Всплытие

Кремовый свет лампы над зеркалом разливался по небольшой ванной комнате. На батарее под раковиной сушились разноцветные тряпки, на стиральной машине толпились баночки с кремами и шампунями. Вокруг крана развалились мятые тюбики с зубной пастой. С крана над наполненной ванной падали в душистую пену отставшие капельки.

Уютное тепло и спокойствие наполняли влажный воздух. Когда шум воды стих, стало слышно, как, оседая, хрустит голубоватая мыльная пена.

Максим скинул одежду и залез в воду. Горячая, даже жгучая, но всё равно приятная. Вечером, после трёхдневной смены — особенное удовольствие. Он лег, зажал нос пальцами и согнул колени, теплая вода приятно сомкнулась над головой, он побулькал, как в детстве, и вынырнул. В это миг что-то стало другим, всё вокруг поменялось, даже он изменился, и сердце заколотилось чаще, ватная тошнота сдавила горло.

Чужие сильные руки только что вдавливали его в воду, как монету в пластилин, чтобы он никогда больше не вынырнул, и били его головой о стену, а он отбивался, но скользил ногами по дну и падал, руки толкали на дно, чтобы он задохнулся, никогда больше не всплыл и не смел дышать. Максим вскочил на ноги, разбрызгивая воду и крича, дико, отчаянно, как раненый зверь, он стал отмахиваться, и мотать головой, стараясь вытрясти воду из глаз.

Вытряс, посмотрел, что-то изменилось во всём, всё стало другим.

Очень другим. И вокруг никого. Никто не пытается его утопить. Нет того ублюдка, с которым он только что боролся, сильного и воняющего кислым горячим потом урода, который пытался его утопить. Только что.

И почему на стенах розовая плитка? И кран другой, и потолок. Он провел рукой по голове и вздрогнул от ужаса. Скользкая гладкая кожа, куда делись волосы? Дыхание сбилось, задрожали пальцы, в ногах заныла слабость. Его качнуло к стене, и тело бессильно сползло в воду.

Плитка на стенах, сверкающая новая сантехника, теперь он заметил, что и цвет ванной другой, был раньше белый, а сейчас бледно-желтый. Голова закружилась сильней, он сжал кулаки, попробовал собрать мысли, вынырнуть из нелепого наваждения. Сошел с ума? Разве это так происходит, разве так у человека пропадает ясность ума и пусть неясная, немного блекнущая с годами, но живая память? Разве так сходят с ума?

Он торопливо смыл мыло, спустил воду, нащупал в привычном месте полотенце и вышел из ванной. Из зеркала на него смотрел старик. Лысый, морщинистый, в котором с трудом можно было узнать собственное лицо, на лбу небольшая вмятина, раньше её не было, или он просто не помнит, когда она появилась, эта уродливая серая вмятина с проступающей из-под кожи синевой. И зубы пожелтели, словно сточились, и взгляд состарился. Это, безусловно, его лицо, серое и мятое, но его, хоть и не совсем такое, каким он видел его всего пять минут назад, когда входил в эту крохотную тёплую комнату.

Значит, изменились не только стены, он тоже, но если стены посвежели, то с ним произошла обратная трансформация — он постарел, будто отдал розовой плитке свою молодость.

И где тот мужик, кто пытался его утопить? Как же его звали, шкаф в кожаной куртке с кастетом в руках, как? Зубы. Он бил по зубам, очень больно, в голове отдавало костяным хрустом, мыльная пена щипала порванный рот.

— Нет, нет, — беззвучно прошептали его целые губы, пока взгляд болезненно рыскал по зеркалу, находя всё новые признаки старения, — нет, нет, что за…

Он вытерся и прислонился к двери, прислушиваясь, возможно, Глеб — так звали то огромное существо с заплывшими истерической ненавистью глазками — наверняка он стоит за дверью. За этой красивой новой дверью с небольшой полоской мутного стекла над ручкой.

Голова шла кругом, к горлу снова подступал серый комок тошноты.

Присел, отдышался, снова встал, опустил ручку и толкнул дверь — тишина, густая неодушевлённая тишина, беззвучное дыхание пустой квартиры, за окном постукивает дождь. Когда Максим наполнял ванну, дождя не было, зимой не бывает дождей, таких дождей и такой зелени за окном не бывает, и не было. Снова наваждение, ноги стали ватными, будто сердце заторопилось выполнить дневную норму ударов за какой-то единственный час, с меткой «последний».

— Спокойно, Макс, спокойно. Вдох выдох, — сказал он сам себе, а в голове завыл ветер, раздул мысли костром, ухватиться бы хоть за одну, они жгучие, только возникнут и сразу же уносятся в небо, в холодный синий купол к звёздам. Искорки летят следом, поймать одну и пусть расскажет, что с ним произошло. Наверняка знает, кто-то ведь должен знать, почему он один, почему всё вокруг так неожиданно и странно изменилось.

Это не его квартира. Не его кухня, не его пол, даже конфигурация стен как будто другая, люстра словно вдавилась в потолок и расползлась по нему крохотными лампочками вдоль стен. Обои, шкафы, холодильник с детскими рисунками на цветастых магнитиках, как в фильме про американскую семью. Всё другое и необъяснимо родное одновременно. Он подошел к окну, посмотрел во двор.

«Наваждение, точно наваждение, такого просто не может быть, не в будущем же я очутился».

Зелёная трава, дорожки, невероятные блестящие иномарки, на месте горбатого и ржавого мусорного бака красуются аккуратные синие контейнеры, и нет рядом с ними казавшейся вечной «Волги», гнившей там неизвестно с каких революционных времён, «ракушек» нет тоже. Детская площадка как будто из рекламы загробной буржуазной жизни, весёлая и игривая. Конечно, едва ли так можно сказать о детской площадке, но об этой запросто — дети играли с ней, как с живой, пока их родители сидели рядом на ровной чистой скамейке, держа в руках что-то, напоминавшее пульты от телевизора. Десять минут назад здесь был пустырь — кривые столбы, рваные мусорные пакеты и гопники, которые трясли школоту возвращавшуюся в подъезд с дешевым пивом и сигаретами.

— Я попал в будущее, — решил Максим и сел, дрожащей рукой подвинув под себя стул. — Как же это?..

Из-за угла дома выступала стена гастронома, точнее того, что им было раньше, когда у стены с грязным разбитым кафелем собирались похожие на протухшие рваные тучи бомжи. Теперь стена была белой, ровной и чистой, и над ней лоснилась стройными буквами красная полоса вывески, край которой скрывался за стеной: «…ёрочка».

Максим нашел стакан и набрал воды из странного крана с двумя необычными смесителями — не сразу разобрался, что к чему. Выпил, отдышался, затем открыл холодильник и долго всматривался в его прохладные внутренности, словно в горизонт на картине художника-импрессиониста. Бутылка, впрочем, осталась верна старым питейным традициям: горлышко, мягкая завинчивающаяся крышечка из алюминия, внутри какой-то пластик, но всё равно льётся, с ним даже лучше, и запах знакомый, жжение во рту и тепло по всему телу, — всё родное и понятное. Отлегло немного, и стало спокойней на душе.

Он ведь жив, это главное.

А те уроды, жена-изменница и её бандит Глеб, наверняка остались в прошлом, в своих унылых постперестроечных болотах, заодно со своей неуёмной страстью по его московской прописке.

«И всё же это моя квартира, — подумал Максим, мысленно повторяя экскурсию по двору, — Мой двор, мой. Помню каждый сантиметр, и вид из окна ни с чем не спутать, отличайся он хоть на метр, я бы заметил. Другой этаж или подъезд дают другой ракурс, ошибиться невозможно, а здесь всё на своих местах, хоть и сильно изменилось во внешности».

Он выпил еще и повеселел. Странная смена в одеждах реальности показалась ему теперь даже забавной. Кто из мальчишек не мечтал вот так запросто очутиться в будущем, взглянуть на него одним глазком, и вернуться потом, чтобы рассказать всё товарищам.

«Кстати, как там они?»

Максим отправился в комнату, медленно шагая, затаив дыхание, словно перемещался по музею. В дальней комнате он с трудом опознал в сплющенном изогнутом банане из серого пластика телефон. Набрал первый подсунутый памятью номер. Звонил Ивану, всегда весёлому жизнерадостному своему соседу, вспоминая его улыбку, не сходившую с лица даже в самые трудные времена. Гудки, сердце снова забилось, на этот раз от предвкушения, от радости.

Ему ответил механический голос, сказал, что такого номера нет и попросил уточнить префикс — четыре-девять-пять или четыре-девять-девять.

Он выбрал, набрал еще раз, снова гудки, снова приятное ожидание волшебства.

«Заодно спрошу, какой сейчас год, — подумал Максим».

Ему ответил женский голос, Макс узнал в нём Наташу, жену Ивана.

— Маш, привет, это Макс, как поживаете?

Молчание.

Необычное для неё тяжелое неуютное молчание.

— Макс? — тихий настороженный голос. — Максим Ерохин?

— Ну да, он самый, как там Вано? — они называли так Ивана.

Снова тишина, выдох.

— Позови его, пожалуйста.

— Макс, — пауза. — Плохая шутка.

— В смысле?

— Я про тебя знаю… всё понимаю, что ты… но..., — голос дал слабину и пошел трещинами, и завибрировал, готовый рассыпаться на плачь, — ты с поминок не звонил, я услышала твой голос… вспомнилось… тебя, вас… всех ребят… как мы тогда… — всхлипнула, — зачем ты так… это совсем не смешно… больно…

Гудки.

По спине пробежали мурашки, он как-то снова очутился на кухне, и водка привычно царапнула горло. Посмотрел на телефон, тот выглядел злым, буквально ядовитым. Максим взял его, номер другого товарища не надо было вспоминать, его помнили пальцы, но он отложил трубку в сторону, сунул холодные руки под мышки, обхватив крест на крест грудь и вжал голову в плечи. Страшно.

Неизвестно, сколько бы он еще так просидел, уставившись в белый без скатерти стол, но за дверью звякнули ключи, и кто-то вошел в квартиру.

— Ботиночки снимай, раздевайся, — произнёс женский голос с той безоговорочной строгостью, какая бывает только у родителей по отношению к детям.

— Папа, папа, — на кухню вбежала светловолосая девочка в цветастом летнем сарафане. Бросилась на шею, Максим ошалело принял её ласки и тёплый детский поцелуй в щеку. За ней на кухню вошла женщина.

Он узнал её.

— Ты что? — чиркнув глазами по на треть опустевшей бутылке, она вскинула тонкие черные брови. — Пришел с работы и сразу за дело?

Макс удивлённо уставился на неё, как на собственное, живущее отдельно от хозяина отражение. Она постарела и подурнела. Отвисла кожа под глазами, посерели щеки и выцвел взгляд, поблёкли волосы и покрылась складками шея. Отражение было похоже на беса, уродливую карикатуру на когда-то красивую девушку. Когда-то любимую, словно совершенство.

Час назад он готов был её убить. За измену. За Глеба.

— Это ты… — скрипнул зубами Максим, поднимаясь со стула, — Ксюша-Ксюша, юбочка из плюша…

— Иди в комнату, поиграй, уроки сделай, — женщина вывела девочку с кухни и подняла глаза на Максима. Веки дрогнули, губы сжались, лицо похолодело словно из окна за спиной Максима неожиданно повалила колючая снежная метель.

— Ты! — он приблизился, она закрыла дверь и прижала спиной, навалилась всем телом, будто закрыла амбразуру.

— Вспомнил что-то? Скажи что, скажи мне, я тебе всё объясню, пожалуйста…

— Что ты мне объяснишь? Как это можно объяснить? — Максим указал рукой на окно, — Как?

Ксения непонимающе уставилась на него, пытаясь разобрать что-то в его словах и движениях, и во взгляде, и всматриваясь в необычную игру мимики и панические движения зрачков.

— Вспомнил, — прошептала она, уголки губ дёрнулись то ли в улыбке, то ли в сожалении.

— Да, — нервно кивнул Максим, — всё вспомнил. Как вы с этим твоим уродским дружком, который… которого ты шкерила полгода, обманывала меня, нагло и подло, а потом убить меня хотели… Убить!!! — вырвался крик.

— Максик, пожалуйста, — сжалась в комок Ксения, — Оля услышит, не надо…

— Убить!!! Вашу мать, как до такого можно было додуматься?! Ты открыла ему дверь, когда я полез в ванну, а он напал на меня, и бил по голове, головой по стене, легко же так, в ванной, раз и всё! Раз, твою мать, и всё! А?!!! Что язык проглотила? Ты!!! Ты же соучастник, хотела меня утопить его руками! Утопить!!! За квартиру! Меня! Я тебе верил, я тебя любил! Больше, чем кого угодно на всём этом грёбаном свете! Стоишь теперь, плачешь, и живешь здесь?! Как?! Как ты могла? Почему?!

— Его же посадили… когда ты… — трясясь словно от холода произнесла Ксения, — двадцать… двадцать три года назад…

— Когда ты что? — прогремел Макс, — Что? Когда я что?

И тут его кольнула догадка — двадцать три года назад. Дыхание застряло в груди, он покачнулся, под сердцем больно кольнуло.

— Двадцать три года?! — с ужасом прошептал он, оттаскивая вновь потяжелевшее своё тело к стулу. — Двадцать три… это сколько… сколько же мне?

Ксения побледнела еще сильней, снова посмотрела ему в глаза, на этот раз с каким-то трагическим сожалением и интересом, так, словно от этого зависело её будущее, а оно и зависело.

— Ты спросил, — успокаиваясь, произнесла она, — сколько тебе лет?

— Это значит… — Максим коснулся лба, и беззвучно зашевелил губами, как вынутая на поверхность рыба, глотающая смертельный для неё воздух.

— Сорок восемь, — сказала Ксения с недоумением, — но почему…

Он посмотрел на неё, такой страшный взгляд, в нём ненависть стремительно уступала печали, и лицо становилось от этого еще морщинистей и старше, и серело прямо на глазах.

— … почему ты спрашиваешь, — продолжила Ксения, — если ты вспомнил…

— А эта девочка… она, наверное, моя? Это моя дочь?

— Наша.

Максим взял бутылку, отпил из горлышка и тупо уставился на Ксению.

Она смотрела на него, он на неё, так продолжалось примерно минуту. За дверью кухни переливался детский голосок, девочка болтала с кем-то по телефону, не обращая внимания на летевшие с кухни крики. Она знала, что пить вредно, и мама устраивает папе совершенно справедливую взбучку, а кто на кого при этом кричит — дело десятое, последнее слово всё равно останется за мамой. Потому что папа — послушный и добрый.

— А что тогда ты вспомнил? — осторожно поинтересовалась Ксения, но мысли её сами поплыли другую сторону, — Да, я ошибалась, я была не права и жизнь меня за это наказала, ты думаешь легко было за тобой ухаживать, когда ты встать на ноги не мог, а я ползала и мыла за тобой, я искупила свою вину, да, — она зло ухмыльнулась и вытерла слёзы, — я еще как искупила свою вину, жить пять лет с деревом, которое только и может, что листиками шевелить, еще как искупила… а Глеба посадили, за нанесение тяжких телесных и причинение непоправимого вреда здоровью. Надолго посадили, потому что с отягчающими, наркотики нашли, кражи пришили… Как я могла? Как все… что уж там, молодая была дура. Но я искупила! Слышишь меня, старый козёл, я свободная, и совесть меня не душит! Понял?! Так что засунь свой грязный язык куда подальше и заткнись, я чиста перед тобой! И перед собой тоже.

— Наша, — произнёс Максим задумчиво, — она наша? Это как же…

— Что? — Ксения подошла к столу, глаза огромные, горят огнём торжествующей справедливости. — Что тут невозможного? Я любила тебя тоже! Не меньше. И сейчас, — она сжала губы, глаза снова намокли, давно приготовленные слова вдруг оказались слишком тяжелыми, а язык непослушным, — люблю тебя.

— Невозможно, — Максим потянулся к бутылке, но Ксения успела отставить её в сторону, — не может такого…

Он поднял глаза на жену и дотронулся до вмятины над виском.

— Я не помню, как… откуда, и где всё это время, как же так… я помню, что мы дрались в ванной, потом я вышел, а здесь никого нет, всё новое, за окном вот… и кафель, и плитка, но квартира точно моя, а где этот Глеб, который… ну… и я стал старым, мне же двадцать пять что ли, даже не думал никогда сколько, всё время считал, когда спрашивали, и Вано, ты знаешь, что он…

— Погиб, выпрыгнул из окна, через год после того, как ты оклемался…

— Выпрыгнул?

— Да, — в злой усмешке качнула головой Ксения, — ты же ходил на поминки.

— А кто еще, из наших, ну… — Максим сам испугался своего вопроса, точнее ответа на него, который не хотелось слышать, и знать.

— Так, — наклонила голову Ксения, — ты меня разыгрываешь? Это что за очередной твой дурацкий прикол?

На секунду повисла пауза, за окном прошумел самолёт, из окна потянуло жареным луком. Солнце скрылось за крышами, и двор потемнел в густеющем вечере.

— Иди вон, — сжимая зубы произнёс Максим, тихо и неожиданно сильно, у Ксении мгновенно похолодела спина.

— Я же всё тебе рассказала, ведь я…

— Не верю, ты мразь, самая подлая из всех голимых тварей, и я не верю ни единому твоему слову, пошла вон.

Максим встал со стула и закрыл собой окно, затмение, дождь отплакал своё, оставив на стекле большие спелые капли, точно огромные застывшие слёзы.

— Не хочу тебя видеть, уходи, — повторил Максим, надвигаясь, — и ребёнка своего забирай, обе идите на хрен.

— Максик, миленький, да как же так? Ведь это же я, я твоя жена, да за что же мне всё это, ведь вроде вспомнил, да что же за жизнь с тобой такая? — срываясь на плачь, завыла Ксения. — Да за что мне всё это наказание…

— Ты знаешь, уходи. Сама не уйдёшь — силой выставлю. Пошла вон, тварь!!! — неожиданно заорал Максим, Ксения вздрогнула и расплакалась.

Она сделала робкий шаг навстречу, подняла руки, чтобы обнять и прижаться к Максиму, но он оттолкнул её с такой неистовой решительностью, что женщина едва не упала.

— Вооон! — заревел он.

Они с девочкой собрались за пятнадцать минут, пока он допивал бутылку на кухне. Оля не поняла зачем маме понадобилось так срочно вести её в зоопарк, но предложение показалось стоящим, при том особенно, что ей совершенно не хотелось делать скучные уроки, а лучшая подружка приболела, и гулять было не с кем.

Когда Максим остался один, на него навалилась хмельная одурь, и всё показалось странным, невозможным сном. Он вышел на балкон и нашел там припрятанные в складках старья сигареты. Какие-то привычки, видимо, не подвластны даже амнезии. Ретроградной, антероградной, любой их комбинации и очерёдности. Закурил, пытаясь свести концы произошедших событий.

Получалось так, что во время схватки Глеб прошиб ему голову и, судя по всему, почти убил, однако, обмануть следствие ему не удалось и судьбу Максима тоже. Тело договорилось со смертью, расплатившись за жизнь памятью. И теперь, видимо, этот договор подошел к концу, ему вернули прошлое до удара, но забрали всё, что происходило потом, на протяжении двадцати трёх лет, между двумя его погружениями в воду, между двадцатью пятью и сорока восьмью его годами.

За это время с человеком происходит самое лучшее, на что обычно расщедривается жизнь. Взросление, утверждение в обществе и в характере, интересные и весёлые путешествия, беззаботный драйв, рождение детей и их первые мягкие поцелуйчики в сухую щетинистую папину щеку.

Один такой он получил сегодня, и, целуясь на балконе с едкой ночной сигаретой, он заново услышал звон открывающейся двери и счастливое топотание с криками «папа». Он не помнит рождение своего ребёнка, это обидно и страшно. Кроме этого, большие изменения в быту и технический прогресс: в доме, за окном, теперь всё другое. Непривычный новый мир, а он, он словно вышел из тюрьмы, словно выполз на поверхность — случайный узник забытого всеми зиндана. Его держали там двадцать три года, пока наверху, за рваной кромкой его тесного горизонта, менялись года и расцветала новая удивительная жизнь. Он выбрался и сразу погрузился в эту реальность, совсем отличную от той, что пропитывала его мозг на протяжении первых двадцати пяти лет, и разум, и память, оставшиеся в их светлом беззаботном прошлом. Когда он был так легкомысленно молод, и друзьям были рядом, и звонить им не было страшно.

Всё прошло мимо, всё утонуло в небытие, и наглухо забыто. Тревоги, радости, победы и поражения. И счастье, кем-то заботливо растворенное в каждом дне обычной жизни, это обычное счастье, которое мало кто замечает — прошло мимо с другим.

— Папа, папа, ты простил маму? — Оленька вбежала в квартиру и, не разуваясь, сразу бросилась к отцу.

За ней вошла Ксения. Принесла пакеты с вещами и продуктами в руках, а внутри себя тревогу, сомнения, и робкую надежду, притаившуюся в морщинках у глаз.

— Папа, от тебя плохо пахнет, — со свойственной детям бестактностью, сообщила Оля, — тебе надо в ванну.

— Лучше под душ, — буркнул Максим.

Пять дней их не было, пустота окружила его, и заставила поговорить с собой, глухая бессловесная пустота прижимала его к стенке и давила на грудь, скалилась бессмысленными зубами, открывала пасть, и дышала на него холодом наступившего забвения. И он сдался, точнее сдалась она, пустота, а он нашел в себе силы простить, и что-то еще раз забыть, на этот раз осознанно, хоть и оставалось у него не так уж и много, чтобы забывать еще что-то, половину жизни забвение и так уже отняло у него, он отдал ей еще — отрезал от жизни еще один окровавленный кусочек.

Он победил пустоту, и теперь её нет.

И никогда больше не будет.