе бы и в голову не пришло назвать семнадцатилетнюю девушку старой. Тем более, что Наташке как раз и было тогда семнадцать, и училась она на первом курсе, и запретную сладость вы с ней распробовали уже не раз, и скрипели пружины общажной койки, и пахло её тело молодостью и свежестью — пряно, остро, горячо до нестерпимости.

Но потом, полгода спустя, был визит к Наташиным родителям, в далёкий, убогий райцентр, и был бревенчатый старый дом с маленьким участком, прилизанно-ухоженным, словно актрисин маникюр, и были фирменные блины её мамы под знаменитое их домашнее вино на веранде. А ещё была её бедовая сеструха Алька, десяти неполных лет. И когда ты увидел, как эта самая Алька носится по двору, лазает на вишню в саду, пропалывает грядку, гоняет соседскую кошку, подбирающуюся к цыплятам — что-то перевернулось у тебя внутри, больно и сладко, а может, не перевернулось, а на место стало. На своё место, родное, да только неправильное. И любовь твоя к Наташке, как писал один бородатый классик в своём закатном рассказе, «так и сошла на нет». Без всякого отца-полковника со шпицрутенами.

Нет, были в твоей жизни и после того женщины, ты честно пытался, ты старался как мог, ты каждый раз думал, что переборол это, отогнал дьявольское наваждение прочь… а потом в школе видел какую-нибудь Маринку из 5-го «Б» или Верочку из 6-го «А»… и всё, пиши пропало. Больше всего на свете ты боялся, что у тебя родится дочь, и когда-нибудь ты не сможешь дольше терпеть этой раскалённой лавы внутри, и тогда… нет, лучше и не думать о таком… и ты ломал очередные отношения, уходил некрасиво, гадски, тишком и молчком, но лучше так, чем сбудется этот кошмар, после которого точно гореть тебе в аду ещё при жизни, не говоря уже о дальнейшем. Да-да, ты, в ком не было ни капли религиозности, стал задумываться и о таких вещах тоже.

Ты искал решение, яростно и неустанно. В книгах, в сети, где только можно было. И, натолкнувшись повсюду на глухую безнадёгу приговора «это не лечится», от отчаянья ты забрёл как-то на форум тебе подобных. Так тебе тогда казалось, пока, поварившись в этой отвратительно-липкой жиже, не понял, что и тут ты чужой, что и поддержка, и взаимопонимание тут липовые, фиговые, что не спастись из этого ада желает большинство их, а удовлетворять свою гаденькую страстишку, но так, чтоб всё шито-крыто и никаких проблем с законом, и никто тут тебе ничем не поможет, даже и просить не стоит.

Ты много раз подумывал об уходе из школы, из этого капкана, полного соблазнов, в который ты с размаху влетел по молодости, поверив в «призвание»… а может, всё же без кавычек — ведь ты как учитель и правда хорош, что тут скромничать зря, себе-то не ври, дар — он и есть дар, только отчего ж тебе в одном флаконе с проклятьем достался?..

… Телефонный звонок вырвал из коматозной полудрёмы. Трубка долго не снималась, выскальзывала из одеревеневшей руки, чуть было не упала на рычаг.

— Добрый вечер, Альберт Михайлович. С вами говорят из райотдела милиции. Найдено тело Лены Незвановой, девочка изнасилована и убита. Вам необходимо завтра как можно раньше явиться к нам. Это очень важно, вы основной свидетель по делу.

Свидетель… Нет, ты никакой не свидетель. Тебя следует по-другому называть. Только им этого не объяснишь. И даже пытаться не надо.

— Конечно. Буду у вас в восемь утра.

Короткие гудки.

Убийца. Имя тебе — убийца. Ты знал, ты, быть может, единственный понимал, что это может случиться — и не сделал ничего, чтобы этому помешать. Это из-за тебя она умерла — в таких мучениях, которых ты и вообразить-то себе не сможешь своим скудным мужским умишком. Это из-за тебя сейчас маленькое, хрупкое Леночкино тело лежит в стылом морге, пропахшем формалинно-трупной мерзостью.

Душно, совсем нечем дышать. На балкон, на балкон, там свежий воздух. И осенние яркие звёзды. Почему так трудно вдохнуть?

Альдебаран, оранжевый глаз небесного тельца, мигнул недобро, резанул по глазам острым лучом и вдруг рассыпался с адским грохотом на мириады зеркальных осколков. Девочка на качелях помахала маленькой ладошкой, уносясь куда-то в небо — и всё угасло.

***

Смахнув последние пылинки, женщина сделала пару шагов назад и бросила прощальный взгляд на два надгробия — маленькое и большое. Её спутник подошёл сзади почти неслышно и обнял её за плечи.

— Танюша...

— Что? — в её голосе не было раздражения, только усталость.

— Твоя мать… она ведь была ещё жива, когда мы познакомились. Почему ты мне сказала на первом свидании, что у тебя никого нет?

Женщина какое-то время не отвечала. Потом обернулась к нему.

— Ты знаешь, почему я… не была девственницей?

— Не знаю. Обычно такое бывает от полового акта, — попытался разрядить обстановку мужчина. Но она не улыбнулась.

— Отчим насиловал меня. Несколько раз. Я сказала матери, а она...

— Не надо. Я понял.

— Не всё понял. Я уехала, сбежала из этой чёртовой дыры и никогда тут больше не появлялась бы, если бы не Ленка. Но как я могла быть такой дурой, такой эгоистичной сукой! Заберу, думала, малую к себе, вот только доучусь. Будто трудно было понять, что этот скот утворит с ней рано или поздно. А мама… мама ещё и передачи ему в СИЗО возила, говорят.

Он молчал, пока она плакала. Начал накрапывать дождь.

— А это — кому? У тебя здесь ещё кто-то из родственников? — он поднял со скамейки второй букет гвоздик.

— Нет, это моему бывшему классному. Пойдём, он здесь недалеко похоронен. Хороший был человек.