Третья лишняя

Прохваченный стылым прикосновением ветра мир по-своему красив. Но красоту эту трудно уловить. Она в дрожи увядающих листьев, в пупырышках воды, в танце пылинок. Чтобы ее прочувствовать, нужно остановиться, забыть о холоде и присмотреться.

— Давай спускаться. Я замерз.

Интонация просительная. Почти мольба. О понимании и прощении.

— Ты меня совсем не любишь.

Отказ. Упрек. Нежелание смириться.

Всему причиной лишний штрих в рисунке человеческой судьбы. Судьбы, которая неожиданно ворвалась в благополучное существование семьи. Третья лишняя в паре. Для чего-то оставленная провидением. Не иначе как вечным укором…

Дрогнув, Эдик все же сдержался. Закрыл глаза, стараясь отгородиться от боли, дрожащей в сдавленном, осиплом то ли от ветра, то ли от слез голосе.

Бесполезно объяснять и доказывать. Пытался. Немало времени потратил на то, чтобы втолковать упрямице, что она просит о невозможном. Приводил аргументы, подбирал слова, предлагал найти компромисс, но преодолеть упрямство любимой так и не смог.

За настойчивость и полюбил когда-то девчонку, что, вопреки мнению окружающих, пускала в подъезд бомжей на ночь, объясняя раздраженным соседям, что иначе они замерзнут на улице в тридцатиградусный мороз. Вонь в подъезде после ночевок маргинального семейства стояла ужасная, но, надо отдать им должное, ни мусора, ни других результатов жизнедеятельности не оставалось.

Возвращаясь домой после дня рождения, Эдик умудрился растянуться на площадке во весь рост из-за того, что споткнулся в темноте о чью-то ногу. Не ударился он только потому, что упал на хозяина ноги. Бомж долго и путано извинялся, обдавая его запахом давно немытого тела, гнилого лука и перегара.

Эдик, разозленный нелепостью ситуации, выгнал надоевшую парочку из подъезда и долго трезвонил в дверь шестнадцатой квартиры, чтобы высказать жалостливой девице все, что о ней думает.

Когда она распахнула дверь, даже не спрашивая, кто там, — понял, что пропал. Влюбился, как дурак, с первого взгляда, заглянув в доверчивые, немного испуганные глаза цвета темного шоколада. С тех пор всю жизнь потратил на то, чтобы сделать ее счастливой. Все ради того, чтобы дома ждала именно она, смотрела на него из-под длинных ресниц и улыбалась. Ради мягких губ и пьянящего аромата шелковистой кожи.

Построил дом у моря — такой, о каком она мечтала: двухэтажный, из кирпича, с библиотекой, камином и картами мира с указанием тех мест, где им еще предстоит побывать. Лучший в городе ландшафтный дизайнер позаботился о саде, и тот стал воплощением желаний жены.

Не смог Эдик только дать то, чего она хотела больше всего: детей. Перенесенная им в детстве свинка поставила крест на общей мечте иметь большую семью. Из-за этого в медовых прядях волос слишком рано появились первые серебряные нити, а в улыбке появилась примесь легкой грусти.

Не мог он и уйти, позволив ей завести другую семью. Это было бы так же противоестественно, как если бы цветок попытался вырвать корни из вскормившей его земли.

Старался ради счастья жены. Но вот она сидит на крыше общего дома, смотрит в синеву горизонта и обвиняет Эдика в том, что он ее не любит. А он терзается от бессилия и гнева на самого себя. Чувствует себя виноватым — потому что, едва ли не впервые с момента знакомства, не может дать ей то, чего она просит.

Остается мерзнуть рядом, наблюдая, как полощутся на ветру пряди ее волос, как дрожат хрупкие плечи, как лениво плещутся внизу свинцовые волны.

Не понимал он странного чувства, которое вдруг вспыхнуло в его жене, разрушив созданное за столько лет. Такой счастливой, как после принятия ею решения, разбившего их жизнь, он не видел жену никогда. Обычно спокойное, сосредоточенное лицо озарилось необыкновенным внутренним светом, словно разрыв образовался в затянутом тучами небе. Перемена оказалась настолько разительной, что это, похоже, заметили даже голуби, которых она ходила кормить по вечерам. Перед едой птицы вились вокруг нее воркующим хороводом, а она смеялась так заразительно, что он невольно начинал улыбаться. В эти дни он чувствовал себя счастливым новобрачным, стесняясь подначек остроглазых коллег.

Счастье получилось коротким, поманило и оборвалось, оставив после себя пустоту тем более горькую, что он теперь знал, каким мог бы быть их мир. И разрушил все сам, потому что испугался.

Они давно поговаривали о том, чтобы усыновить ребенка. Не спешили. Жена хотела присмотреться к тем детям, что поступали на лечение в отделение токсикологии, где она работала. Он не возражал, понимая, что основное бремя заботы о ребенке достанется ей. И вот она нашла то, что хотела. Рассказывая ему о ребенке, самом добром и ласковом из всех детей, что ей приходилось встречать, она расцветала, и даже голос менялся от затаенной радости.

Он согласился, хотя понимал, что привычная размеренная жизнь навсегда изменится. Согласился, не ожидая, что на пути возникнет непреодолимое для него препятствие. То, что совершенно не смущало жену — настолько, что она даже не сказала ему об этом, — у него вызвало отвращение. Третья лишняя! — твердил он себе, пытаясь найти оправдание своей реакции. Третья лишняя — хромосома в двадцать первой паре. Маленькая частичка, разрушающая целый мир под названием «человек», превращая его чуждое и непонятное существо.

Он постарался бы принять больного ребенка, но только не это! Про себя он даже не мог назвать девочку человеком. Видя размазанную по лунообразному лицу улыбку, глядя в темные, не омраченные пониманием происходящего глаза, Эдик испытывал не просто страх. Ужас перед уродством! Жуть: иррациональную, темную, затягивающую подобно болоту. Боязнь до мокрых ладоней, до бешено отбивающего панический ритм сердца, до желания вырвать жену из неуклюжих объятий полнотелого монстра и бежать прочь без оглядки.

Тупик.

В кармане настойчиво завибрировал телефон. После пятого звонка Эдик взял трубку.

— Где Нина? Почему трубку не берет? — безо всяких предисловий обрушился на него немного взвинченный голос подруги жены.

— Надя, — отдал он телефон.

Слов ему не было слышно, но по выражению лица жены догадаться о том, что Надя снова вляпалась в какие-то неприятности, оказалось несложно. Сначала она недовольно хмурилась, потом тонкие, как усики бабочки, брови поднялись вверх, и на лице появилось знакомая смесь спокойствия и решительности, означающая, что случилось что-то серьезное.

— Димка с Надькой разругались в пух и прах, — пояснила супруга, отдавая трубку обратно.

— Первый раз… — начал было он, собираясь сказать, что сладкая парочка занималась этим примерно раз в два месяца.

— Кажется, у него жена беременна, так что там все серьезно. Эта дурочка наелась каких-то таблеток. Я поеду, — поставила она его перед фактом и нырнула в окно, через которое они выходили на крышу.

Позвони Димону, выясни, что произошло, — донеслось до него. И он остался один, проклиная про себя и друга, и его любовницу, и их привычку по любому поводу звонить его жене.

***

Цепочки огней на фоне чернильного неба, как обезумевшие болотные огни, посмевшие спорить со звездами. Поверь им, и трясина встретит тебя удушающе нежными объятиями. Где, где она сбилась с пути? Почему заблудилась? Вопросы сверлят виски, обжигают гортань, не отпускают.

Разлад в семье настолько мучителен, что сидеть и смотреть, как подружка извергает содержимое желудка в унитаз, почти удовольствие. Это значит, что организм еще борется, гонит яд. Остается только следить за тем, чтобы дуреха пила больше, и нудно объяснять, что с ней будет в дурке, если придется вызвать скорую.

Лежать привязанной к кровати и гадить под себя подруга не хочет. Значит, справится. Нужно только подтолкнуть в нужном направлении. Организм сам знает, что делать с ядом — будь то три пачки супрастина или несчастная любовь.

Капельница, как контрольный выстрел, чтобы удалить то, что успело проникнуть в кровь. И выслушать то, что накопилось, чтобы душа очистилась вслед за телом.

Потом сидеть в полумраке спальни, освещенной гирляндами уличных огней, и снова пытаться понять, где оступилась. Почему оказалась почти в том же болоте, что чуть не поглотило ее много лет назад.

Виной всему глупые девчоночьи представления о том, что непременно нужно влюбиться до чертиков в самого-самого. А в итоге…

Кабинет с белыми кафельными стенами, в которых мечется множество бледных, растерянных лиц: искаженных копий собственного отражения. Докторша, пугающая своим равнодушием, которое сквозит в привычных ко всему глазах, в рыжих взбитых локонах, в холодной полуулыбке, возникающей при виде денег. Пальцы с розовыми аккуратными ногтями обменивают деньги на бумажку-приговор. Направление на аборт.

На негнущихся ногах Нина поднимается в залитое ярким, слепящим светом помещение, забирается на кресло. Погружаясь в сумеречный наркозный ад, думает о том, что лучше бы ей навсегда остаться там, за чертой, где место всем ненужным детям и ставшим вдруг лишними любовницам.

Надежда не оправдалась. Нина выжила, сама не понимая зачем. Безразличие липким коконом окутало ее, отгрызая кусочки жизни, в которых мешались лица сокурсников, бесконечные тексты из проштудированных учебников и люди, которых она собиралась лечить.

Отступило только перед неожиданным напором незнакомого мужчины, пугающе похожего на того, кого она так старательно пыталась забыть. Все та же озорная голубизна глаз, знакомый размах плеч, упрямый подбородок.

Назвать это возрождением не поворачивался язык, привычный холод так просто не сдавался. Появилось удивление, за ним любопытство, много позже — благодарность. К тому же тело неожиданно взбунтовалось и настойчиво потребовало того, отсутствие чего спокойно переносилось три года.

Все началось с попыток унять истерический смех — в ответ на усмешку судьбы, которая решила проверить, попадется она во второй раз в похожую ловушку или нет. Попалась.

Виноват коньяк, что сжег остатки туманной мути, нежной, словно предсмертная ласка паутины, и желание — резкое, неожиданное, будто удар в живот, от которого становится нечем дышать, и тело взрывается незнакомой болью.

Спасение нашлось в чужих, нетерпеливых руках, стаскивающих одежду, в дыхании, опаляющем кожу, в движении навстречу пламени, что взметнувшись, разогнало тьму. Секс казался искрой, способной отогнать сны, где она снова и снова бродила в тумане, стараясь нащупать детскую ладошку, чтобы вместе найти путь.

Так они и оказались вместе.

Притихший город. Тоскливо подвывает ветер, терпеливо сгоняя наслоения пыли с пасмурных домов. Гонит мусор вдоль утомленных тротуаров, горестно вздыхает о стремлении человека укрыться под слоем грязи, как будто природная чистота — не лучшее украшение.

Подруга стонет во сне, бормочет что-то невнятное, но пульс нормальный, кожа прохладная, сухая, бояться нечего. Кроме возвращения домой. Там ждет человек, которому Нина, к сожалению, смогла дать до обидного мало, потому что боялась оказаться отвергнутой, ненужной. Много лет он был таким же незаметным и необходимым, как воздух. А теперь…

Тем более горьким стало неожиданное предательство, именно в тот момент, когда она нашла свет, позволяющий вырваться из ночных кошмаров. Теперь, когда по ночам ей снилось румяное лицо, украшенное россыпью веснушек, он отвернулся от нее, ссылаясь на то, что ребенок неполноценный.

— Сама, все сама… — едко подытоживает внутренний голос. Хочется возразить, но он прав, во всем прав. Кроме того, что чувство вины — это ее прихоть, которой она пытается оправдаться.

Пришло время выбирать. Хотя выбор этот таков, что хочется содрать с себя кожу, чтобы унять боль в сердце. Сидя на крыше, она пыталась набраться смелости, решиться. Не получилось, потому что надеялась на чудо. Надеялась, что ей позволено будет не выбирать.

Хотя на самом деле выбора не было. Упустить второй шанс, данный ей провидением, совершить то, чего она испугалась много лет назад? Остается надеяться, что когда-нибудь муж сможет простить.

Глядя на танцующие отражения деревьев, она думала о том, что не только ветра могут охватывать мир. Но и любовь, пусть это всего лишь маленький мирок необычного ребенка.

***

Сидеть в пустом темном доме оказалось еще паршивей, чем на крыше. Там хотя бы жена была рядом. Включать свет не хотелось, почему-то казалось равносильным признанию того, что любимая не вернется. Чтобы согреться, нашел бутылку виски, но после трех или четырех хороших глотков обнаружил, что ему все так же холодно. Холодно, даже если одеть поверх одежды халат, включить батареи и прижаться к ним.

«Наверное, простыл», — подумал он.

Первым побуждением было позвонить жене и пожаловаться, но не решился: слишком широкой казалась пропасть, разделившая их. Пытаясь согреться, притащил плед с дивана, закутался и устроился у окна, выходящего во двор, чтобы увидеть, когда вернется супруга. Гадая про себя, вернется или нет, сидел, трясясь от холода, потягивая виски и пытаясь найти ответ: почему это случилось именно с ними?

Ответа не было.

Сходил за ноутбуком — и, в очередной раз кликая ссылки в поисках неизвестно чего, наткнулся на страничку в живом журнале, где рыжеволосая девчушка — даун, улыбаясь, смотрела на мир скошенными, но полными радости и света фиалковыми глазами.

Статус гласил: «Не могу жить без любви».

И сообщение под ним: «Сегодня самый счастливый день в моей жизни. Об этом я уже рассказала всем знакомым, соседям и даже нашему коту Ваське, но это недостаточно. Мне хочется поделиться своей радостью со всем миром. Сегодня меня зачислили в студенты техникума легкой промышленности, а значит, скоро моя мечта стать портнихой исполнится. И поэтому я так страшно, ужасно, бесконечно счастлива!»

Недоверчиво хмыкнув, Эдик захлопнул ноутбук, прижался спиной к раме и стал слушать, как ветер, подвывая, стучит в окно.